Скиталец

Один накинулся на Эрвина, силясь сбросить его с мчащейся телеги. Чтобы удержаться, Эрвин вцепился в ящик. В это время телегу качнуло и ящик обрушился между ними, спихнув бандита на дорогу. Тот угодил под заднее колесо и остался лежать, телега подскочила на мягком и понеслась дальше. Сзади маячили тени догонявших ее грабителей.

Эрвин оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как другой бандит опускает дубину на голову его спутника. Торговец безжизненно откинулся назад, бандит выхватил из его рук вожжи и натянул их, останавливая лошадей. Те замедлили бег, и подоспевшие сзади грабители стали карабкаться на телегу.

В сознании Эрвина внезапно вспыхнули слова силы, сразу несколько. Ему потребовалась ничтожная доля мгновения, чтобы осознать их все — малая молния, огненный сгусток и кое-что еще, применяемое для удара по противнику. Вместе с ними вспыхнуло знание, что его силы хватит только на одно слово. Этого было мало, потому что на телегу лезло четверо бандитов.

Он мгновенно перебрал слова, и одно показалось ему подходящим. Оно действовало одинаково и на друзей, и на врагов, но сейчас его единственный союзник в беспамятстве лежал на телеге. Эрвин с напряжением согнул руки в локтях и прижал к телу, концентрируя в груди силу, а затем мысленно произнес это слово, одновременно делая резкое расталкивающее движение согнутыми руками, чтобы разослать силу вокруг себя. Мельком вспомнилось, что это типовое движение для радиального посыла силы.

Сила быстро иссякла, но ее хватило на бандитов. Они застыли на месте, глядя на него, а затем вдруг дико заорали и кинулись прочь. Еще бы — это слово заставляло каждого видеть то, чего он боялся больше всего на свете. Хотя оно действовало только на недалекие и трусоватые личности, легко поддающиеся собственным страхам, в этой банде других и не было.

Лошади тоже вздрогнули и сорвались с места. Они уже были напуганы случившимся, а слово, видимо, повлияло и на них — и они понесли по ночной дороге, увлекая за собой громыхающую телегу. Эрвин сумел перелезть на передок и подобрать брошенные вожжи, натянул их изо всех сил, но не смог удержать взбесившихся скакунов. Телегу швыряло на ухабах, с нее слетело несколько ящиков, бесчувственное тело торговца подпрыгивало рядом с ним. Или безжизненное — но ему некогда было задумываться над этим. Первый же поворот, конечно, стал бы и последним, но дорога, к счастью, была прямой.

В Эрвине не было паники — только огромное напряжение и внимание, направленное на усмирение лошадей. Может, поэтому в нем проснулось еще одно знание — не слово силы, которое ему было уже нечем поддержать, а особый навык, для которого не требовалось этой силы. Эрвин мысленно потянулся к лошадям, нащупал их маленькие обезумевшие рассудки и начал уговаривать, успокаивать, пока они не пришли в себя и не замедлили бешеный бег по дороге. Когда они стали слушаться вожжей, Эрвин перевел их на легкую рысь, а затем на шаг.

Торговец застонал рядом — значит, жив. Затем он шевельнулся и попытался подняться. Эрвин протянул ему свободную от вожжей руку, чтобы помочь сесть. Тот уселся рядом, снова застонал и начал ощупывать макушку.

— Эх, как он мне звезданул-то... Выходит, проскочили мы, парень?

— Да.

— А мужик этот куда девался с телеги?

— Свалился.

— Как это — свалился?

— Ну, помог я ему немножко.

Торговец пошарил рукой за пазухой, нащупывая там что-то.

— Молодец, — сказал он повеселевшим голосом. — А остальные бандюги?

— Отстали.

— Ладно, давай вожжи. — Он забрал их из руки Эрвина. — Что-то мои лошадки не в себе.

— Понесли.

— И ты удержал их, парень?! И как только у нас все цело осталось!

— Не все. Пара ящиков упала.

— Беда их забери, эти ящики! Мы с тобой дешево отделались.

— Здесь что, все время так?

— Случается. И со мной случалось, но ничего, выправлялся. Я дома запас держу, чтобы, если что, было с чем начать. Повздыхаешь-повздыхаешь, да опять поедешь — жить-то надо.

Лошади устало тянули повозку по лесной дороге. Вскоре они выехали из леса и спустились в лощину. Оттуда уже виднелись остроконечные крыши на бугре и светящиеся окна большого приземистого здания.

— Это постоялый двор, — ответил торговец на вопрос Эрвина. — Там мы и заночуем.

— У меня нет этих... денег. Я где-нибудь поблизости заночую.

— Ты ж меня вон как выручил, парень — неужто я за тебя не заплачу! Что тебе в кустах спать, если дом есть, да и день-то какой тяжелый был. Сегодня мы с тобой отдохнем как люди.

Телега въехала на бугор и остановилась у постоялого двора. Там торговец достучался до прислуги и заехал во двор. Он дал монетку слуге, чтобы тот позаботился о лошадях, а сам с Эрвином пошел в дом.

Они вошли в широкое и низкое помещение, служившее трактиром. Здесь стояло несколько выщербленных деревянных столов со скамьями, расположенных в ряд вдоль стены с окнами. Сейчас столы пустовали, в помещении горела только одна масляная лампа, висевшая у задней двери. Из-за этой двери появился упитанный трактирщик, широкий и низкорослый, как и все местные жители. Он приветствовал торговца как старого знакомого и пошел звать жену, чтобы та подала ужин.

После ужина он проводил постояльцев в комнату, одну на двоих. Торговец сразу же уснул, а Эрвину не спалось. Он смотрел в потолок и вспоминал недавнее происшествие. Сначала — собственные ощущения, и его удивляло, что он ни на миг не почувствовал испуга. Была только предельная, хладнокровная собранность, мгновенное расширение и ускорение внимания, позволявшее видеть сразу все и своевременно реагировать на все. Словно он не раз бывал в подобных обстоятельствах и, более того, умел правильно вести себя в них.

И еще — новые слова силы. Событие прошло, а они по-прежнему оставались в его памяти. Эрвин вертел их в мозгу, повторял и осмысливал их звучание, взвешивал и ощущал их силу. Это были мелкие, слабые слова, и каждое из них было посильным для него и пригодным к случаю. В тот миг ему не вспомнилось ничего лишнего и ненужного, но сейчас, в тишине и безопасности, ему казалось, что есть и другие слова, могущественные, способные разметать толпы нападающих. Для их выполнения требовалось... что? Какие-то особые условия?

Он не вспомнил ничего — ни самих слов, ни условий. И, странно, он пока не слышал ни о чем подобном. Эрвин перебирал в уме все уже вспомнившиеся слова, одно за другим, словно сокровища — и его влекло к ним, словно скупца к сокровищам. Он любил их, в нем все оживало и трепетало от музыки их звучания. Было так хорошо — лежать и повторять про себя эти таинственные созвучия, разглядывать и подправлять мысленную картину их претворения в действие, шлифуя в уме эти странные невесомые инструменты. Они возвращались к нему из забвения сквозь малейшие лазейки, потому что были глубже его памяти — они были его кровью.

Сон незаметно овладел его рассудком, подменив собой реальность. В этом сне были фиолетовые облачные глубины, легкий и плотный воздух, от которого закипала кровь, бешеная скачка и белое облако гривы перед его лицом. И белая, белая вспышка, сорвавшая его с места и швырнувшая прочь, куда-то далеко-далеко... и он падал, и падал, и падал...

Проснувшись утром, Эрвин не вспомнил этот сон.

С утра торговец выглядел вялым и нездоровым. Он с трудом спустился умыться, позавтракал через силу.

— Голова так и раскалывается, — пожаловался он Эрвину, когда они вернулись в комнату. — Ехать надо, коней запрягать, а у меня все плывет перед глазами. Видать, сломал мне там чего-то этот мужик.

— Давай посмотрю, что там, — предложил Эрвин. — Может, помогу чем.

— Да что ты насмотришь — шишка и шишка. Ну, давай!

Он подставил голову, и Эрвин стал осматривать ушиб. Удар пришелся сбоку, чуть выше виска. Теперь там красовалась здоровенная шишка, горячая на ощупь, еще не начавшая синеть снаружи. Эрвин осторожно прикоснулся к ней, закрыл глаза и устремил внимание под пальцы.

Сначала он ощутил неправильность, затем пришли слова — целая фраза, где каждый звук был тщательно подобран. Эрвин произнес ее мысленно, посылая в пальцы восстановившуюся за ночь силу. Почувствовав, что неправильность как бы подтаяла, он открыл глаза и снова глянул на ушиб.

Шишка была на месте, но теперь она выглядела не свежей, а заживающей. Что-то подсказало Эрвину, что пока этого достаточно, к тому же он все равно не знал, что еще можно сделать.

— А ведь прошла голова-то! — обрадованно воскликнул торговец. — И комната не плывет перед глазами! Что ты сделал, парень?!

— Да ничего, просто потрогал. Сама, наверное, прошла.

— Может, ты лекарь?

Эрвин на мгновение задумался — может, он и вправду был лекарем? Внутреннее несогласие заставило его отказаться от этого предположения.

— Нет, откуда? Просто случайность.

— Случайность, говоришь? — Торговец недоверчиво глянул на него, но ответный взгляд Эрвина оставался чистым и простодушным. — Ладно, пошли запрягать.

Они спустились во двор, и торговец пошел в сарай за лошадьми. Эрвин остался стоять рядом с телегой. В это время с улицы во двор вбежала трактирная служанка. Ее лицо выглядело взволнованным, глаза округлились и блестели, словно она только что услышала нечто необычайное. Увидев Эрвина, она устремилась к нему.

— Это вы приехали ночью? — спросила она.

— А что такое?

— Вы видели в лесу что-нибудь особенное?

Эрвин вспомнил, что торговец и словом не обмолвился здесь о ночном нападении.

— Нет, не видели.

— А я там, у колодца, сейчас такое слышала! — захлебываясь, выпалила она. Эрвин понял, что ей хотелось не столько расспросить его, сколько поделиться распиравшей ее новостью. — Этой ночью сыновья соседки моей троюродной тетки видели в лесу огненную повозку, полную дьяволов!!!

— Надо же, — покачал он головой, глядя в ее ошалелое от волнения лицо.

— Один совсем свихнулся, слова от него не добьешься, другой кое-как рассказал все, но тоже не в себе. Говорят, теперь нужно звать святых отцов, чтобы те отмолили их от скверны!

— Кого звать?! — Эрвин успел проглотить продолжение "Какие еще святые отцы?".

— Святых отцов, — повторила служанка. — Это их забота — очищать людей от скверны. Может, они и дьяволов прогонят с округи, если их отблагодарить получше. Как же теперь в лес ходить, если там дьяволы?

— А что эти парни делали ночью в лесу?

Девка вдруг смешалась и уставилась на него, словно застигнутая врасплох.

— Не знаю. Мало ли что!

— По мне, так все просто, — невинно глянул на нее Эрвин. — Не ходи, где не надо и когда не надо, не делай, что не надо — не увидишь дьяволов. Тогда и святые отцы не понадобятся.

— Как это — не понадобятся?! Богохульник!!!

Гневно зыркнув на него, служанка убежала в трактир. Вскоре из сарая вышел торговец с лошадьми. Эрвин стал помогать ему с упряжью, но помощник из него получился даже не плохой, а никакой. Он ничего не вспомнил при виде железок и лямок, служивших частями конской упряжи, хотя ему казалось, что он умел ездить на лошадях — правда, верхом, а не в повозке. Но разве для этого требовались ремни?

Пока они выезжали из села, он размышлял над словами служанки. Не так уж трудно было догадаться, что святые отцы — это попечители, от которых он сбежал. Эрвин не чувствовал ни малейшего почтения к этим людям, ни малейшей склонности глядеть на них снизу вверх. Может, из-за этого он и попал к ним?

Но что он такого сказал, что так ужаснуло служанку? Может же не понадобиться лекарь, кузнец, посыльный, стражник — и в этом нет ничего зазорного. Почему так нельзя сказать про святого отца? Эрвин покосился на торговца, прикидывая, как бы расспросить его, чтобы не выдать свою потерю памяти.

— Эта служанка назвала меня богохульником... — начал он наконец.

Торговец оглянулся на него. При этом он сделал невольное движение, словно хотел отодвинуться подальше.

— За что она тебя так?

— Сам не пойму. Я просто сказал, что если не делать дурного, то и святого отца звать не надо. Разве здесь что-то не так? Ведь бывает же не нужен, к примеру, лекарь или коновал.

— Здесь все не так, парень. Лекарь — это одно, а святой отец — совсем другое. Это все равно как отец — ты же не скажешь про своего отца, что он тебе не нужен.

— Я не помню родителей.

— Тогда тем более. Значит, тебе больше не к кому обратиться за наставлением, кроме как к святому отцу.

— А зачем мне обращаться к нему за наставлением?

— Чтобы он рассказал тебе, что хорошо, а что дурно.

— Но разве я сам этого не знаю?!

— Откуда тебе знать? Человек — это сосуд скверны, поэтому нужны святые отцы, чтобы очищать его.

— Так, по-вашему, человек — это горшок с дерьмом, который то и дело нужно выплескивать?! — поразился Эрвин. — А святые отцы как раз этим и занимаются?!

— Да ты и вправду богохульник!!! Правильно она тебя назвала!

— Нет, я только хотел понять...

— А кто тебя просит понимать? Твое дело — верить, а не понимать. Еще чего такого скажешь, и я, ей-богу, прогоню тебя с телеги.

Эрвин замолчал. У него были еще вопросы, но задавать их было опасно. Он уже достаточно навредил себе. До города можно было добраться и пешком, но если он не сумеет поладить с этим человеком, не лучше и не хуже других, вряд ли он поладит с кем-нибудь еще. По крайней мере он узнал, что не нужно ставить под сомнение деятельность этих чистильщиков, которые, помимо всего прочего, полностью вычистили ему мозги.

Странно все это, думал он, прислонившись к поскрипывающим на ходу ящикам. Если человек испачкался в грязи, он моется сам, для этого не нужны помощники. Тот, кто сам не трудился над собственной чистотой, кого быстро и ловко помыла чья-то чужая рука, в тот же день снова по уши залезет в грязь. Что не свое, то не дорого. Почему же взрослые, самостоятельные люди спихнули заботу о своей чистоте на других людей, не утрудившись даже проверкой, насколько чисты их чистильщики?

Он надеялся, что торговец забудет разговор о святых отцах, но тот по-прежнему неприязненно косился на него. Видно, богохульство было тяжелым проступком, хотя Эрвин так и не понял, что же он такого сказал. В его словах не было ничего обидного, ничего противоречащего здравому смыслу, но здесь как будто бы сговорились посылать здравый смысл подальше в угоду выдуманным условностям.

Значит, это зачем-то было им нужно.

До города оставалось еще два дня пути. В дороге торговец почти не разговаривал с Эрвином, тот тоже боялся заговаривать с ним, чтобы снова не сказать лишнее. Если поначалу Эрвин надеялся выспросить у него побольше, а, возможно, и сдружиться с ним настолько, чтобы довериться ему, то теперь об этом и речи быть не могло. Его попутчик был не из тех, кто привечает людей, пошедших против воли служителей божьих.

Услышав упоминание о боге, Эрвин обнаружил, что у него имеется понятие, соответствующее этому слову. Так называлась личностная сверхъестественная сила, заинтересованная в людях — покровительствующая или вредящая. И в том, и в другом случае ее следовало задабривать, для чего и существовали разнообразные культы богов, а с ними храмы и культисты.