И у нас был Высоцкий

И я принес. И честное слово, в определенном смысле оказался между молотом и наковальней. Ну вот, допустим, берет Чаплыгин какое-нибудь 'абдуловское' стихотворение Высоцкого и ищет его в своих 'книгах'. Начинаем сравнивать — и начинаются же, а точнее, продолжаются мои 'верчения ужа на сковородке'. 'Гляди, Юрк: у Абдулова здесь тире, а по-моему, лучше бы двоеточие... Тут он точку поставил, а чего ж не запятую, мысль-то дальше идет!.. И что он стихотворение в подбор сделал? Я вот его на строфы разбил...'

Ну? Представляете мои ощущения? Это еще лето (или уже осень?) 87-го; после нескольких поездок к Абдулову у меня на руках вроде бы окончательный набор 'утвержденных' Всеволодом текстов с его последней (на тот момент) правкой. А Чаплыгин давит: 'Исправляй тире на двоеточие, точку на запятую и делай четверостишия!..' Ей-богу, я казался себе каким-то Труффальдино из Бергамо!

Александр же Сергеевич не унимается. 'Смотри, Юрк! Стихотворение 'Я не люблю'. У вас четвертая строчка в первой строфе — 'когда весёлых песен не пою'. А у Владимира Семёновича был и куда более сильный вариант — 'в которое болею или пью'. А? Да ты сам сравни: 'Я не люблю любое время года, в которое болею или пью'. Ну? Чувствуешь? А что это за 'весёлых песен не пою'?! Слюни какие-то!' 'Но Высоцкий же пел и так', — утробно вздыхаю я. 'Да пел! — отмахивается Чаплыгин. — Небось какие-нибудь обстоятельства заставили, из 'политических' соображений. Но то же по-настоящему, по-мужски — 'болею или пью', а не бабское 'весёлых песен не пою'! Ты поговори с Абдуловым, обязательно!'

'Обязательно...' — пячусь к двери, размышляя по дороге о том, какой же я бедный и несчастный и за что мне такая нелегкая судьбина...

'... Знаешь, старик, — хмыкнул в трубку Всеволод, — ваш товарищ, наверное, прав, но... Но пусть останутся 'песни'. Это же будет первая книга в стране, мы Владимира Семёновича сейчас должны возвеличивать... Не надо пока 'болею или пью', ладно?..'

'...Ну ладно, — смилостивился Александр Сергеевич, когда я передал ему слова Абдулова. — Если с такой точки зрения, то ладно...'

Но ведь в книгу-то вошло почти 450 страниц поэзии Владимира Высоцкого, и практически по каждому стихотворению у нас возникали (в большей или меньшей степени) подобные дебаты. В итоге я стал ездить к Абдулову с 'замечаниями и предложениями' Чаплыгина, и, надо сказать, кое-какие из них Всеволод учел. Да, я дал Александру Сергеевичу номер телефона Абдулова, и некоторые вопросы они решали без моего посредничества. 'Текстологическая работа' велась вплоть до выхода в 88-м первого издания книги и снова продолжилась при подготовке переиздания года 89-го. Так что кому-кому, а уж мне-то скучать не приходилось. Вернейший друг и неистовый почитатель и исследователь творчества Высоцкого просто вздохнуть спокойно не давали. Я все 'бумаги' стал брать не в двух, а в трех экземплярах. Набор — Абдулову и набор — Чаплыгину, верстки, сверки и т. п. — и тому и другому. А сам как какой-нибудь дипломат и математик в одном лице сводил воедино и выдавал в качестве некоего среднеарифметического окончательные варианты для печати текстов стихов и песен Владимира Высоцкого, согласованные с обоими.

Но ведь и работой с текстами Александр Сергеевич не ограничился! Кто помнит, в книгу вошли иллюстрации к произведениям Высоцкого прекрасного художника Александра Аникеева. Так их тоже принес в издательство Чаплыгин.

- ... Папа и сам был хорошим графиком, — говорит Елена Александровна. — Но после войны и лагерей у него стали дрожать руки, и работать по высшему счету, профессионально, он уже не мог. А с Аникеевым его познакомил Эдуард Ефремов, и папа отдал Саше все свои перья, стал учить. И цикл по стихам Высоцкого тот сделал, можно сказать, по заказу и под определенным давлением папы...

'Гм, попробовал бы не сделать', — вспомнил об 'определенном давлении' Александра Сергеевича я. Ради объективности признаюсь, что Всеволоду Абдулову идея вставить в книгу рисунки не очень понравилась. Он считал, что издание должно быть строгим, 'без излишеств'. Но, как и в случае с блоком статей и воспоминаний о Высоцком, лишь пожал плечами: 'Дело ваше'. А лично я (хотя и не только я) жалею, что в сборник вошли и три откровенно слабых, если не сказать крепче, рисунка некоего В. Морозова, какого-то приятеля тогдашнего директора издательства Анатолия Свиридова. И я, и другие сотрудники протестовали, но...

- Вообще-то взаимоотношения папы с художниками — это отдельная большая тема, — продолжает Елена Александровна. — У него было отменное чутье на таланты, и он до самозабвения любил неординарных, одаренных людей и всячески старался им помогать. Так, например, папа фактически открыл Криворучко. Они познакомились, когда Василий Павлович еще не был не то что знаменит — он был просто неизвестен никому, кроме узкого круга специалистов, и в каком-то смысле еще только находился в поисках своей темы и стиля. Папа поддерживал имевшего определенные бытовые проблемы Криворучко и морально и материально. Кормил, одевал его, покупал холсты и краски; Василий Павлович подолгу жил у папы на даче. И когда Криворучко наконец явил миру свои живописные циклы 'Воронеж корабельный', 'Моя Русь', 'На поле Куликовом' и 'прогремел' на всю страну, папа был несказанно счастлив. (Это потом Криворучко сделался 'мэтром' и 'патриархом'. Для меня же он на всю жизнь остался 'дядей Васей'.) А еще папа помогал Борису Каткову, другим известным впоследствии художникам, которые постоянно звали его на выставки. Он имел чудный дар — радоваться успехам друзей, меценатство же — это просто была черта его характера. И мама всё понимала и безоговорочно принимала его таким, какой он есть, хотя, наверное, не все его поступки были порой ей приятны. Папа мог, например, привести домой совершенно незнакомого человека: 'Да знаешь, ему переночевать негде...' И Елизавета Владимировна не ругалась, кормила и укладывала 'гостя'. Любила она отца беззаветно, и он ее тоже. Любовь родителей была поистине огромной, необыкновенной, сейчас такой, наверное, уже не встретишь. Мама долго болела, последние годы почти не вставала, так папа за ней трогательно ухаживал. Но вот видите, как бывает — папа ушел первым, мама пережила его на три года...

Снова я, уважаемые читатели. Я помню: сидим мы с Александром Сергеевичем, работаем, а он погладывает на часы. Встает: 'Погоди, Юрк. Мне надо Елизавете Владимировне лекарство дать...' Сижу, жду, слышу из соседней комнаты: 'Что-нибудь принести? Может, чего-нибудь хочешь? Давай принесу водички?..' — негромко и нежно. Возвращается, и мы работаем дальше, иногда и в компании внуков Александ-ра Сергеевича...

Да, чуть не забыл! Правда, я упоминал об этом в прошлых очерках: в конце июня 88-го приезжал в Воронеж с группой артистов и дал во дворце 'Электроника' несколько концертов, посвященных памяти Владимира Высоцкого, Всеволод Абдулов. И мы с ним заехали к Чаплыгину. Александр Сергеевич был безмерно счастлив, не знал куда усадить московского гостя, очень приветливо встретил нас. Но знаете (а Всеволод привез из Москвы первую верстку готовящегося второго издания книги 'Не вышел из боя'), через некоторое время Александр Сергеевич вновь вернулся в 'рабочее состояние' и прямо-таки заставил показать ему верстку. Принялся листать ее, периодически бормоча себе под нос: 'Ага... ага... правильно... молодцы...' Но иногда и вскидываясь: 'А это почему так? А здесь зачем тире поставили?..' И я, дорогие читатели, каюсь, не без некоторого ехидства, сбегал в такие минуты курить. А что ж? Сошлись наконец главные мои консультанты-инквизиторы лицом к лицу — вот и разбирайтесь сами, господа хорошие, а я, бедный, вами и так умучен! И они — судя по удовлетворенным к моему возвращению лицам — 'разбирались' и приходили к какому-то консенсусу. Я видел, что Александр Сергеевич произвел на Всеволода сильное впечатление. (Между прочим, и его коллекция тоже.) В конце визита Абдулов подписал Чаплыгину нашу книгу Высоцкого, и они очень тепло попрощались. А выйдя из подъезда к машине, Всеволод эмоционально (что, в общем-то, было для него не характерно) воскликнул: 'Юр, ну какой потрясающий старикан!'

Да, кстати, еще 'о коллекции'. У меня с детства тоже наблюдалась определенная тяга к холодному оружию, хотя собственной коллекции, естественно, не было. Однако ж имелись у меня две 'единицы хранения': казацкий кинжал XIX века и дореволюционный же бебут. И я, наивный, поведал об этом Александру Сергеевичу, который тотчас же велел привезти их ему 'на экспертизу'. Я привез, а Чаплыгин не глядя сунул клинки в ящик письменного стола — 'Давай работать'. 'А чего ж сразу работать-то? — удивился я. — Вы их посмотрите, я обратно заверну, тогда и начнем работать'. 'Нет-нет! — отрезал Александр Сергеевич. — Я должен изучить их в спокойной обстановке, а ты будешь мне мешать. Доставай верстку...'

И 'изучал' Чаплыгин мои кинжал и бебут долго-долго. Признаюсь, в какой-то момент я заволновался и стал сначала напоминать, а потом и требовать: 'Александр Сергеевич, отдайте кинжалы!' Он же ворчал: ''Отдайте-отдайте'!.. Ну зачем они тебе? А у меня — коллекция'. 'Так может, и у меня когда-нибудь будет коллекция! — возмущался я. — У меня их всего два, а у вас вон сколько. Нет бы сами что-нибудь подарили, чем последнее отбирать!' 'Посмотрим на твое поведение', — усмехался Чаплыгин.

Однако настал наконец миг и моего торжества. Когда вышло первое издание книги Высоцкого, я позвонил Александ-ру Сергеевичу: 'Baши экземпляры у меня'. — 'Так вези скорей!' 'Меняю на кинжалы', — коварно прошелестел я и поехал к нему. Александр Сергеевич еще в дверях буквально вырвал из моих рук пачку книг. 'А кинжалы?!' — воскликнул я, и, войдя в свою комнату, он сердито сунул мне их: 'Забирай! — И добавил: — Ох и жмот же ты, Юрка! Просто настоящий воронежский жмот!' 'А вы сами-то?' — обиделся я. 'И я жмот! Только рязанский!' — рассмеялся Александр Сергеевич, и вдруг голос его задрожал. Смотрю, а в глазах слезы: 'Знаешь, Юр, ну, всё... Очерк в 'Подъёме' вышел, книга вышла... Теперь можно и помирать...' 'Да вы что! — перевел я разговор в шутку. — А второе издание кто готовить будет? Кстати, разговаривал утром с Абдуловым — кланяться вам велел', — хотя понимал, конечно, что Александр Сергеевич серьезно болен: он уже практически не расставался с ингалятором. Чтобы развеселить его, стал рассказывать, как накануне при выходе из типографии с сигнальным экземпляром Высоцкого в 'дипломате' меня задержали вызванные руководством 'Коммуны' для пресечения воровства книг милиционеры и препроводили в РОВД на Чайковского. Вроде развеселил.

- ... А знаете, — говорит Елена Александровна, — папа однажды тоже 'пострадал за Высоцкого', и, в общем-то, посерьезнее, чем вы. Где-то в конце 60-х — начале 70-х он привез от Окуджавы новые записи Высоцкого и... включил их в институте студентам на лекции. Слушали-слушали, а тем временем кто-то из бдительных коллег позвонил в милицию. Приехал наряд, папу забрали и посадили на 15 суток 'за хулиганство'. Правда, отсидел он не весь срок, вытащил его оттуда ректор института Ульянов. Но папа же абсолютно искренне хотел, чтобы студенты услышали новые песни его кумира. Студенты были ему как родные дети, и всё, чем увлекался, что нравилось самому, папа стремился донести до них. Да он просто помогал им всем, чем мог. Чертил беременным студенткам дипломные проекты, а за одну женщину сделал даже кандидатскую диссертацию. Разумеется, бесплатно. И студенты, повторюсь, очень любили его. Хотя, возможно, были и исключения. Папа рассказывал, что как-то на экзамен заявился некий парень — ну пижон пижоном: ослепительно-белый костюм, галстучек, модные туфли. 'А я просто разозлился! — рассказывал потом дома папа. — Да ты куда, говорю, пришел? Ты же сдавать 'Машины и механизмы' пришел! Подвел его к двигателю и велел разобрать и снова собрать. Представляете, во что белоснежный костюм превратился!..'

А вот был еще курьезный случай, связанный с папиной коллекцией и, в какой-то степени, студентами. В 60-е — 70-е наша квартира практически никогда не запиралась. Ну, вот таким человеком был папа: жил и с открытой душой, и с незапертой дверью. И однажды зимой сидит он часа в два ночи в прихожей, на табуретке, в семейных трусах, чистит свои кинжалы. И вдруг резко распахивается дверь — на пороге здоровенный мужик. Немая сцена. Оба уставились друг на друга. И внезапно мужик бросается бежать, а у папы срабатывает какой-то инстинкт — воина и охотника, что ли. Хватает саблю и как был, босиком и в трусах, рванул за ним. Выскочили из подъезда — мужик через сугробы, а папа следом по колено в снегу, да с саблей!

Представляете зрелище? И вдруг навстречу ПМГ, милицейская патрульная машина. Тормозит перед папой, и оттуда: 'Александр Сергеевич, садитесь!' А в машине один из милиционеров — бывший папин студент. И — погоня продолжилась. Догнали мужика, скрутили, стали выяснять что к чему. И оказалось, что бедолага крепко поддал и спьяну ввалился не в свой подъезд и соответственно в чужую квартиру. Он долго не мог прийти в себя — ну представляете: открывает, как ему кажется, собственную дверь, а в его квартире сидит незнакомец в трусах, да еще и с саблей! Папа долго перед ним извинялся...

Второе издание 'Не вышел из боя' увидело свет весной 1989 года. Я снова отвез книги Чаплыгину, посидел у него. Александр Сергеевич как-то осунулся, ослаб, было видно, что болезнь его усиливается... Знаете, вообще-то мне он казался едва ли не глубоким стариком, а ему было всего 66 — ну не такой уж, согласитесь, критический возраст. (Хотя, тогда тридцатидвухлетнему, мне и сорокасемилетний Абдулов казался уже пожилым.)

- Да конечно же, это не возраст... — вздыхает Елена Александровна. — И если бы не те трагические события 43-го, а потом и лагеря...

... Числа 17 или 18 мая, точно не помню, я приехал из Москвы и стал звонить Александру Сергеевичу — справиться о самочувствии и передать привет от Абдулова — и услышал в ответ: 'А мы его вчера похоронили...'Я только и смог выдавить какие-то дежурные слова соболезнования...

- Уходил папа тяжело... — Голос Елены Александровны дрожит. — Кислородная подушка постоянно была рядом с ним, а моя маленькая дочка всё пыталась с ней играть. Гоню ее, а папа — 'Пускай, Лена... пускай...'

Его не стало в пять утра 15 мая... Я помню, что тот май был очень жарким... И знаете, еще не очень приятное воспоминание. По-моему, даже не дождавшись похорон, вокруг нас уже начали кружить музейные работники — по поводу коллекции. Бестактность удивительная! Между прочим, 'органы' повели себя гораздо благороднее: их представители пришли только после 40 дней. Жалко, конечно, было расставаться с коллекцией, но что делать. Это у папы было на нее официальное разрешение, а нам бы его, разумеется, никто не дал. Так что всё, как говорится, отошло государству.

На похороны папы собралась огромная толпа — его очень любили. И любили потому, что он сам очень любил людей и всю жизнь делал добро. И он облагораживал, одухотворял, поднимал людей до своего уровня, и рядом с ним они становились лучше, чище, добрее... А без папы люди становились хуже...