— С тем я сам познакомлюсь... В "своём кабинете".
Тот, потирает руки:
— Опять "спектакля"? Люблю я это дело! Жалко, Лизки не будет...
Я на краткий миг почувствовал жалость: он, до сих пор ещё скучает по "своим ребятам".
— Ничего. Встреча будет краткой — до чая дело не дойдёт. А раз он "слишком старенький" — лизкина попка не произведёт на него нужного впечатления.
Внимательно смотрю в глаза:
— Надеюсь, наиболее хорошо ты изучил мою брошюрку с названием "Конспирация"?
— Конечно! Мою роль в организации знает только Модест Карлович и Лерочка. Вербовка всех остальных производилась через последнюю и по большей части скрытно. Про тебя же вообще не было слова: на тусняке ты просто будешь начинающим прозаиком — каких там с десяток, попавшим в "салон" по приглашению Фимы.
— Кто такая?
— Одна из сотрудниц и, одна из твоих якобы "фанаток" как писателя. Через неё ты будешь поддерживать связь с "Могучей кучкой", когда я "внезапно" уеду.
Вот это, "якобы" — неожиданно не зашло и, я невольно поморщился. Миша, по-своему это поняв, подмигнул:
— Тебе понравится! Немногим старше твоей Софьи Николаевны и главное...
Прерываю его и, осуждающе качая головой — вполне серьёзно говорю:
— Ох, Барон... Когда-нибудь я тебя просто-напросто пристрелю!
Тот, в момент "прижав уши":
— Лучше вышли какую-нибудь "методичку" по словесной сдержанности...
Проводив Мишку, успел выспаться и привести себя в порядок — загримировавшись под простоватенького на вид провинциала, как в дверь позвонили. Вопреки опасениям Фима оказалась довольно моложавой и миловидной особой и после мимолётного секса в довольно незатейливой позе "раком прямо в прихожей", мы с ней поймав извозчика отправились в "литературный салон".
Когда-то роскошная квартира какого-нибудь довольно высокопоставленного царского сановника, была порядком обшарпана и на мой взгляд — крайне безыскусно обставлена. Вместе с тяжеловесной "николаевской" мебелью из какого-нибудь служебного кабинета, здесь находились легкомысленные мещанские пружинные диваны с зеркалом и полочкой для "слоников" приносящих счастье, обычные письменные столы из какой-нибудь адвокатской конторы, пузатые кожаные кресла, торшер с атласным абажуром с нарисованной на нём Фудзиямой и сакурой в цвету и, славянский шкаф довольно грубой работы.
Хожу, знакомлюсь, веду "светские беседы" — стараясь меньше говорить, побольше слушать да на ус мотать.
Вот две дамы делятся секретом унижения любовницы мужа:
— Так ему скажи: "Ну, да ладно! Но ты с этой особой бываешь на людях, ты же — известный человек, дорогой! Неужели тебе приятно и удобно ходить рядом с этой простушкой? Давай ей, что ли, чулки купим или кофточку какую-нибудь".
Вот какой-то молодой литератор жалуется на вид — "метрессе", об своих разногласиях с редакцией:
— ...Вот Вы сказали, что мои позиции якобы не ясны. А как иначе, если я пишу одно — а меня заставляют делать всякие добавки, убавки, вставки, изъятия. Вот и получается нечто неясное — потому, что я тяну в одну сторону, а редакторы в другую.
— Вот, как? А я считала, что сейчас редакторы с более широкими взглядами и не мешают высказываться.
— Ах, если бы... Вот и я все время говорю и пишу об этом!
Вот ещё:
— Вы только не облегчайте себе задачу! Рассматривая одну сторону чего-либо, не забывайте о другой. Иначе Вам преподнесут нечто такое, когда у вас уже будет готова своя концепция и ее одностороннее обоснование. И Вас собьют с позиции, Вы растерялись, Вы перечеркнуты — как творческая личность! И не спешите — никуда не спешите. Не обгоняйте "крота истории": он роет — вы следуйте за ним и, тогда быть может — все ваши проблемы решатся сами собой. Надо прежде всего узнать, разузнать, взвесить все "за" и "против".
— Вы к тому же еще юрист, древних читали в подлинниках. Так вот вам, марксисту, надо почаще пользоваться этой тактикой. Не суетитесь по младости лет своих: в коммунизм надо тащить не Маяковского, а скажем — Мандельштама, Цветаеву, Пастернака! Изучайте их повнимательней, проинтерпретируйте, прокомментируйте. Вот, подлинная поэзия революции, вот — поэзия, рожденная Октябрем! Постепенно, шаг за шагом вытесняйте ими тех — кого "в лоб" не взять.
— Вам литературный портрет Цветаевой нужен? Андреева? Бабеля? Стихи Мандельштама на эстраду?! Тогда изучайте тактику Чингисхана или нашего Суворова, милейший: "Заманивай, братцы, заманивай!". Вот именно так!
— Они меня винят тут в том, что я что-то искажаю, извращаю — не на то и не на тех ориентируюсь. А у меня один ориентир: литература и искусство должны быть литературой и искусством! Я отвергаю классовый подход в художественном творчестве, я отвергаю их социалистический реализм с вполне определённым мировоззрением!
— Мы же люди своего века и одного круга, мы люди русской культуры и, даже находясь по разные стороны баррикад — вполне можем восхищаться одними и теми же произведениями талантливых мастеров. Не правда ли?
— Как это Вы правильно сказали! Мы можем и должны горевать общим горем, мы можем и должны радоваться общей радостью...
Наконец, когда мне это всё достаточно осточертело, явился Мишка с "хозяйкой" литературного салона и, Фима меня с ними якобы познакомила.
— Рад, очень рад! — сказал мой юный "резидент".
— А, как я рад!
Спустя приличествующее ситуации время, мы с Мишей встав несколько поодаль от основного тусняка, вели непринуждённую беседу — как будто о сущих литературных пустяках и он меня между делом поперезнакомил с основными фигурантами "Могучей кучки".
* * *
Лерочка была дамой пост-бальзаковского возраста и ликом страшна — как две мировые войны вместе взятые и, с десяток локальных конфликтов разом — в довесок к ним...
Но отнюдь не бесталанна!
Она имела университетское образование, знание нескольких языков, умение печатать на машинке и стенографировать, небольшой опыт революционной борьбы с Самодержавием и громаднейший — выживания в русскую Смуту... Характером — жутко нелюдимая "надомница", хотя знающая как держаться на людях и привлечь к себе их внимание. Главным же достоинством в нём — являлось обострённое чувство недостатка "личной свободы" при нехватке денежных знаков.
Её, ведущиеся с далёких дореволюционных времён потуги в области литературы — не принесли ей ни славы, ни денег — хотя перо у неё довольно бойкое, ум по-обезьянски цепкий, а фантазия по-дьявольски изощрённая. Возможно, ей просто не повезло с "раскруткой" — как и многим тысячам других "непризнанных талантов".
Её "дружок", слегка начинающий лысеть тридцатилетний оболтус Петюня (кроме того, что был "плохим танцором") обладал сравнительно редким даром изменять почерк.
Нет, не подделывать — как сидящий у меня в ИТК старый фармазон по кличке Филин, а именно изменять
Петюня мог в письме выдавать себя за кого угодно: от еле начинающего писать первоклашки — до мастистого профессора из МГУ. Прежде он двигался на подделках финансовых документов, но после нескольких отсидок в исправдоме — резко поумнел и переквалифицировался в растлителя стареющих, но материально обеспеченных женщин.
Кроме того, для фабрикации анонимок у Лерочки имелось несколько пишущих машинок различных моделей с разными шрифтами, которые периодически заменялись через комиссионные магазины или барахолку.
Сорокалетний почтовый служащий Жоржик, был страстный филателист!
Именно он после лёгкого мишкиного намёка "придумал" рассылать анонимные письма через командировочных из разных концов страны, под предлогом коллекционирования им почтовых марок.
Оставляя за скобками несколько десятков собирательниц слухов и распространительниц сплетен — используемых "вслепую", во главе этой "Могучей кучки" стоял — всегда чистенький, опрятненький и аккуратненький благообразный старичок Модест Карлович. Дворянское происхождение, как тавро на филейной части породистого животного — так и "светилось" на его благородном лице.
Были у меня некоторые сомнения:
— А он не окажется слишком щепетильным в вопросах, так сказать, "чести", Миша?
За этим стояло: если ты ошибся и Модест Карлович откажется сотрудничать — его придётся "убрать".
— Он без денег.
Казалось, да: единственным его серьёзным недостатком — являлась потрясающая даже по тем временам бедность!
— Этого недостаточно, Миша.
— И он служил в жандармерии.
— А вот с этого места — поподробнее!
По словам Миши, Модест Карлович когда-то был подполковником "Отдельного корпуса жандармов", сидел при Временных, чудом уцелел при Военном коммунизме, по окончанию Гражданской войны же — был выброшен буквально на улицу с нищенской пенсией на которую, на которую только удавиться можно было, купив верёвку.
Вот это уже "теплее".
— Вот, даже как?! Хорошо, давай попробуем. Кстати, а как ты на него — такого "хорошего", вышел?
Сделав вид, мол — "без особых проблем":
— Тоже не состоявшийся литератор, хороший знакомый Лерочки — пытался заработать на хлеб насущный написанием детективов. Я её попросил найти человека "с мозгами" она мне и привела этого "генерала".
— Почему "генерала"?
— Так кто ж признается, что был жандармом? Вот и он выдавал себя за генерала Императорской армии — таких у красных полным-полно. А я его раскусил — на счёт "раз-два" и завербовал!
Поневоле задумываюсь:
— Опасная получилась игра...
Тот, зевнув:
— Да, как всегда у нас с тобой, Серафим.
Помолчав, Мишка с невольной грустью:
— Интересно, как бы сложилась судьба у моего бедного "père", служи он красных...?
— Он бы служил России, Миша!
Он с тоской, но и с задиристым вызовом, заглядывает ко мне в глаза:
— А кому тогда служил мой отец, будучи у белых?
Ну, не говорить же — "Антанте", верно? Тем более мишкиного "père", я даже в глаза не видел и в душу тем более ему не заглядывал.
— Тоже России. Но у них были разные видения будущего России — поэтому и произошла Смута, к великому сожалению.
— Да... Это, по видимому было именно так.
* * *
С Модестом Карловичем — с единственным из "Могучей кучки", у меня был разговор — хоть и "под прикрытием", но без экивоков. Привезённого Мишкой на автомобиле, я его встретил в своём "теневом" кабинете — затянутым в полувоенную форму и прямым как лом от "строевой выправки".
Наша встреча была краткой и предельно функциональной как отдача приказа в боевой обстановке.
Представляюсь с лёгким немецким акцентом, поправив монокль в правой глазнице:
— Заведующий "13-ым отделом ОГПУ по работе с общественностью" Геббельс Адольф Виссарионович. Про Вас я всё знаю — поэтому лишних слов не надо, приступим непосредственно к делу, Модест Карлович.
Усадив в кресло напротив себя, дав время очухаться после вида иновременных атрибутов моего стола и, взяв стандартную подписку о неразглашении — гружу "пункт за пунктом" с небольшими паузами, чтоб тот успевал "переваривать":
— Руководство как нашего Отдела — так и всего ОГПУ в целом, весьма беспокоит тот факт что некоторые прохвосты от искусства берут на себя наглость говорить и судить от имени правительства, партии и даже целого класса — пролетариата, стало быть.
— Однако, по некоторым вполне понятным соображениям напрямую мы их приструнить не можем, как в своё время сам Папа Римский — не мог приструнить Святую инквизицию, тащившую на костёр всех инакомыслящих от его имени.
— Католичество придумало Иезуитский орден — в том числе и для борьбы с излишним рвением собственных же радикалов... Мы тоже не лыком шиты! В "13-ом отделе" был разработан одобренный руководством ОГПУ план по организации группы "Могучая кучка", для тайной борьбы с излишне рьяными товарищами.
Достаю из сейфа папку и протягиваю собеседнику:
— Вот список главных радикалов от литературы и краткое досье на каждого из них. На словах скажу следующее: по некоторым агентурным данным и косвенным сведениям — эти типы на следующий год соберутся на конференцию и объединятся в некую "ассоциацию", чтоб кошмарить других литераторов — несогласных с их догматическим трактованием пролетарского искусства...
Смотрит внимательно, но молчит.
— Так вот: перед Вами ставится задача не допустить этого события. Спросите "как"?
Старичок, чеканя каждую фразу, как на плацу маршируя:
— Нет, не спрошу, товарищ Геббельс: ибо знаю — их надо стравить между собой! Но, перед тем необходимо внести смятение в лагерь противника, заставить его потерять душевное равновесие — подавить все инстинкты кроме инстинкта самосохранения. Сделать это не так трудно! В конце концов, люди больше всего пугаются непонятного — исходя из этого и, надо действовать...
Он мечтательно закатил глазки:
— ...Эх, если бы мне в своё время разрешили выполнить мой план! Слепцы, дальше своего носа ничего не видевшие...
Вдруг, вернувшись с небес на землю, этот "благообразный старичок" замолчал — испуганно втянув по-черепашьи голову в плечи.
Соображаю: "Видно, он в своё время предлагал проделать то же самое с "борцами за народное счастье"".
Выпрямившись как шпицрутен, встаю и, протягивая ему руку прощаясь, посверкиваю моноклем:
— Действуйте, Модест Карлович!
* * *
"Post scriptum" к этой главе.
С самого начала своей попаданческой деятельности начав борьбу за изменение общественного мнения — я её не прекратил и не собираюсь этого делать. Этот, 1924 год — я посвятил в том числе и войне с Жабой.
Нет, не с личной "жабой" — которая "душит", а с той — которая много на себя берёт!
Впрочем, не я один так предвзято к этой особе отношусь — в народе вдову Ленина, довольно метко окрестили "Акулькой". Кто не в курсе: "Акулина-дурочка" — расхожее прозвище тупой бабы среди хроноаборигеннов.
В прошлом, в 1923 году, комиссия Наркомпроса во главе с этой особой издала постановление "О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы" — обязательное для выполнения всех библиотек, в первую очередь школьных.
В перечне книг подлежащих изъятию и уничтожению — произведения Лескова, Немировича-Данченко, Фонвизина, Платона, Спенсера, Шопенгауэра, Ницше, Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова...
Всего 93 (девяносто три!) автора!
Особенно пострадала детская литература. Все русские народные сказки, где имеются такие словосочетания, как "Господь Бог", "пасхальное яичко", "царь", "царевич", "черт", "рай", "ад" и им подобные — были признаны идейно чуждыми для советских детей. Был запрещён даже "Конёк-Горбунок" Ершова — в коем эта жабообразная церберша от педагогики усмотрела порнографию(!), а современные произведения Корнея Чуковского — "Крокодил", "Мойдодыр", "Тараканище" и "Бармалей", были объявлены "буржуазной мутью" и "наиболее опасными" для детей.
Нападкам этой старой тупой стервы, бесплодной — как сухая ветка осины, на которой повесился Иуда, подверглись и детские периодические издания — такие как журналы "Галчонок", "В школе и дома", "Доброе утро", "Задушевное слово" и прочие.
