Заблудшие

Алина упала на кровать, глаза ее закрылись. В глухой тишине, заполонившей комнату, теперь ничто не мешало организму медленно переживать стресс, сознание Алины провалилось в пустоту, плавало, парило в неизвестности, неподвластное мысли, как космонавт в бесконечности космоса. Алина будто впала в кому.

Забытье длилось около двадцати минут, гроза пошла на спад, дождь перестал хлестать в окна, встал прозрачной ровной стеной, уставший гром приубавил звука, молнии, доиграв свое грандиозное представление, улеглись среди туч, устроили свои тощие тела в серых пуховых перинах.

Алина открыла глаза и вперила отупевший взгляд в белый потолок, перекрашенный сумраками в темно-серый. Подобная мрачность царила и в ее голове. Едва вернулась способность мыслить, когда прояснилась память, и встали картины ее жестокого безумия, Алине снова захотелось кричать. На этот раз от ужаса перед совершенным.

— Я сумасшедшая, — обреченно зашептала она, усевшись на кровати, — Петя абсолютно прав, я ненормальная. Что я творю, что я делаю?! Сколько это будет еще продолжаться? Когда закончиться?

— Никогда, — продолжала Алина после нескольких минут молчания, необходимых для снятия вновь подступившей дрожи, — нет этому конца. Смерти будут продолжаться, мириться с ними я не хочу и не могу, контролировать и сдерживать себя тоже. Я псих, а психи должны быть изолированы.

— Да, конечно же, да! — она вдруг радостно вскочила и возбужденно принялась ходить взад вперед по комнате, эмоционально жестикулируя и этим помогая себе, — бежать, бежать прочь, подальше, скрыться от людей. Меня не будут видеть, узнавать, умирать. Ах, как хорошо. Все будут счастливы, все до единого! И как я раньше до этого не додумалась! Идиотка!

С досады Алины даже хлопнула себя по лбу и, заливаясь довольным смехом, уселась за стол, схватила лист бумаги и с азартом начала что-то писать, черкать, обводить. Кто бы увидел ее в этот момент, верно, решил, что имеет дело с сумасшедшим писателем. Сатанинским блеском горели ее глаза, пальцы стиснули ручку, движения были резки и торопливы. Скомканные листы один за другим летели в корзину под недовольные высказывания и замечания. Но Алина не сдавалась, она снова и снова тонула в подсчетах и головоломках, плескалась в них, отчаянно пытаясь выбраться. Это был бой, настоящее сражение человека с жизненной ситуацией, где никто другому не давал ни очка форы.

Баталия продолжалась около часа, и Алина, наконец, с величием победителя подняла со стола идеально расчерченный, исписанный без единого исправления лист. Это был не просто план, это была ее новая жизнь, дорога в мир, в котором не нашлось бы места ни горечи, ни страданиям. Конечно, от чего — то ей придется отказаться, оставить за спиной многое, что было ей дорого. Но какие это мелочи по сравнению с тем, что разворачивается впереди.

Алина спокойно выдохнула, ощущая, как теплой волной от сердца поднимается удовлетворение. Как давно она не чувствовала ничего подобного, и как это было приятно. Божественно просто. Наивысшее чувство понимать, что тебе ничего больше не надо, потому что все есть.

Но расслабляться было рано — все счастье Алины теперь зависело от одного человека, от единственного его слова: "Хорошо". И этот человек был Петр.

Он все еще сидел в гостиной, Катя, успокоившись, уснула, устроив белокурую головку на коленях брата, Петя, улыбаясь, перебирал ее волосы столь осторожно, чтобы не тронуть и не разорвать чуткий сон девочки. Телевизор смолк, маленькая кнопка-резинка на пульте заставила изображение спрятаться за темной пеленой.

Ее нарушила Алина. Она вернулась в комнату, где недавно была не в силах сдержать эмоционального порыва, воплощением сдержанности, спокойствия и стойкости. Ссора с семьей, казалось, не оставила в ней ни малейшего следа. Зато Петя не мог ее простить. Едва Алина появилась в дверях, он одарил ее жестоким, злобным взглядом, от которого у любого человека, не осталось бы ничего, кроме ощущения гнилой волокнистой тины, заполонившего собою все внутреннее пространство. Алину это не тронуло, ничего другого ей ожидать и не приходилось.

— Петя, — позвала она, когда брат демонстративно отвернулся к спящей Кате.

— Что тебе еще надо? — злым шепотом отозвался он.

— Как ни странно — твоя помощь.

Петя снова обернулся на столь неожиданные слова Алины и криво ухмыльнулся. Отвечать сразу он не собирался, боясь разбудить Катю и испугать ее явлением старшей сестры. Петя еле-еле приподнял девочку, ловко подложил ей под голову вместо своих колен одну из разбросанных на диване подушек и, не уделяя особого внимания Алине, направился к себе в комнату.

Она упрямо, без скупого разрешения, последовала за ним, без стука или какого-то иного предупреждения зашла в теплое, подсвеченное лишь красной китайской лампой помещение, куда так редко заглядывала.

Петр стоял в центре комнаты. Свет яркой лампы, просачиваясь через тонкий, полупрозрачный, покрытый затейливым ломанным мраморным рисунком, картон, из бело-желтого превращался в кровавый и ровно ложился на правую сторону Петиного тела, в то время как левая, оставалась во власти тени. Это сочетание придавала облику брата сходство с демоном, выбравшимся из пекла — красивым, коварным соблазнителем женщин, которому ведома лишь жажда собственного наслаждения, страсть, огнем сжигающая, и рассудок, и нежные чувства, способный словом, взглядом, жестом сбросить несчастную в сладкую, манящую бездну безумия, подарить минуты блаженства. Но ни жалости, ни признательности, ни нежности, ни, тем более, любви и верности, остывший уголек вместо сердца не знал.

— Странный ты человек, Алина, — с издевкой сказал он, — ты что ж, и в правду думаешь, что я тебе буду помогать? Напрасно, милая моя.

— Будешь, Петя, будешь, — уверенно ответила Алина, остро сверкнув глазами на иронию брата, — ведь ты же не враг сам себе.

— Ты, что же, решила мне угрожать?

— Что, ты, Петенька, ни в коем случае. Но ты ведь не откажешься от явной выгоды и для себя и для Катеньки. Я не припомню такого. Братец.

— Интересно, — бровь Петра удивленно изогнулась дугой вверх, — до чего это ты додумалась, поведай. Но не надейся на милость. Уж кому — кому, а тебе-то ее точно не видать.

— Я и не собираюсь. От тебя и раньше этого ждать не приходилось, а теперь тем более, — Алина шутливо возмущенно фыркнула и протянула Пете исписанный листок, — вот ознакомься.

Он взял его нехотя, не скрывая того, что делает сестре одолжение, не забыв включить более яркий свет, важно развалился на диване и принялся читать. Алина стояла возле, терпеливо выжидая и пристально наблюдая за реакцией брата. Петя читал внимательно, то улыбаясь чему-то, то хмурился, то покачивая головой. Когда текст был дочитан, он, с видом уставшего учителя, отложил лист в сторону и поднял на Алину недоверчивый взгляд.

— И ты хочешь сказать, что всерьез затеяла это? — спросил он, ткнув в бумагу пальцем, не заботясь о том, что может проткнуть и испортить его.

— А почему нет? — спокойно удивилась Алина. — Если так всем будет лучше. И мне в том числе.

— Ну, не знаю, не знаю. Чего может быть хорошего в этой глуши? Да там же ничего кроме сырости, плесени и холода. Да еще пауков.

— В этой глуши, как ты выразился, много лет жили наши родные. И не плохо жили, должна тебе сказать.

— Да, делай, что знаешь, раз у тебя вместо мозгов — пена. Мне лично по фигу, что ты там вообще затеяла. Что у тебя не все дома, для меня — давно не открытие.

— Мне важно — я могу рассчитывать на твою помощь?

И, не дав Пете ответить, Алина, придав голосу соблазнительные искушающие нотки, продолжала:

— Подумай, братец, какое это счастье, когда тот, кто тебе, как кость в горле, вдруг раз и исчезнет из твоей жизни. Легко и просто. Почти что без затрат и времени. Ведь, согласись, я прошу так мало по сравнению с тем, что у тебя будет потом. Ну, что скажешь?

— Мне нужны гарантии, что ты не обведешь меня вокруг пальца, — подозрительно ответил Петя и снова проглядел листок, задумавшись над тем, что ему предстоит сделать, — от психа всего можно ожидать.

— Петечка, какие гарантии? Ведь, сам посуди, в проигрыше, с твоей точки зрения, оказываюсь именно я. И не ищи подвох — его там нет. Что я — сторонник честности — тебе, при всей твоей ненависти ко мне, конечно же, известно.

— Ну да, что есть, то есть. И ты обещаешь, что исчезнешь навсегда?

— Ну, обещать я не могу, кто знает, как повернется судьба. Но, поверь, сделаю для этого все возможное.

— На одном доверии далеко не уедешь. Ну, ладно, допустим, я согласен, а предкам ты как все объяснишь. Им-то есть дело до того, где, как и на что живет их дочь. А когда узнают, они ж примчатся и привезут тебя обратно. И какая мне тогда выгода?

— Им есть дело? — Алина брезгливо скривила носом. — Можешь не переживать, я отпишу им таким образом, что всякая забота и волнение отпадет. Это — самая мелкая проблема.

— Ну, что ж, коли так, — Петя устало вздохнул, — сам не верю, что говорю, но, так и быть, я сделаю так, как ты решила. Но, если обманешь, не сомневайся, сестричка, я тебя в порошок изотру. Мееееедленно.

— Не бойся, не этого бояться надо, — Алина грустно улыбнулась и крепко пожала протянутую широкую ладонь брата. Сделка состоялась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ИГОРЬ

I

В мутной воде, под непроницаемой перламутровой пленкой бензина, среди ссохшихся, затвердевших жвачных останков и разбухших, выпустивших табачные внутренности, окурков, отчаянно билась жизнь. В луже извивался червяк, выкручивал длинное посиневшее, членистое тельце, тянул тупой нос к острому хвосту. Ему хотелось выбраться, попасть в сырую землю, почувствовать ее облачение и пресный вкус. Но каждая песчинка асфальта была для червяка булыжником, врезавшимся острыми краями в мягкие бока. Сверху, то и дело, падали рифленые плиты подошв, и ему ничего не оставалось, как проститься со своей живучестью, сдаться, охладеть и так и остаться лежать в луже безжизненным шнурком.

Игорь с отвращением смотрел на страдания этого ничтожного существа. Не потому что ему был противен вид полуразмазанного червя. В нем, уничтоженном, раздавленном, Игорь видел собственное лицо.

Весь окружающий мир отражался в этой луже, собравшейся из быстрых ручейков, являя Игорю уродливый свой лик. Продажность, зависть, злоба, разврат, предательство, жадность, эгоизм — чего только не было грязной воде. Все мерзкие качества сливались в одно отвратительное бесформенное целое и, встав плотной стеной, не пропускали ничего, что могло бы хоть немного разукрасить поникший мир. А если что-то и просачивалось, то безжалостно давило гигантским, тяжелым прессом, пока чистое чувство не хрустело и не раскалывалось на множество безжизненных осколков. И вот так со всем, с каждым, что пришлось не по нраву, что отказывалось встать рядом с беззаконием и ложью. Ты либо с нами, бесчестными и грязными, как эта вода, либо под руку со смертью. Иного не дано.

Вот и червяк хотел чего-то большего, чем просто быть частью этого омерзительного целого. Выбрался из почвы, полез дальше, героически преодолевая препятствия, хотел что-то доказать, исправить, наладить и что? Угодил в лужу и, отравляемый ею, медленно умирал.

Игорь напряженно выдохнул и, широко перешагнув роковую лужу, побрел дальше. Какой-то определенной цели у него не было. Игорь бездумно бродил по улицам, неотрывно глядя в мокрый асфальт, спрятав от холода руки в неглубоких карманах старенькой, потертой джинсовки, склонив голову, от чего длинные немного вьющиеся русые волосы, свисали на лицо, мешая видеть, щекотали, раздражали и вынуждали иной раз загрести их назад пятизубыми граблями широкой мужской кисти.

Противно моросил дождь. Спасаясь от него, прохожие разворачивали над головами разноцветные своды зонтов, сталкивались ими, недовольно ворчали, но все же бежали дальше, увлекаемые заботами и неотложными делами. Дико рыча, мчались мимо автомобили, не заботясь ни о ком, въезжали в лужи, заставляя их разлетаться миллионами брызг и со шлепками оседать на тротуар. Иногда эта забава завершалась возмущенными криками и руганью задрызганных пешеходов.

Игорь не замечал даже мерзкой водяной пыльцы, садившейся на голову, лоб, плечи, пропитывая одежду и заставляя ежиться от пробившего озноба. Он уже давно привык жить по принципу трех китайских обезьян: "Ничего не вижу, ничего не слышу, не говорю", не раз оправдав наблюдением тот факт, что стоит только поднять голову, обязательно в лицо прыснет что-то столь неприятное, гадкое и, главное, не исправимое, что осадок от этой встречи будет еще долго-долго изматывать и уничтожать тебя. А обнаружить что-то хорошее или просто приятное Игорь уже и не надеялся.

Не один год он искал это хорошее — одевался, выходил на улицу и шел, гуляя без разбору, хоть куда. Внимательно оглядывался по сторонам, наблюдал, иной раз следил, вычислял, но ничего не получал. Если и встречалось ему что-то, способное заставить уважительно покачать головой или восторженно всплеснуть руками, как чуть погодя, как камнем с неба падало отвратительное, погребая под собой все то, что недавно так грело душу. И ничего большего не оставалось Игорю, как отчаяться, отбросить былые стремления и попытки, осунуться, поблекнуть, угаснуть. Стал он огарком в сырой, проплесневелой комнате — слабым, больным, утомленным огоньком, отсчитывающим свои последние минуты. Бледным червяком в ядовитой луже.

По прежнему, Игорь бродил по городу, но уже без цели, скорее по привычке. Ждать ему уже было нечего, жизнь, хоть еще и наполовину не прожитая, казалась пустой, не нужной, какой-то ошибкой, коварной опиской судьбы. Он не видел будущего, не помнил прошлого, не чувствовал настоящего. Жестокий мир кислотой выжег все, что хранилось под человеческой оболочкой, оставил зловещую, невыносимую пустоту, жить с которой не возможно. И Игорь не мог. Он мучился, терзался и если и искал чего-то на улицах Москвы, то только одно — смерть.

Отвергнутому, она была слаще рахат-лукума, неизвестность смерти манила и звала, тянула к себе сильнее упругого эластичного тренажера, но стоило только подойти к ней слишком близко, обжигала жестокими шлепками. Наглая, соблазнительная стерва.

Игорь не мог убить сам себя — в этом то и была вся беда. Он искал способ, но никак не мог найти такого, который без промаха оборвал бы крепкую нить его жизни. Ему нужен был мгновенный результат, лишь одно движение, даже не секунда — миг, за которым — долгожданная свобода. И пусть никто до сих пор не может рассказать, что именно ждет человека за чертой жизни, что там, в конце длинной трубы, по которой пронесется душа. А, может, и трубы то нет, может это просто чья-то фантазия или галлюцинация, понравившаяся, принятая и размноженная другими людьми. Может там кромешная мгла, небытие, душа просто растворяется как кусок рафинада в стакане чая и становится частью бесконечности. Ничто там все же лучше, чем ничто здесь. Вряд ли существует что-то хуже того, чем является земная жизнь.

Игорь с ужасом понимал и то, что смерть может не прийти на его зов. Поиграет немного и без интереса, бросит обратно, мол: "Приду попозже, лет через пять, десять, а ты поживи пока что, помучайся еще". Рука с пистолетом может дрогнуть, яд не одолеть сильный организм, резаные вены латают, а крыши многоэтажек или вагоны поездов грозят не убить, а покалечить, изуродовать плоть, сделать существование несносным. А что же это такое — жить неудачливым самоубийцей, да еще и калекой при этом? Игорь даже думать об этом не хотел. Представляя себя безногим, с перебитым позвоночником в инвалидной коляске, недоумком, разрываемым постоянными режущими мозг головными болями, сознание его леденело от ужаса, он передергивал плечами и спокойно вздыхал над тем, что это только злое воображение.