Операция "Машкера". Киноповесть.

Резким жестом он обрубил последние сомнения.

Царь кричал еще про Третий Рим, но Малюта этого уже не услышал.

Никогда еще в своей жизни не бегал он с такой скоростью. Даже под Казанью (именно что под), когда огонь неумолимо приближался к запалу. В один миг подняты были на ноги два десятка молодцов, им лично заранее отобранных. Им даже, на пробу, уже была пошита форма (впрочем, форму царь потом все равно переделал, велев добавить меха, что придало опричникам вид задорный, но, на малютин взгляд, глуповатый).

И через несколько минут полутемная церковь наполнилась факелами. Огни множились, их, казалось, были уже не десятки — сотни, тысячи! Они трепетали... но, непостижимым образом, они не разгоняли тьму. И между огнями тьма сгущалась еще чернее.

В Александровой Слободе, в ожидании посольства из Москвы, в неустроенном, даже толком не топленном дворце, старший Басманов работал: готовил списки земель, которые надлежало взять в опричнину, и тех, куда предстояло выводить прежних вотчинников и помещиков. Федька бегал за государем, сияя восторженными глазами. А Малюта — ждал вместе с царем. За эти мучительные дни Иван поседел вдвое больше. И за те седые волосы Малюта простил ему "рыжего пса". Всем сердцем простил — и даже принял как награду.

А тот немец, в сердцах брякнувший, дескать, Малюта контуженный на всю голову, сам не подозревал, насколько он прав. Потому что тогда, под Казанью, добежать Малюта все-таки не успел.

Так и остались ему на память о великом походе перекошенное лицо да вечно полуприкрытые глаза. Впрочем, жизни это не мешало, а работе даже способствовало. Уж очень зловещим выходил прищур. А порой тяжелое веко приподнималось, выпуская немигающий, леденяще-неподвижный взгляд...

Эпизод 13

Путаясь в длинном подоле, нелепо, по-бабски, всплескивая руками, подбежал Владимир к матери, припал к ней, прижался, как маленький, выговорил жалобно, чуть не плача:

— И почто ты меня на власть толкаешь...

И вдруг оторвался, отшатнулся... прошептал:

— Почто на заклание отдаешь?

Говорят, безумцы видят нечто, недоступное обычным, здравомыслящим людям... Но ведь Владимир не безумен! Да, невеликого ума, да великовозрастное дитё — но не безумец! Охваченная суеверным ужасом, Ефросинья бросилась к сыну, обняла, прижала к груди... Нет, нет, это просто глупость, ребячество, страх — да и кто ж не заробел бы такого великого дела?! — но не предвиденье! Нет, слышите вы, все — НЕТ!

Ох, Володенька... сыночек мой милый, единственная моя радость... вечная моя боль. С бесконечной, щемяще-горькой нежностью гладила она сына по волосам, мягким, точно пух. Даже стала напевать тихо-тихо...

На речке студеной, на Москва-реке

Купался бобер...

Баюкала, как младенца...

Купался бобер, купался черный

Пела, а виделось ей совсем другое, давнее...

Эпизод-вставка, цветной, без номера

Какие зеленые были деревья! И-и-эх! Качели взмывают в вышину, в самую небесную синь, так, что запрокинутый мир встает дыбом — и рушатся вниз, аж что-что сладко сжимается в животе! Зелень, нежная зелень берез, белые-белые облачка... Солнце щедрым потоком льет расплавленное золото. Вдали звенит задорная песня. А где-то среди разряженной праздничной толпы — жених ее, Андрей Иванович, пусть немолодой, но статный, и чуть-чуть седины на висках только добавляет ему благородства, и — Фрося знает, уверена — не сводит с нее влюбленных глаз...

Все было. Была молодость, был любимый муж, было дитя, светик, сыночек ненаглядный. Мужа убила литовская сука. Сын навечно останется дитятей. Было время, когда Ефросинья Старицкая думала лишь об одном: выжить. Затем пришло иное: выжить и отплатить за все.

Не выкупался — весь выгрязнился!

Голос ее взвивается. Владимир, прикорнувший было, опустивши голову на материнские колени, приоткрывается глаза... но матушкин голос снова тих и ласков, и мир снова добр, и все худое, все страшное уплывает куда-то далеко, в незримую даль... его уже и вовсе нету. Веки сонно тяжелеют, опускаются пушистые ресницы... Ах, какие красивые ресницы у моего мальчика.

Накупавшись, бобер на гору пошел,

На высокую гору, стольную...

Ефросинья как будто молодеет. Уж и не вдовая княгиня, а будто снова она — девчонка Фрося, хохотунья-певунья. Поет — играет плечами, играет лицом, задорно играет голосом:

Обсушивался, отряхивался,

Оглядывался, осматривался:

Не идет ли кто, не ищет ли что?

Охотники рыщут — черна бобра ищут! — хорошо поставленным голосом пела Ефросинья Старицкая. Пела, торжествуя грядущую победу, пела, в мечтах уже вонзая когти в добычу — о, какая желанная была это добыча! Тот, что вечно в черном, тот, что вечно оглядывается, всюду подозревая опасность... кто сказал, что кровь — не грязь? От этой грязи ему не отмыться вовек!

Охотники рыщут — черна бобра ищут,

Хотят бобра убити.

Хотя бобра убити, лисью шубу сшити

Бобром опушити,

ЦАРЯ ВОЛОДИМИРА ОБРЯДИТИ!

Владимир закричал.

Эпизод 14. Накануне.

Печенье хрустко ломалось в пальцах. Распалось на аккуратные треугольнички, потом еще раз, потом еще, пока не образовался такой маленький кусочек, что просто раздавился. Федька очнулся от своих мыслей и с досадой слизнул с пальцев сладкие крошки.

Меньшой Басманов слыл в опричнине главным лакомкой. И, что характерно, всевозможные коврижки да сладкие орешки уплетал он без малейших для себя последствий. А то, конечно, солидное брюшко мужчину только украшает, но это там, в земщине, а настоящий опричник должен быть поджарым, как гончий пес. Усмехнувшись, Федор кинул в рот самый большой обломок. Ну, спасибо опальному владыке, государя таки проняло, прислушался к голосу разума!

В те самые первые, самые тяжелые дни государь то и дело хватал его за руку, трогал лицо, волосы, точно желая убедиться, что чудо не исчезло, что чудо вот оно — не сводит обожающих глаз. Чуть позже, когда уже более-менее отгорело, любопытный Федька вытянул из царя всю историю (да ведь государю и самому необходимо было выговориться — разве нет?), и что-то его зацепило. Что-то здесь было не так.

Он опросил не один десяток человек, восстанавливая полную картину, до секунд и до миллиметров просчитал, что где лежало, кто где стоял и что делал, и пришел к однозначному выводу: в воде, что пила больная Анастасия незадолго до смерти, была отрава. И подсунуть под руку царю ту роковую чашу не мог никто, кроме Ефросиньи Старицкой.

Государь почти поверил... но так и не смог заставить себя поверить до конца. Не хотел верить. До сегодняшнего дня... а что, печенье уже кончилось? Словить, что ли, кого из новиков да послать на поварню... а то при таком государевом настроении ужина, пожалуй, не будет вовсе.

Ивана он знал лучше, чем кто бы то ни было. Восхищался его умом, его несокрушимой волей, его яростным царственным величием... впрочем, довелось Федору узнать государя и другим — измученным, трогательно-беззащитным, почти слабым. Иностранцы не понимают русского "жалеть". Им кажется, что жалость унижает, а все потому, что переводят они это слово как "to take pity", а надо бы — "to take care". Он научился бороться с Ивановыми приступами отчаяния, знал, как потешить, когда приласкать, а когда и царапнуть, чтоб привести в чувство.

Ни на миг не пожалел он, что в тот день, повинуясь отцовской руке, преклонил пред государем колено. Любил всем сердцем, предан был всей душой. Не нашлось бы, верно, такого, на что не решился бы он ради государя. Жизнь свою положил бы, не вздохнув, а уж чужие жизни бросал к его ногам... Только что ж вы думаете, Федька — пес цепной, бесплатное приложение к государю? Ой, зря... У Федьки своя голова на плечах имеется. И давай-ка, Феденька, включай ее на полную мощность, в готовящемся представлении у тебя главная роль. И, пожалуй, роль эту стоит немножко переписать.

Он рывком распахнул окно, и промозглый ветер тотчас ворвался в комнату. Федор собрал в ладонь крошки, перегнулся через подоконник и вытряхнул их на снег. Серые и крапчатые птахи мигом слетелись на угощение. А говорят, на Опричном дворе голубей нету, одно воронье.

Федор Басманов захлопнул окно и облизнулся в предвкушении хорошей схватки.

Эпизод 15.

Владимир кричал. Так, как будто не родную мать, а призрак видел перед собою. А может, так оно и было?

Вдруг разом смолк. Метнулся прочь, упал в кресло, отвернулся, крепко-накрепко зажмурился — лишь б не видеть того страшного, что неумолимо надвигалось на него.

Мать бросилась к сыну, пала на колени. И, глядя снизу вверх, выговорила с неистовой страстью:

— Сотню раз тебя вновь в муках рожать готова, лишь бы на престоле узреть!

И припала к руке — то ли сына, то ли государя.

В глазах сына стоял Ужас.

Не выпуская его руки, она прошептала:

— Бери шапку...

И уже громче, уже настойчивее, не прося — приказывая материнской волей:

— Бери бармы!

Владимир смотрел не на мать — на что-то, видимое ему одному.

— Кровь страшна...

Это уже не призраки. С этим уже можно бороться. Ефросинья наклонилась к сыну, обняла. Да что за муха мельтешит перед глазами! Доверительно зашептала на ухо:

— Не ты убьешь — Петр убьет.

И, как будто разбуженная этими словами, скрипнула дверь. Петр Волынец — тот самый, о ком говорила она только что — медленно, ссутулясь, ни на кого не глядя, вошел в палату. Ефросинья подумала, что он что-то забыл, или должен что-нибудь передать от Пимена, но юноша не сказал ни слова, не поклонился, вообще ничем не проявил, что видит княгиню с сыном — двигался беззвучно и слепо, точно лунатик. Дошел до ниши у стены... только тут обернулся, взглянул отрешенно в сторону будущего царя, но снова ничего не сказал, опустился на лавку и замер. Платье на Волынце было уже мирское, но все равно темное, полумонашеское, и какое-то несуразное — то ли кафтан, то ли короткая ряса.

— Да-а, — пробормотал Владимир, распустив губы, точь-в-точь обиженный ребенок, — а потом всю жизнь казниться, его перед собой видеть. — Голос его был слаб и жалок, но никогда еще в своей жизни князь Владимир Старицкий не говорил так разумно. Так осмысленно, что матери сделалось жутко. — Вечно видом его, взглядом его, делом его укоряться...

— Уж чего-чего, а этого тебе бояться нечего, — поспешила заверить сына Ефросинья. Владимир понятливо кивнул. — На престол взойдешь — первым делом цареубийцу казнишь.

Владимир вздрогнул и отшатнулся.

— Да не одного его, — продолжала княгиня, напрочь позабыв, что в палате присутствует кто-то третий. Необходимо будет избавиться от Пимена. И еще... Ефросинья мысленно перебрала самых ненадежных своих союзников. Не так и не прав Иван, что укрепляет единодержавную царскую власть. Отнюдь.

Сын не хотел слушать. Бросился бежать, пал грудью на стол, закрыл голову руками...

— Государь, — с нажимом заговорила княгиня Старицкая, — не должен уклоняться от пути добра, ежели возможно. Но должен, — она стукнула кулаком по столу. Сын шарахнулся прочь. Она непреклонно продолжала, — ступать и на путь зла, ежели необходимо.

Макиавелли был бы доволен ученицей.

Не так и велика, оказывается, просторная палата. Владимир тяжело дышал, готовый всякий миг снова сорваться и бежать... вот только бежать особо некуда. Да и что проку метаться — везде настигнет неумолимый материнский голос.

...долгий-долгий скрип двери...

На пороге стоял Малюта.

Эпизод 16. Несколькими минутами раньше.

Одевшись к пиру и жестом отпустив слуг, Иван кинул взгляд в зеркало. Сто лет не смотрелся и теперь бы ни к чему, но надо же было удостовериться, что кольчуга под просторным одеянием не бросается в глаза.

Кольчуга-то ничего, из ворота не выглядывает, а вот то, что над воротом... ну и образина. Люди уверяли, он очень переменился за те мучительные дни от смерти Анастасии до возвращения в Москву. Поседел, высох. Насколько он постарел и пострашнел за последний год, Иван сам не замечал до сегодняшнего дня. Волосы, прежде темно-русые с легким рыжеватым оттенком, теперь были на две трети седые, а на треть — какого-то тусклого неопределенного цвета, к тому же сильно поредели, жидкие пряди свисали вдоль щек, а борода потеряла всякую форму. В углы губ запали резкие морщины, вокруг глаз легли вековечные темные тени... Ивану вдруг отчаянно захотелось сделать две вещи: расколотить зеркало и вытащить из тайника заветный листок, который он не доставал уже лет двадцать.

Листочек этот появился не от хорошей жизни.

...Шуйский в раздражении уже не помнил, что перед ним государь, что, в конце концов, детям нельзя говорить таких вещей.

— Сука литовская! Неизвестно, от кого она тобой ощенилась!

Иван застыл... и вдруг отчаянно выкрикнул:

— Взять его!

Крикнул, сам не зная, не думая, кому — просто НЕ МОГ смолчать.

На Иваново счастье и на боярскую беду, за дверями как раз ожидали трое псарей, принесшие для показа новорожденных щенков, ребята простые: государь велит — нужно исполнять. И через несколько минут кудлатые серые волкодавы уже рвали боярскую шубу, добираясь до горла.

Так Иван сделал первый шаг на пути к своему царствованию. А подлые слова так и засели ядовитой занозой...

Иван зарылся в дедову библиотеку. И в конце концов отыскал парсуну своего пращура, Александра Невского, чтобы с облегчением убедиться: похож. Только у него, Ивана, крупный и покляпый, как будто уже в утробе переломленный нос, а в остальном — одно лицо.

И тогда тринадцатилетний великий князь совершил ужасное преступление против книжной мудрости и сокровищ высокой учености, за которое любому другому сам устроил бы выволочку, и вряд ли только на словах: он вырвал лист с рисунком. Потом не раз, в минуты сомнений или душевного упадка, вытаскивал он этот сложенный вчетверо листок, всматривался в красивый и властный лик своего великого предка, находя в нем утешение и поддержку.

А потом Иван повзрослел.

— Васька, зеркало!

К Федьке Басманову опричная молодежь, особенно позднего призыва, относилась с опасливым восхищением. Еще бы — старше их лишь самою малостью, а повоевать успел столько, что матерому рубаке впору, стоял у самых истоков опричнины и дела проворачивал такие, что дела те до сих пор хранятся в тайниках под тремя печатями, и доступ к ним имеют во всей опричнине от силы человек пять. Поэтому когда он что-нибудь велел, самому наглому Ваське или Гришке, князей Рюриковой крови не ставящему в полушку, и в голову не приходило ответить: "Возьми сам".

Откинувшись назад, Федор придирчиво оглядел себя, подправил падающий на лоб завиток. Нет, зря он доверился в этом деле государеву вкусу, ну, право — зря! Кафтан светлой парчи, шитый жемчугом, с узором кленовыми листьями по вороту, сам по себе, без сомнения, хорош — вот только ему не совсем к лицу. У него, Феди, внешность и так яркая, а за всем этим чрезмерным блеском лицо теряется, в глаза бросается одно платье. Эх, нет... поздно менять.