С недавних пор, я крайне болезненно воспринимал любой комплимент Лере в своём присутствии. Единственный мужчина, которому я готов был прощать подобную бестактность, был Лерин муж, физик-теоретик мрачный, как тайна Бермудского треугольника. Поведением подопытных молекул он был озабочен гораздо больше, чем поведением собственной жены.

— Так, подкоротила слегка.

— Зря, тебе не идёт, — пробубнил сердцеед Марек.

— Он не понимает, зачем человеку добровольно расставаться с волосами, — с улыбкой заметил Мишка.

— Марек, хочешь, я тебе буду жертвовать волосы после стрижки? — предложила сострадательная Лера.

— Пожертвуй лучше... — Марек замялся, не зная чего себе попросить.

— Марек, родной, что тебе пожертвовать? — по-кошачьи веселилась моя прекрасная компаньонка.

Марек окончательно загрустил и начал внезапно куда-то собираться. В это время подошли Лёша с Асей. И Лёха, услышав про пожертвования, подошёл к Боннеру.

— Майкл, давай-ка, пожертвуй ферзя на дело мирового сионизма, — предложил Лёшка.

Он ежедневно приходил навещать Асю, предоставляя своему напарнику на бензоколонке выкручиваться за двоих. Гуляя по Техниону Лёха не забывал повидаться с друзьями, пробившимися в самый престижный университет. Ему не приходилось разыскивать нас по библиотекам или лабораториям — Оранжевый зал стал нашим неизменным клубом, пока большинству его завсегдатаев не пришла пора расстаться с негостеприимной альма-матер.

Шутка про жертву ферзя имела свою историю, одну из тех историй, которые сделали Мишку легендарной личностью среди соотечественников. Его имя даже мелькнуло пару раз в газетах, оплакивающих простодушие новых эмигрантов, но к рекламе Мишка не стремился. Боннер не был ни бизнесменом, ни мошенником. Своих доверчивых овец он предпочитал стричь на узкой нейтральной полосе. Майк был комбинатором в самом высоком и чистом значении этого слова, прямым и неукоснительным последователем того мифического героя, который много лет назад живал в Зойкиной квартире и в дворницкой Тихона.

Ферзя на дело мирового сионизма Мишка пожертвовал не кому-нибудь, а лично обер-заседателю сионистского кворума — господину Пошехонцову. Связующим звеном между Мишкой и сионизмом явились несколько бутербродов с икрой и пара бокалов белого "Каберне". Жертва состоялась в конференц-зале шикарного отеля "Дан", в котором Майк, от случая к случаю, занимался простым и приятным рэкетом, состригая толику шерсти не только с беспомощных эмигрантских овечек, но и с матёрых местных баранов. Мишка звонил в отель и узнавал, когда состоится ближайшее заседание акционеров какой-нибудь фирмы покрупнее. На подобные заседания собираются обычно люди, весящие не один миллион в любой валюте и имеющие солидную долю в этой самой фирме. Несовершенство демократии заключается в том, что в принципе, на такое заседание может припожаловать любой держатель акций, даже самая мелкая сошка. Вот этим либерализмом Майк и пользовался. Он покупал одну-две акции на символическую сумму, никогда не превышавшую, вместе с банковской комиссией, часовую оплату труда сборщика апельсинов на самой бедной плантации. Подобные операции приводили в бешенство работников банка, но это уже были издержки производства. Имея одну акцию в качестве пропуска, Мишка беззаботно шёл на встречу с акулами израильского бизнеса. Первым делом, по приходу, Мишка основательно подкреплялся разносолами со шведского стола. Таким образом, он с лихвой оправдывал свои капиталовложения в предприятие. Подзакусив, Боннер переходил к следующей части своей культурной программы — дружелюбному вымогательству. Безбожно коверкая английские и ивритские слова, Мишка начинал нагло требовать выплаты дивидендов по своей одинокой акции. Кто бы не подходил к микрофону, о чём бы не пытался говорить оратор, из зала неслось Мишкино рокотание.

— Дай дивиденд, дай дивиденд!

Мопсообразные мистеры Твистеры предпочитали уклониться от скандала со здоровенным придурком-эмигрантом, невесть как забредшим на их вечеринку, и избавлялись от нежелательного гостя путём немедленной выплаты наличными незначительной суммы, которая обычно во много раз превышала стоимость купленной акции. Саму акцию Мишка продавал на следующий день, зачастую ещё и выигрывая на продаже. Так как фирм в Израиле намного больше, чем их владельцев, за полгода Мишка на миллионерских слётах примелькался, к нему стали относиться как к неизбежному злу. Между Майком и его гонорародателями возникло тихое взаимопонимание: деньги Мишке выплачивали прямо на входе, который тут же становился для него выходом. Боннер вёл себя деликатно и удалялся по-английски, даже не взглянув на многочисленные закуски.

В день, когда Майк чуть было, не приобщился к сионизму, он покинул заседание акционеров "Восточного Банка" разбогатевшим, но голодным. В соседнем зале трижды узник совести господин Пошехонцев давал сеанс одновременной игры жертвователям сионистского кворума. Любой желающий, за несколько тысяч долларов, мог скрестить с господином Пошехонцевым пешки. Вообще-то, Пошехонцеву было абсолютно всё равно, во что играть с любителями сионизма, богатый жизненный опыт позволял ему устроить сеанс одновременной игры в орлянку, очко или подкидного дурака. Если бы того потребовали интересы кворума, он сумел бы ловко крутить напёрстки, причём вслепую. Но самые щедрые жертвователи умели играть, да и то с горем пополам, только в шахматы, и Пошехонцев снисходил к их слабости. Играющим, чтобы облегчить расставание с деньгами, разносили навороченные сэндвичи и подливали марочное вино. Мишка, неискушённый в делах сионизма, принял их сборище за незнакомую ему акционерскую тусовку, только с шахматным уклоном, и зашёл разузнать, что это за фирма и, если получится, слегка подзакусить. Пропуска у него никто не спрашивал, но как только Мишка поставил тарелки на свободный столик, перед ним мгновенно возникла шахматная доска с красивыми, лакированными фигурками. Майк решил вспомнить детство, когда он был чемпионом своей союзной республики среди юниоров. Пошехонцев между тем, по мере получения мзды от своих поклонников, ставил им одному за другим мат. Обер-заседатель, к удивлению кворумских деятелей, действительно здорово умел играть. Но перед учеником самого Авербаха он едва не спасовал. Кусая дармовые бутерброды и попивая вино, Мишка безжалостно расправлялся со своим соперником. Он сшибал фигуры Пошехонцева, как кегли, а уцелевшие сгонял в дальний угол доски. Обер-заседатель начал заметно потеть.

— Простите, а сколько Вы жертвуете? — к Боннеру подплыла дама бальзаковского возраста с огромным декольте и в коротенькой юбке.

Мишка её внимательно оглядел. Когда эти ноги ещё могли возбуждать мужчин на какие-то жертвы, он ходил в ясли.

— Что жертвую? — спокойно спросил Майк.

— Как?.. Это же вечер жертвователей сионистского кворума.

— У Вас всё написано в пригласительном билете... Вы жертвователь? — с другой стороны к Мишке подошёл дядька с противной внешностью профессионального вышибалы.

Пришёл черёд Майка покрываться испариной. У него за спиной толпились ободранные сионисты, слева угрожающе дышал тяжеловес в галстуке, а справа колыхались груди стареющей вымогательницы. Перед ним стоял разгромленный Пошехонцев, обер-заседатель оторвал взгляд от доски и посмотрел на Мишку.

— Ну-с, молодой человек, что Вы жертвуете на дело мирового сионизма? — спросил он.

И неожиданно весело, с улыбкой подмигнул Мишке. Так улыбается старый опытный шулер, поймав новичка на маленьком мухлеже.

— Я жертвую ферзя! — поспешно предложил Майк.

— Гроссмейстер пожертвовал ферзя, — обратился Пошехонцев к своим клевретам, и те сгинули, оставив Мишку наедине со своим предводителем.

— Сдаюсь, — облегчённо выдохнул Мишка.

— Вы сильно играете, у вас ещё всё впереди, — Пошехонцев смотрел на Мишку ласково и лукаво.

Мишка шаркнул ножищей, смешался и кое-как откланялся.

С тех пор, у нас в компании Пошехонцева очень уважали. Но только не в качестве сиониста.

— Майк, пожертвуй ферзя на дело мирового сионизма, — сказал подошедший Лёшка.

Одной рукой он обнимал Асю, а другой пытался одновременно удержать борсетку и картонный стаканчик с кофе. Прежде, чем Майк успел ответить, стакан выскользнул из Лёшкиной руки, ударился об угол стола и полетел на ноги Мишки. Вельветовые брюки впитали горячий напиток без остатка.

— А-а-а-уу!!! — взвыл ошпаренный Боннер, — А-а-ууу!!! Мать!

— Ох, чёрт! Извини Майк! Извини, я сейчас вытру, — Лёшка схватил со стола чей-то конспект и начал промокать Мишкины колени.

Если бы Лёшка вдруг изверг изо рта струю пламени, Мишка был бы ошарашен меньше. Он перестал орать и только сидел с широко раскрытым для крика ртом. Его удивление было понятно: надолго исчезая по делам бизнеса, Мишка не заметил как изменились в последние недели манеры его приятеля, когда на того свалилось счастье настоящей любви. Счастье тихонько стояло рядом в неброском свитерке и потёртых джинсах, счастье сияло и лучилось каждой прозрачной веснушкой, сверкало серыми глазищами; оно было очень счастливо, ведь его нашли и приручили. Мишка не мог поверить в такую метаморфозу, в последний раз они с Лёшкой виделись всего за пару месяцев то этого, когда мы праздновали двадцатилетие Боннера.

— Двадцать лет — это срок! Даже два! С полной конфискацией! — грохотал, выходя из дома Йосиф Потапыч, Мишкин пап.

Семипудовый оборотистый бугай, бывший директор всего на свете: от зоопарка до фабрики меховых изделий. Огромнейшая квартира, забитая до потолка антикварной мебелью, оставалась на два дня в полном распоряжении юбиляра. Мишкины родители уезжали в Эйлат, чтобы не мешать сыну и его друзьям вкушать все прелести переходного возраста. Мишкина мама, стиснув пухлые купеческие руки, с тоскою наблюдала, как мы с Лёшкой выгружаем на стол многочисленные бутылки.

— Миша, — суфлёрским шёпотом вещала мама, — в ванной есть тазик, тряпки и вёдра на балконе, в кладовой есть ещё один тазик.

За годы счастливого супружества у неё накопился богатейший жизненный опыт.

— Девки будут? — рычал Йосиф Потапыч, сражаясь с непокорным ботинком.

— А как же, пап!

— Что бы вы их всех... — побагровевший в боях с обувью Йосиф Потапыч, выпрямился и потыкал кулаком в воздух.

— ... не смели обижать! — закончил он свою мысль и с довольным хохотом захлопнул за собой дверь.

— А что за девки? — сделал охотничью стойку Лёшка.

Среди девушек, мобилизованных на празднование дня рождения, была и Аллочка Бинберг, наша с Лёшкой сокурсница на подготовительном отделении Техниона. Миленькая, полноватая, очень неглупая шатеночка, единственное чадо, взлелеянная родителями, бабушками, дедушками и множеством других родственников. Со всей страстью первой девичьей любви Аллочка была влюблена в саму себя.

— Аллочка, ты себя любишь? — вкрадчиво спрашивали её студенты.

— Очень, — с восторгом отвечало тепличное растение.

— А у вас любовь платоническая? — заливались глупым смехом нахалы.

Аллочка не знала, что отвечать — в родном Житомире никто с ней так не разговаривал. Поэтому она молча делала презрительную гримасу: надувала щёчки и слегка жмурилась. Получалась вполне симпатичная мордашка, которую почему-то всегда очень хотелось щёлкнуть по носику.

— А чей там джип "Нива"? — спросила Аллочка, едва поздравив юбиляра.

Джип принадлежал Мишкиному двоюродному брату. Тот припёр машину на пароме и гордился своим сокровищем до лёгкого головокружения.

— Мой, — веско сказал Рома.

— У нас в Житомире на таких машинах возили проституток, — радостно высказалась Аллочка.

Ромка опешил и потускнел.

— А ты откуда знаешь, на чём проституток возят? — сейчас же заинтересовался Лёшка.

В ответ Аллочка, сделала свою самую презрительную гримаску: надула щёчки и совсем зажмурила глаза. В этот раз Лёшка не сдержался и легонечко щёлкнул её по носику.

— Ой! Ах! Ты! — из красивой Аллочкиной груди вырывались отрывистые жалобные звуки.

— Это не я! Это он! — сейчас же начал горланить Лёха, тыча в меня пальцем.

— Аллочка, я тут не при чём, ты же видишь — я сало режу. Это проделки именинника.

— Этим двоим, вообще, верить нельзя! Это Ромка! Он за тачку, наверное, обиделся.

— Алла, требуй следственный эксперимент, — как всегда, предложил Костя.

На глазах у Аллочки угрожающе заверкали слёзы.

— Ладно, признаю свою вину, — сказал вдруг Лёшка глубоким, проникновенным голосом, — пойдём, поднимемся на крышу, и ты меня с неё сбросишь.

— Не хочу, — всхлипнула Аллочка.

— Чего не хочешь? На крышу идти или меня спихивать?

— Я высоты боюсь.

— А я не боюсь? Я даже сутулюсь от страха! Но если я тебя обидел... Пойдём, я сам спрыгну!

Они ушли и надолго исчезли. Через час о них стали забывать. Когда дело уже шло к десерту, первой с крыши пришла Алла, с огромными блаженными глазами.

— А где Лёха?

— Ку-ку-курит, — пролепетала Аллочка.

— Ты чего кукуешь? — удивился Мишка, — пойди выпей чего-нибудь.

Аллочка поплелась к столику с напитками, а мы, предчувствуя неминуемую зависть, полезли на крышу.

Лёха задумчиво рассматривал струйку дыма, улетающую в закатное небо.

— Ну, как? Вы что? — спросил я запыхавшись.

— Вот здесь, — Лёшка величественно указал на ветхий диван, стоящий у дальней стены.

— Что здесь?

— Понятно что, — снисходительно ответил Лёха.

Неудивительно, что Лёха, бросившийся с извинениями вытирать ему ноги, поверг Мишку в глубокий шок, он никак не ожидал подобной вежливости от великого мачо.

— Ася действует на Лёшку облагораживающе, — пояснил я растерянному Боннеру.

— Ага, как труд на обезьяну. То-то я вижу, что шерсти вроде стало поменьше. Надеюсь, эта эволюция не приведёт потом к рогам.

При этом выпаде, Лёшка отбросил погубленный конспект и резко выпрямился... Узкая ладонь девушки ласково легла на его плечо.

— Это только у баранов эволюция всегда заканчивается рогами, — мягко ответила Ася.

— Извини, — пробурчал Майк, — но если ещё раз захочешь отдать мне свой кофе, то отдавай его, пожалуйста, в стакане. А то брюк не напасёшься.

* * *

* *

Последний раз порхнул в воздухе коричневый конверт и упал в почтовый ящик адресата. Внимательно вглядываясь в нерусские буквы, Лёшка прочитал предписание явиться тридцать первого марта с вещами к дверям военкомата. До назначенной даты оставалось ещё больше трёх месяцев. За сто дней Наполеон завоевал Францию и потерял её. Планы моего друга были скромнее: добиться призыва в какое-нибудь элитное подразделение. Его душа победителя жаждала марш-бросков и военных операций в тылу врага. На пути этой ослепительной карьеры была только одна проблема, которую Лёшке необходимо было как-то преодолеть. Он был единственным сыном у пожилой, слабой женщины, которая ради него приехала в эту сумасшедшую страну. И полная гуманизма страна была готова допустить Лёшку на один из своих фронтов только с письменного согласия его матери. Лёха не стал терроризировать Жанну Львовну. Он выбрал другой путь, который тотчас привёл его ко мне. Болтая о том, о сём, Лёшка начал раскладывать передо мной многочисленные армейские бланки.

123456

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓