Два цветка на букет

Закрытые глаза моей собеседницы смотрели в землю, гладкие пальцы теребили последнюю нитку вики: один стебель, без цветов. У Марты, похоже, и вправду очень тонкое обоняние: по тому, как безошибочно движутся её руки, сложно признать слепоту — лишь медлительная мягкость жестов выдаёт увечье. Или — наоборот?

Её 'белые привычки' — 'белого дома'? Не исключено, что там незрячесть считается нормой, и мир принято познавать через, например, обоняние. Тогда понятно, почему Марта хочет возврата к предкам: не видя, нельзя коснуться воображением ни дали, ни космоса, и твоя вселенная стремительно сужается до размеров кухни.

Хм... я и сам зрением не блистаю: без 'светляка' вот в трёх соснах путаюсь. И сила сфер — тоже воистину 'богатырская'. Но списать все мои беды на те же причины, что у Марты, не получится: она-то явно обладает и 'сердцем', и 'разумом', да и обоняние, как видно, с моим не сравнить.

'До первого запаха' — именно на столько обещал повременить с консервами солнечный вершитель моей судьбы в лазарете. И если слепица уже способна меня учуять...

— А я? Я чем пахну? — Вопрос вырвался сам собой.

— Ничем, — на минуту задумавшись, белая ещё раз повела носом. — Нет, всё-таки... Всё-таки, почти неуловимо, но пахнешь. Холодом. Льдом. Неживым. — Пушистый голос прозвучал необычно твёрдо. — Смешно, да? Разоткровенничалась — кому... — дама слабо улыбнулась. — Грядка с викой иногда выделывает чудные вещи, ага?

Женщина смахнула со щеки невольную слезу, и наши взгляды встретились. Тепло небезразличия, разделённого несчастья усыпило бдительность и заставило забыть про исходный принцип: 'Чтобы выглядеть жалким, надо себя жалеть'. Напряжение ушло с губ, дыхание посвежело, а на сердце стало легко и чисто. 'Ничем', — даже чуткий нос белой не определил запаха, а те отголоски, что ей почудились, можно не считать: коли есть 'дух любви', то почему не быть 'духу расчёта'? Но, учуяв его, оставаться такой доверчивой..? Марта, Марта, 'чугунная' леди, а ведь ты оказалась совсем не чугунной. Почему моя подленькая игра в самокопание заставила пасть твои бастионы?

Я уже собирался продолжить поток откровений, но только раскрыл рот, садовница вдруг резко подобралась: 'Дела! Дела', — и спешно уплыла за кусты, унося с собой искусительный запах сливок и заодно надежду отлынить от работы на остаток такта.

До прихода Катиона мне вменялось собирать по саду вонючие споры из коробочек на листчатых, бледных в иззелень, кактусах с чёрными прожилками ('порханках', как назвала их Марта). Образец — тот самый 'толчёный уголь' из бутылки, но мешка на лицо мне почему-то не причиталось. Мусорные овощи пришлось поискать: возле 'крысоловки', например, на добрые два метра только серебристый мох и рос. В восточном крае сада, где порханки встречались чаще обычного, я набрёл на небольшой родничок с запрудой, а в западном, чуть приподнятом, обнаружился сарай-полуземлянка для инструментов. Хранилище густо заросло сверху разнотравным дёрном и при беглом осмотре выглядело крупной кочкой. Размером — чуть больше платяного шкафа: на полу — толстая подстилка из нежного сухого мха (сказал бы, постель, но места — разве калачиком свернуться); по углам расставлено немудрёное оснащение: один серп, одни грабли, две лопаты, два совка, пила, четыре ведра да крупный стальной ящик для проращивания рассады.

За сим отдельные мазки наконец-то стали складываться в картину. Людоеды-то наши — вовсе не крутые парни с тяжёлыми пушками, а, скорее, голодранцы из последнего клана гордых дикарей. Местность выбрали — считай, сплошное болото: 'Зато никто другой не позарится'; жилище — тяп-ляп обустроенная пещера. Кормятся, видимо, с огорода, и тот не смогли по-человечески обиходить — весь зарос. 'Война' у них — врите больше: опытные боевики не стали бы годами торчать на одном месте и грядки по трясинам вспахивать. Не зря Марта назвала их путь 'инволюцией': дураки, которые, имея такой мощный источник силы, как сферы, предпочитают существовать в средневековье, — это что-то из рук вон. 'Горят впустую', — поэтично выразилась моя осведомительница. Палец даю на отсечение, что те же 'белые' на добрую эпоху опережают местных в техническом смысле.

А вот мне такие причуды только на руку. Сбежать из хлипких чёрных 'крепостей' проще простого — но не в топи же, действительно, с поганым-то здоровьем. Быстрое доверие Марты и сходные неприятности как будто указывают, что надо разузнать побольше про Белый дом, но найдётся ли в 'будущем' место для недочеловека — неважно, своего или приблудного, — кроме как в больничке? Лучше уж — права наша белая — использовать все выгоды теперешнего положения и устойчиво преодолевать ступень за ступенью, не пытаясь прыгать через целый пролёт. Тем более, Марта ненавязчиво дала понять, что время всё-таки есть. 'Завтра будет легче' — вроде простые слова, а вдумаешься — и сразу камень с плеч. Ведь это значит, завтра — будет.

Когда облака стали терять багровый оттенок, явился Катион. Он проводил нас через изгородь: сперва пропустил по стремянке мою спутницу, затем, с поддержкой — меня. Марта не цеплялась за перекладины, лишь находила их кончиками пальцев, чтобы сразу же мягко ступить — словно бы текла, а не перелазила по лестнице. Полная, с большой грудью, она казалась всё-таки очень хрупкой и нежной: тронь такую за живот — и прощупаешь позвоночник, как через пуховую перину. И светлой — даже чересчур светлой для густых безлунных сумерек, что настойчиво кутали серой пеленой и меня, и Катиона.

Белая-мягкотелая. Стоило бы радоваться: такую легко переиграть даже мне — но вместо торжества к сердцу почему-то подступала досада, как будто это я сел в галошу, а не Марта.

Впереди забрезжила звезда на часовне, и садовница оставила нас, торопливо уплыв в сторону лучистой аллеи.

— А тебе туда рано. — Перехватив мой взгляд, врач ускорился в направлении главного жилища.

— Катион? — Я окликнул провожатого, когда мы задержались в прихожей: кажется, он опять увлёкся созерцанием своего облика. — Катион, если вы младше Ньяра по субординации, то какое имели право противиться его приказу, — голос дрогнул, — пустить меня на консервы?

Блёклый 'нарцисс' резко отпрянул от зеркала, будто увидел там чудовище.

— Вот как. — Его слова тянулись медленно, как липучка. — Вообще, Ньяр в чём-то прав...

Узкая кисть нырнула в складки чёрного одеяния и вытащила из подклада каменную фляжку, плотно укупоренную деревянной пробкой.

— Мы называем эту вещь 'аннигиляцией' — догадайся, почему. Можешь даже испытать: ты у нас бессердечный, так хоть залейся ею, потерь не будет, — улыбнулся врач и тут же мерзко скривил тёмные губы: — Кроме бесплодия, которое тебе, как выродку, и прописано. Так что — прошу великодушно, угощайся.

Меня шарахнуло к противоположной стене, словно электрическим ударом. Ещё мгновение назад спутник казался вполне дружелюбным — теперь его глаза потемнели, а брови воинственно сдвинулись. Надо бежать.

Ноги понесли тело из помещения, но внешняя дверь перед носом захлопнулась, замыкая собой чёрное пространство водопада. Капкан. Подмышки болезненно взмокли, а глаза сами зажмурились, когда со стороны комнаты раздался тихий щелчок, оповещающий о том, что Катион уже совсем близко.

— Младшему всё равно не светит!.. — в отчаянии крикнул я, едва не захлебнувшись нежданной струёй, ударившей прямо в рот.

И услышал в ответ заливистый бархатный смех.

— Э?

— Простишь? — Мой мучитель перевёл дыхание и спрятал бутыль обратно в складки одежды. — За то, что не 'на консервы'?

Так что же, все эти ужимки с фляжкой — ничто иное, как урок, до чего может довести слепое следование субординации? А я и попался — правдоподобно сыграл, зараза!Тринадцать лун, как хотелось съездить чем-нибудь нетяжёлым по этой ухмыляющейся белой роже!..

17 дуга, 4 месяц, от встречи со звездой герой едва не теряет голову

За бездумной работой в саду я потерял счёт времени: приходилось растаскивать удобрения, собирать чёрные споры и дёргать крупные сорняки, что не располагало к иным занятиям, чем гимнастика от врача и любование облаками — кроме неба, здесь ничто не радовало глаз. Обитатели домена не выкроили ни пятачка земли для украшения прудика или альпийской горки: кособокие отрезы грядок, засаженные беспорядочной смесью сортов и видов, и резкий мусорный запах плодов порханки — всё говорило о том, что местные хозяева расценивают сад просто как полезное месторождение.

За все дуги, даже в, казалось бы, ясные такты, на небе ни разу не появилось звёзд. Зато удалось выследить аж десять лун из тринадцати: как на подбор, разноцветные, одни — пятна над снежными башнями, заметные лишь в отсутствие соперниц, другие — яркие и неизменно полные, словно светили не отражённым солнцем, а сами по себе. По горячей просьбе Катион поимённо представил мне всех небесных фрейлин: алая Руба, золотая Аура, огненная Пирра, Мета (что франтовато меняла цвет в унисон с соседками)... — имена удивительно шли им.

Кроме скуки, довелось сразиться с ещё двумя грозными противниками. Первый — моя основная работа, порханки с их вонючими спорами. В минуты столкновения со злобными созданиями так и хотелось укрыться мешком: те точно чувствовали настрой человека и на малейшее волнение разражались взрывами зловонной черноты, заставляя злиться всё больше и всё сильней отзываясь на злость ответными плевками. К счастью, избегать 'цепной реакции' удавалось довольно просто — всего лишь не подходить к стервозным растительным 'бомбочкам' в дурном расположении духа.

Больше неприятных минут доставила та самая 'крысоловка', с которой врач не советовал шутить. Не одна только жадность являлась тому причиной. Дерево требовало тщательного ухода: поливать, удобрять, рыхлить почву при корню — но стоило ступить на моховую подушку у ствола, голова шла кругом от приступа внезапной слабости, а в груди начинало пронзительно ныть. В первый раз наша встреча прошла почти дружелюбно, но с каждой дугой ощущения становились всё резче и горче — по-видимому, 'крысоловка' выделяла яд с долгим сроком выведения, и излишняя храбрость с такой лишь заставила бы меня однажды окончательно загреметь в ящик.

На внешней линии (что тянулась вдоль всей изгороди) росли маленькие вегетативные 'детки' крысоловки, рассаженные рукой самого Дари — совсем зелёные гибкие стволики меньше метра высотой, затканные вязью бурого вьюна. Они не меньше нуждались в заботе, но, в отличие от 'мамаши', вели себя мирно. Правда, когда я ненароком ломал веточку или листик, вика нещадно била током по пальцам, но чтобы избежать этого, доставало простой осторожности. А вот со старшим представителем растительных хищников приходилось действовать издалека, и грабли с очень длинной ручкой, наставленной впопыхах, представляли собой далеко не самое серьёзное моё изощрение на этом пути.

Марта почти не покидала сада (только изредка отлучалась до часовенки) и даже спала в сарайчике для инвентаря — пару раз, заходя за ведром, я заставал на сухом мху нагретую ямку. Но поговорить нам никак не удавалось: садовница мастерски играла в 'кошки-мышки', с завидным терпением обходя все мои маршруты. Зато раскладывала по саду инструменты и вёдра с сорняками, да так живописно, что не оставалось сомнений, что именно требуется сделать. После двух дуг бесплодных попыток отыскать неуловимую стало ясно, что поблажек больше не предвидится, и остаток времени я коротал в обществе навоза да лопат. Это сильно развязывало руки и мысли в направлении побега — ведь теперь за пленником не присматривал никто, кроме Катиона, а он ни разу не заходил в сад, лишь служа неизменным сопровождением через изгородь, туда и обратно.

Но сегодня, выйдя из главной пещеры, мы непривычно свернули направо, к тусклому солнцу из белого камня. После темноты оно резало глаза так сильно, что пришлось прикрываться козырьком ладони, и всё, что удалось под ним рассмотреть — ровная гладь тропы да аккуратные ступени, обласкавшие ноги сухим теплом, похожим на дыхание.

— Туалет, — пояснил Катион, усаживая меня на уютный уступ возле стенки. — Можешь начинать.

Я осторожно отнял руку от лица: вид через узкие стрельчатые окна выходил прямиком на крупные кусты с белыми махровыми цветами — а как эти кусты благоухали!.. Свежо-сладковатый аромат кудрявых венчиков навевал мечтательность и благодушие. Да и само здание источало поэтический дух: ажурно, почти ювелирно, обточено, венчаемо высоким голубоватым шпилем, оно могло служить беседкой для укромных встреч или маленькой обсерваторией — но никак не согласовалось с мыслями об общественном сортире. Всё убранство — низкая, но широкая круговая скамья вдоль стены, поросшая голубым мхом, без единой прорехи, и крохотный фонтанчик по центру комнаты, мелодично играющий струйками в полукруглой пиале, подсвеченной на самом дне.

— И как..?

— Тебе — как нравится. — Провожатый скрестил ноги напротив и разложил на скамейке полы чёрного балахона.

— Тогда... через окно!

Может, местные и испражняются по-особому, но моё тело к этому не способно. И, судя по ответу, Катион взялся за любимую игру: 'осчастливить' подопытного возможностью самому обо всём догадываться. Хочется поиздеваться над туповатым незнайкой? — пожалуйста! Но учтите: правилам вежливости нас не учили. И если гадить в музыкальный фонтанчик — вандализм даже на мой недружеский взгляд, то цветам уж точно не повредит...

Только нога ступила на ажурный подоконник, как сзади раздался рыдающий смех.

— Ну, животное! Никак, территорию метим? Да проведу тебя... снаружи!

Пятки резко соскользнули на пол, так что по лодыжке больно ударил край скамьи.

— Тогда... только после вас! — Заметив вскинутую бровь, я спешно добавил: — Ну... по субординации...

Катион ещё раз прыснул в ладошку; мякоть под пластинами его ногтей нездорово отдавала в тёмно-серый.

— Истину речёшь: даже у меня сейчас ничего не выйдет. — Костлявые пальцы утёрли подбородок. — Вся задумчивость слетела... 'через окно'.

И, в притворном страдании обхватив голову, мой 'благодетель' снова расхохотался.

Ноготь подковырнул мох на скамейке — живой и очень мягкий на ощупь, словно нежные пуховые пёрышки. Я устроился на голубой подстилке, подвернув под себя ногу, и залюбовался игрой света в полупрозрачной пиале с водой. На улице буйствовал холодный ветер, и хотя беседка зияла высокими окнами на все стороны света, до нас порывы не доставали, хлёстко свистя за стенами от ярости.

Мой проводник уже замолк и усиленно пытался взять себя в руки, но, стоило Катиону хотя бы мельком взглянуть на меня, он содрогался в новом припадке беззвучного смеха. Н-да, в таком состоянии вряд ли удастся погрузиться в глубокие философские измышления, но для оправления естественных потребностей вроде бы это и не обязательно? Хотя для них и украшательство без нужды, что, вкупе с намёком моего мучителя про 'аннигиляцию', наводит на мысль...

Догадка наполнила голову радостной лёгкостью. Получается, не одни плюсы 'второй мир' приносит его покорителям! Тогда как мне, зверушке неразумной, достаточно приземлиться под кустиком, чтобы избавиться от отходов жизнедеятельности, высшие 'люди' вынуждены следить вдобавок за информационным 'калом' — а он наверняка копится тем больше, чем чаще человек прибегает к силе сфер. Вот и оборудовали себе местечко для релаксаций — по сути, ни больше ни меньше, общественный сортир!