Самурай Ярослава Мудрого

Я мельком посмотрел на своих уных и тронул коня к князю, который, в сопровождении Ратьши, ехал к нам. Иннар уже подъезжал к ним.

— Это не тати, таких дураков даже в этих лесах нет, — начал разговор князь. Ратьша согласно кивнул, Иннар пожал плечами, я же ничего не сделал, просто слушал. — Это угольцы. Местные. Думаю, что наш приезд не глянулся их волхвам, только они могли пробудить в язычниках такую ярость. Что скажете? — Князь обращался к нам. Я снова промолчал, да и что бы я мог сказать? Иннар согласно кивнул, а Ратьша произнес:

— Видимо, как и думал ты, князь, волхвы мерю поднимут под то, что мы сюда едем над верой их измываться и крестить всех насильно. Боюсь, по-хорошему договориться не получится, княже, — Ратьша грустно вздохнул и я понял, что эта мысль — договориться — была их с князем большой надеждой. Князь мрачно кивнул.

— А ты, наставник, что скажешь? — внезапно обратился ко мне Ратьша. Я пожал плечами:

-Что мне сказать? Я тут пока мало, что понимаю. Знаю лишь, что нас тут никто с хлебом-солью не ждет, так и то сказать, про то я и раньше знал.

— Вовремя ты, наставник, велел уным броню одеть — сказал негромко князь, — а через то и мы озброиться успели. Спасибо тебе. Но как ты догадался?

Мелькнула мысль показать им браслет Ягой и поведать, что это и чем они ему обязаны, но мысль эту я быстро пресек.

— Не скажу, княже, сам не знаю. Давило что-то на грудь, как что тяжелое положили. Вот и велел.

— Сердце-то у тебя, наставник, вещун, — все так же негромко сказал князь. Отвечать мне было нечего, и я просто поклонился.

— Ладно, ступайте к своим людям, — отпустил нас князь мановением руки и, поклонившись, мы с Иннаром отъехали от него и тысяцкого.

— Я тоже, Ферзь, тебе благодарен, — сказал Иннар почти что без привычного, лающего варяжского акцента. — Когда бы не твое сердце, много бы людей моих полегло, сам видел, кинулись они сначала к нам ближе.

— Не на чем, Иннар. Сегодня я тебе помог, завтра ты мне поможешь, одно дело делаем, — отвечал я, Иннар согласно кивнул и поехал к своим варягам, а я, наконец, доехал до уных, сидевших на конях неподалеку от обоза. Пересчитывать их и выискивать глазами Поспелку я себе запретил. Это меня еще ждет.

Ко мне подъехал Воислав, взмыленный, распаленный еще недавним первым своим боем, который ему удалось пережить.

— Наших убито трое, наставник, — поклонившись, доложил он. — Еще четверо раненых, мы их в обоз снесли, на телеги. А легко ранены, кажется, все, — в голосе его просто слышалась гордость этими ранами.

— А Поспелка где? — с трудом выдавил я из себя, боясь, честно говоря, слышать ответ.

— Поспелка наш, как бой начался, на левую сторону дороги убежал и там за деревьями спрятался, чтобы под стрелы не попасть, али под горячую руку — усмехнулся Воислав. — А вот и он!

Я резко обернулся. На взбудораженной Хонде, счастливо улыбаясь, сидел Поспелка.

Глава XXXIII

Я проведал уных в обозе, потом мы сносили к погребальному костру тела убитых, потом, найдя нужную по размеру поляну, устроились на ночлег, заведя телеги в обычное кольцо и выставив двойное охранение. Приказом князя мы и варяги были от ночного бдения освобождены.

Тем не менее, я не спал, а бродил по лагерю, как вздорное привидение, только цепями не гремел. Осмотр уных показал, что на орехи досталось всем. Но чувство, вызываемое этим, было двойственным — полегли не все и тяжело раненых было мало, значит, что-то мне все уже удалось им передать. С другой стороны, конечно, убитых было целых три. Много, учитывая, что группа антиваряжского спецназа состояла всего-то из двадцати человек. Можно, конечно, себя тешить тем, что дело ратное, то ли бывает, случается, что и матерых волчар душат, как кроликов. Нет. Нельзя себя тешить. Плохо работаем, товарищ Ферзь. Очень плохо. А учитывая, что такого рода встречи с местными будут, я полагаю, еще не раз, то заниматься станет труднее. Ну, что же — делай, что должен, и будь, что будет. Иначе никак.

Тут собрался я было философски закурить, но вспомнил, что я и не курю, да и курить мне нечего. Странное чувство. Столько лет курил и на тебе, не курю. Самое же ужасное, что и не тянет! Узнать бы, все же, кто расстарался — Ягая или колдун? Ну, узнаю, допустим — дальше что? Ругаться или в ноги кланяться? Подумав, я пришел к выводу, что пришлось бы кланяться, а потому решил и не узнавать. Дали тебе коровку — беги скорей за веревкой, так-то вот. Так, некурящим призраком, я мелся по росистой траве, на которой спали, храпели, стонали и бредили во сне мои товарищи по оружию. Фраза-то какая, а? 'Товарищи по оружию', как же...

Наконец, я улегся спать, крайне недовольный собой. Спалось мне скверно, приснился мне почему-то убиенный мною Фарлоф верхом почему-то на пегом осле, на диво убранном и разукрашенном, затем виделась мне Ягая, крайне недовольная чем-то, вроде бы как, Совой. Затем мне снилась река в разливе, сносящая наши с Ярославом постройки, а под конец, снова, как когда-то, вынырнула оскаленная медвежья морда и выругалась матерно. Тут я пробудился и сел на траве. К чему вообще может сниться медведь, когда ты ночуешь в лесу? Оно, конечно, верно, в лесу медведя не поминают, но я не поминал, собственно, во сне видел. Ждут меня неприятности, связанные с родом стопоходящих, что ли? Мило. Только этого мне и не хватало, для разнообразия. Вокруг меня тем часом проснулся лагерь, и пришлось мне вставать.

Я сходил в обоз, проверил своих раненых уных. Хуже им не стало, что позволяло надеяться, что и дальше не станет, и молодой организм возьмет свое. Потом я отошел в сторонку от лагеря и откушал своего зелья, а другим натер грудь. К слову сказать, легкие уже не болели, и временами мне казалось, что все уже значительно лучше, нежели было. Это, конечно, радует. Выходит, что я рановато собирался сдаваться. Хотя, не соберись я сдаться, не пошел бы я в лес, не нашла бы меня Сова. Хотя, думаю, такая Сова и в квартире бы нашла, очень ответственная птица. После завтрака тронулись мы снова в путь, но на сей раз в броне и в шлемах были все, искушать судьбу желающих не было.

Ехали мы, ехали, скрипели обозными телегами на весь лес, гремели железом, варяги оторвали несколько песен, от которых мороз шел по коже, мы ответили своими (песня Красной Шапочки давно уже стала своей), потом я исполнил несколько похабных частушек, от чего по рядам прошел смех, а затем лес кончился, и мы выехали на высокий берег. Я стегнул Харлея и поскакал в голову поезда. В конце концов, не каждый день удается присутствовать при закладывании нового города.

Князь и Ратьша, сидя в седлах, смотрели на раскинувшуюся перед ними Ра-реку, сладководый Итиль, в общем, на Волгу. Место, как я мог судить, было идеальным. Полное господство над большим участком судоходной реки. Одного этого хватило бы, чтобы идея поставить тут город была разумной. Но, как я понимал, это была лишь одна из причин, по которой Ярослав привел нас всех сюда. Правда, все они меня не касались, мое дело было телячье — натаскивать уных на варягов и смиренно ожидать княжьего одобрения своей работе. Меня это более чем просто устраивало.

— Ставь лагерь! Здесь будем строиться! — грозно скомандовал Ярослав, и я поскакал к своим, чтобы быстрее выполнить княжий приказ. Поезд наш пришел в движение, обозные попросту впали в какой-то берсеркизм, если это применимо к неистовому труду, ратники ставили палатки, уже стучали по дереву топоры, да и мои уные споро ставили лагерь.

Мы пришли сюда надолго, навсегда. Потому очень скоро от леса нас отделили засеки, и лагерь ощетинился на лес кольями надолб. Шутки кончились, Ярослав привел с собой массу крайне решительно настроенного народа. Мери, которая тут проживала, придется смириться, судя по тому, что Ярославлю уже больше тысячи лет, она смирилась, да, но что было в промежутке? Вот это мне и предстояло узнать.

В лес князь выслал дозоры, варягов и своих дружинников, они растворились в нем, как соль в воде, совершенно бесшумно и молниеносно. Мде, как бы я не гонял своих уных, а многому им придется учиться еще и у своих старших дружинников.

Я принял деятельное участие в обустройстве нашего с уными лагеря, помогал ставить палатки, покрикивал на своих подопечных, в общем, смешался с народом.

Несколько раз видел я и князя, мелькавшего то тут, то там. Он был бледен, скажу для истории, но лицо его выражало неумолимую, неукротимую решимость.

К вечеру лагерь был обустроен. Весь огромный, чистый от леса обрыв был занят нами, на засеках уже стояли, как всю жизнь тут и находились, ротники; разведчики вернулись из леса и теперь сообщали начальным своим людям, что видели и слышали. Вернулись, как я мог видеть, все. Лагерь дымил кострами, стоял гул множества голосов, время от времени ржали кони, пахло готовящимся ужином. Я сидел на одной из засек, рассматривая чернеющий непролазный многовековой лес. Небывалый покой почему-то охватил меня. Вот уж не к месту! Не успели приехать на чужую, строго говоря, землю, а я уже в нирване, причем совершенно необъяснимой. Но шерсть на загривке удалось поднять только отчаянным усилием воли.

Когда упала ночь, и мы все, кроме караульных, уже готовились собираться ко сну, пришел он.

Он вышел из леса, из стелющегося по земле тяжелого, сырого тумана, он шел, не таясь, прямо на засеку. Огромного роста старик, думаю, на голову выше меня, худой, но невероятно широкоплечий, с длинными седыми волосами, удерживавшимися надо лбом узким ремнем, с бородой, падавшей ниже пояса, с длинным, чудно изукрашенным деревянным посохом. Перед засекой он остановился и что-то негромко сказал. Я не услышал его, но находившиеся прямо перед ним ротники переглянулись, и один побежал в лагерь, как я видел, в сторону княжьего шатра.

Вскоре оттуда, к моему глубокому удивлению, пришел сам князь, сопровождаемый Ратьшой и небольшой группой дружинников. Перед величественным стариком по приказу Ярослава откатили телегу, служившую временными воротами, и он ступил на землю лагеря. Я соскочил с засеки и поспешил к месту рандеву. Прежде, чем старик заговорил, я уже стоял неподалеку от Ратьши. Одет я был по теплой погоде в безрукавку, а потому браслет Ягой могли невозбранно видеть все. И старик увидел. Сначала в глазах его плеснулось безграничное удивление, потом лицо его на миг исковеркало невыносимым презрением и он отвернулся к князю, и ни разу более не посмотрел в мою сторону. Интересный, однако, старец...

— Кто ты и зачем пожаловал? — начал разговор Ярослав. Старик мрачно посмотрел на него сверху вниз.

— Я служитель Велеса, князь. Вы пришли на нашу землю снова. Разве не довольно мы дали вам понять, что никто не рад вам тут, и закрепиться вам не удастся?

— Мы говорим на одном языке, служитель Велеса, но ты говоришь со мной, как с чужеземным находником. Что нам делить с угольцами? Я хочу поставить тут город, охранять стану реку и земли вокруг, ведь и вы, уверен, страдаете тут от разбойников.

— Ты свой, но ты хуже находника, — грозно сдвинул брови старик, — нешто мало тебе своих земель, своих холопов, что ты на наши заришься и хочешь сделать холопов из нас? Хочешь привести к нам своего бога, когда мы поклоняемся нашему?

— Ты прав, старик. Я хочу остаться на этом берегу. Холопить вольных я и не думал, живите, как жили. Посмотрим, сможем ли ужиться. Но наперед говорю, старик — не испытывайте моего терпения, я хоть и хочу в мире с вами жить, но шутить с собой не позволю.

Я заметил, что Ярослав обошел тему веры. Заметил это, само собой, и старик.

— Жить тут с нами в мире? Отхватив кусок нашей земли? Задел добрый, — усмехнулся гость. — Но ты, князь, на мои слова ответа не дал. Что ты хочешь сделать с нами — окрестить, как отец твой крестил всех, до кого дотянуться смог? Сюда не смог, через сына тянется?!

— То дело не мое, а божье, старик. Захочет Господь — окреститесь сами. Я вас силком в рай не поволоку. Больше мне тебе сказать нечего, волхв. Я останусь тут и тут поставлю город, нравится это угольцам или нет. Станете помехи чинить — не обессудьте! Ступай, старик, по добру.

— Ну, смотри, княже. Сам себе выбрал путь, я не толкал, — спокойно сказал величественный старец.

— Никак, попугать меня удумал, дед? — Ярослав усмехнулся.

— Почто мне тебя пугать. Пугают лишь дети с бабами, да те, кто сделать ничего не может, — старик неожиданно мягко улыбнулся и добавил: 'Прощай, князь!'

— Прощай, старик, — князь улыбаться не стал, развернулся и ушел. Старик же постоял еще несколько времени, никто не отважился поторопить его, снова ухмыльнулся и вскоре ушел, не оборачиваясь. Ратники задвинули телегу на место, а я все смотрел старику вслед. Он дошел до края леса и исчез, словно пастень. Что-то подсказывало мне, что его приход прибавит рвения нашим караульным, спать вполглаза будут даже те, кому и на часах не стоять. Что же нас ждет, интересно? Нападение под покровом ночной темноты? Вряд ли, недавно только им холку начесали. Мор и глад? А пес его знает, на что способен этот дедушка. Или просто будет вялая партизанщина, когда нас станут убивать поодиночке, а мы в ответ прочесывать лес и убивать всех, кто попадется?

А непрост, ой, куда как не прост дедушка-то! Браслет мой он сразу узнал. Узнал, а не удивился богатой вещи! Я был уверен в этом. А презрение, надо думать, вызвал тот факт, что обладатель такого браслеты ошивается с предателями веры по стариковским меркам. То, что на моей груди нет креста, старик тоже видел, но это, видимо, на его взгляд, было еще хуже. Не просто предатель, а предатель убежденный. Что-то говорило мне, что меня старик не забудет, и что я буду вызывать у угольцев особый, теплый и живой интерес. Как предатель и перебежчик.

Тут прибежал ко мне посланник от Ратьши, и я поспешно зашагал по лагерю к его палатке.

— По здорову ли, наставник? — спросил меня тысяцкий.

— И ты будь здрав, тысяцкий, — отвечал я, кланяясь.

— Твоих вчера сколько полегло? — спросил меня Ратьша, прищурившись.

— Очень много, Ратьша. Трое, — мрачно отвечал я.

— Ну, зеленые еще, — помолчав, сказал мне тысяцкий.

— Коли я так рассуждать возьмусь, то им никогда дозреть не получится. Трое из двадцати при первой сшибке — это очень много для меня.

— Твои люди, тебе и виднее, — согласился тысяцкий. — Будешь их прямо у варягов под носом учить?

— В лес идти глупо. Там не троих, а всех недосчитаюсь. Посмотрю пока, может, сыщу местечко. А нет, тогда так и придется учить, перед всеми; черное, мрачное предчувствие снова тяжело толкнуло меня в грудь. Да что же это такое?! То медведи снятся, то сердце вещает, то снова какие-то предчувствия преследуют. Причем предчувствия не пойми чего. Все перебрал — а так и не понял, к чему бы это.

— Верно, наставник, верно. А так что уные твои говорят? Как им поход наш? Как задел?

— То же, что и остальные. Всем цель княжья ясна, выгода всем видна, а что до того, что все не так просто выходит, так наше дело служивое, — отвечал я, причем чистую правду.

— Ты вот что, Ферзь. Каждый вечер ко мне приходи, отчитаться, как дела ваши идут, — внезапно выдал Ратьша. Сексот Ферзь и особист Ратьша, что ли? Но я понял, что Ратьша имел в виду что-то свое, что-то, что не давало ему, как и мне, покоя. Тоже, видимо, сердце вещун. Или просто матерого зверя что-то настораживало.