Пролюбовь 2: Липа в бетонной кадушке

Я расстроилась и призналась:

— Мне очень стыдно.

— За что?!

— За то, что я затащила тебя на кофе.

— Ничего страшного, по моим расчётам, он только-только к городу подъезжает, — и он как-то по-особому, как никогда раньше, взглянул мне в глаза.

— Пойдём, — вздохнув, сказала я, — я провожу, — и сгребла грязные чашки, чтоб вымыть их в туалете.

У дверей туалета нам надо было расходиться, а мы вновь не могли никак расстаться. И говорили, и говорили взахлёб, лихорадочно, давясь словами.

Я преодолела саму себя и робко-робко, чтоб внутри ничего не обожглось, напомнила:

— Брат.

Он кивнул, застывая и схватываясь. Мне невыносимо хотелось обнять его на прощание, но я не решалась, а лишь, встав на цыпочки, пригладила ему взлохмаченную чёлку.

Ну?! Ну прикоснись же ко мне! Ты же не педик! Тебя такая шикарная баба охмуряет, а ты!.. Ну не видит же никто! Ну хоть чмокни меня в щёчку! Ну хоть из вежливости, чучело ты бетонное!..

Он всего-навсего взял меня за руку и крепко пожал, и я... нет, не почувствовала, а догадалась, как под бетоном подрагивают его пальцы. Э, дружок, такими темпами мы твою броню не растопим!..

Подонок чёртов.

Вечером по дороге из сада домой мой человек спросил меня:

— Мама, а чего ты какая грустная?

Это было настолько неожиданно, что я внимательно посмотрела на человека, едва успев затормозить, чтобы не въехать в обширную белую задницу автобуса.

Чёрт! Если уже ребёнок подмечает неладное, что же скажет муж?..

А муж ничего не скажет. Муж сидит на балконе и паяет очередную бестолковую хрень.

— Ты ужинал? — спросила я.

— Угу, — буркнул муж, дымя своею вонючей канифолью.

Я накормила человека и отправила её с кухни, а сама долго сидела, уставившись в ящик с каким-то сериалом внутри. Опять полная прострация, опять пустота, снова сил нет на что-либо... Чёрт, что же это за состояние такое паршивое, а? Почему же так тяжко оно переносится?

...Меня там ещё не потеряли, интересно? Пойду смотреть, чем там мои занимаются.

Муж всё так же сидел и паял, а Мила, как завороженная, стояла рядом, не шевелясь, целиком погрузившись в процесс наблюдения.

Я встала в проёме двери, но никто на меня не обратил внимания.

— Есть мороженое, — весьма кстати вспомнила я.

— Ура, мороженое! — закричала Мила, среагировав на волшебное слово.

— Беги, возьми в морозильнике, — сказала я. — Принеси всем по порции.

Человек, топая от радости, помчался на кухню.

— Андрюш, ты сильно занят?

— Угу, — отозвался муж.

Ты вообще понял, о чём я тебя спросила?

— Андрюш, — сказала я, положив мужу руки на плечи и прижавшись щекой к затылку. — Брось ты эту ерунду, а?

— Угу. Не мешай.

— А чем ты занят?

— Я паяю Миле радиоуправляемую машину.

— Андрюш... ты ж это для себя делаешь.

— Чего?! — и муж соизволил-таки оторвать взгляд от схемы и попытался обернуться.

— Ты же это делаешь не ради того, чтоб у человека игрушка была, а потому что тебе нравится этим заниматься!..

Муж сбросил мои руки.

— Дай довершить.

— Андрюш, отвлекись, пожалуйста! Давай вечер вместе проведём!

Я и не заметила, как на балконе появилась Мила, перемазанная мороженым.

— Папа мне радиомашинку делает! — заявила она.

— Ты когда закончишь?

— Не знаю, — ответил муж. — Как закончу — сразу приду.

Я обозрела их обоих, голова к голове склонившихся, как два генерала над штабной картой. На глаза наворачивались слёзы, и с досады я шарахнула балконной дверью так, что затрещала вагонка.

Я задёрнула шторы и, сопя от злости, рухнула в постель. Пусть думают, что я сплю.

Сегодня вторник. В пятницу, он говорил, поедет к матери под Самару отмечать её пятидесятилетие. А мы в пятницу поедем к деверю в Воронеж, но ничего отмечать не будем, будем кантоваться там, пока не надоест, а дальше покатим в Крым.

И я вдруг представила, как я с мужем сижу на даче на берегу Дона под горячим ветром, и я говорю мужу:

— Андрюш, поехали на Волгу? Например, в Самару?

Муж делает глубокий глоток ледяного портвейна из высокого стакана и морщится:

— Нечего нам там делать.

— А здесь мы что делаем?

Но муж не отвечает, лишь бурчит что-то неразборчиво.

И тут же пришла новая картинка, агрессивно вытесняя старую: как мы с ним сидим на горе над Волгой — мне почему-то кажется, что там должны быть горы; наверно, это ассоциация с песней 'Есть на Волге утёс...' — и там обязательно должны быть светлые берёзовые леса, как под Дубной, и гигантские пассажирские речные лайнеры — и я говорю ему:

— Поехали на Дон?

Он делает глубокий глоток ледяного портвейна из высокого стакана и интересуется:

— А куда?

— Да хоть куда! В Воронеж, например.

— Да поехали! Сейчас портвейна попьём да поедем.

Нет, я обязательно ему напишу СМС-ку. Я напишу, какой ураган был в Воронеже, и к моему ликованию у свекрови на даче все кабачки вывернуло с корнем. И какая тут приятная жара, под которой чудесно болтаться в гамаке и спать целыми днями, дыша медово-горьким ароматом степных трав. И что я нашла отличный пиратский сундучок для игры в 'Клад' с детдомовскими воспитанниками — если, конечно, он согласится поехать со мной в Серпухов, — отобрав у мужа жестяную коробку из-под коллекционного виски, куда влезет не меньше двух кил шоколадных монеток. Я обязательно напишу.

Пусть бетон. Я не против бетона. Пускай бетон. Если бетон хорошенько прогреть на солнышке, он станет мягким и податливым, и из бетона можно будет накрутить красивых кружавчиков, и он будет сохранять солнечное тепло всю долгую мрачную зиму. Пускай бетон.

И, вернувшись из отпуска, я всё же поднимусь к нему на шестой этаж, и прижмусь головою к его груди, и, выбросив всё из своих убогих мозгов, напрягшись изо всех сил, услышу, как где-то там, под толщей бетона, куда посторонним вход категорически заказан, что-то мощно клокочет, будто отравленная ксеноном активная зона ядерного реактора. Я обязательно услышу.