Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
— Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
— А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, — тускло сказал он.
— Что? — переспросил Орбилий.
— Фуфло.
— Что? — Орбилий привстал.
— Фикция. Хоть и считается, что латынь — это дохлый язык...
— Мертвый, — машинально поправил Орбилий.
— Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
— Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
— То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, — медленно проговорил он.
— Нет! Я не хочу позориться перед людьми! — воскликнул МакКольм. — И я скажу вам напоследок, — он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, — с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, — что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
— В этом форте стоит корпус батавов, — сказал он. — У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! — и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
— Опять я брякнул не то, — сказал он.
— Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента... который вдобавок прежде назывался Малевентом, — грустно сказал Орбилий. — Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!.
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
— Ну, как римляне? — толкнул его в бок Ллевелис.
— Тупое, невежественное офицерье, — сказал Фингалл. — Но вот Гланмор из Каэрнарвона... Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор — знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом... не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, — тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
— Да! — подхватил Эльвин, — пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
— Что-то мне кажется, — мрачновато сказал Дилан, — что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил. ...С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
— Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
— Каким потоком слез? — вскричал Ллевелис. — Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все... пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?
— Аллах акбар, да кто же так играет? — подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. — Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста — бесприданница, пойми!
— Не знаю, что мешает вам, Афарви, — медленно сказал Мак Кархи, — но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.
Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:
— Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?
— А от чего б не отказался ты? — все так же шепотом спросила Двинвен.
— Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, — искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.
* * *
Ллевелис, сидя на столе, как Будда, выжидательно говорил:
— А может быть, весь мир вокруг тебя — просто иллюзия?
— Вполне возможно, — немного подумав, покладисто соглашался Гвидион.
— А может быть, ты сам — лишь чья-то игра воображения?
— Почему нет? — пожимал плечами Гвидион.
— А как ты думаешь, вот эта пуговица не оторвется у меня сегодня?
— Да нет, вроде крепко пришита, — деловито осмотрев пуговицу, говорил Гвидион.
И Ллевелис в очередной раз взвивался, как язык пламени.
— Вот, — говорил он, спрыгивая на пол. — Вот то, о чем я говорю. Ты можешь усомниться в том, что ты реально существуешь, можешь предположить, что весь мир — сон, потому что это все легко! А усомниться в надежности пуговицы гораздо труднее! Потому что вот она, эта пуговица, и вроде бы пришита она крепко!.. — тут он с искаженным от усилия лицом вырывал эту пуговицу с мясом и швырял на пол. — Начнем с начала, — и вытирал пот со лба.
Гвидиону фантастически трудно давалось введение в сомнение. Обычные текущие задания Мерлина, которые Ллевелис щелкал, как фисташки, повергали Гвидиона в недоумение.
Мерлин давал в начале урока заурядный текст для разминки, одну из историй, которых в учебнике был нескончаемый запас. К ней давалось задание, например:
Усомнитесь вместе с Сэймэем в том же, в чем усомнился он.
Учитель Сэймэй слыл среди соседей человеком беспорочным. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Сэймэя. В большом гневе родители пришли к учителю. "Так ли это?" — только и сказал он.
Когда ребенок родился, его принесли к Сэймэю. К тому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка все же не выдержала и сказала родителям правду, что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Сэймэю, попросили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Сэймэй охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: "Так ли это?"
Гвидион обхватывал голову руками. Таких заданий он не понимал, хоть убей.
— Ну, что вы тут корчитесь? — говорил Мерлин. — Настоящий ученый должен уметь усомниться во всем! Давайте, сомневайтесь!.. Как вы собираетесь работать по специальности?
— Если мне нужно удалить овце больную почку, а я начну сомневаться в том, что я — это я и что в руке у меня действительно скальпель, овца подохнет, — в раздумье говорил Гвидион.
— Нужно успевать сомневаться быстро! И не в чем попало! — строго говорил Мерлин. — Ох уж этот Диан, вырастил тут ученичка... на мою голову!
Но однажды Мерлин все-таки собрался с мыслями, поплевал на пальцы, кряхтя, полистал некоторые ветеринарные энциклопедии и сочинил пример, который на первом же занятии, страшно довольный собой, изложил Гвидиону:
— А вот представьте-ка себе, дитя мое, что у овцы бактериальный дерматит, тяжелейший?
Все зажали носы и отвернулись, и только Гвидион с зажегшимся в глазах живым интересом сказал:
— Ну?
— Что ну? Убил одну! А вы хотите воспользоваться цинковой мазью. За неимением глюкокортикоидов. А? — и Мерлин залихватски потер руки.
— Так, — сказал Гвидион с таким осмысленным видом, какого у него на введении в сомнение давно уже не бывало.
— И вот вы берете оксид этого самого..., — Мерлин пощелкал пальцами, — никеля...
— Цинка, — кивнул Гвидион.
— ...И потихонечку его наносите на пораженные участки этой самой... овцы. И тут вдруг вас охватывает одно маленькое сомнение...
Гвидион напрягся.
— Что вы уже не в первый раз видите эту овцу! И что эта овца будто бы раньше была больше размером!
Гвидион непроизвольно зашевелил губами, соображая.
— А самое-то главное — что у этой овцы и тогда уже был какой-то декоматоз!
— Демодекоз? — быстро спросил Гвидион.
— Ну!
— Клещи? — растерянно переспросил Гвидион.
— Да какие клещи! Думайте лучше!
— Это была, конечно, мать той овцы... у нее наследственное заболевание... не бактериальное... псориаз!
— Вот! — торжествующе провозгласил Мерлин. — Какое-то маленькое сомнение — а сколько ощутимой пользы для всех!.. В основе всякой диагностики лежит хорошее, добротное сомнение, дитя мое.
С того дня отметки Гвидиона по введению в сомнение заметно улучшились. Более того, он безошибочно поставил диагноз в трех случаях, которые Мак Кехт нарочно подсунул ему как сложные.
* * *
На спецкурсе по шпилькам для волос Сюань-цзан неспешно изложил события эпох Ся, Шан, Чжоу и династии Цинь и подбирался уже к Западной Хань, обволакивая всех странностью своих рассказов.
— Одного чиновника из южных провинций послали отвезти шпильки из рога носорога в дар императору Сунь Цюаню. Когда он проплывал мимо храма на озере Гуйтин, чиновник вознес молитву духу храма. Неожиданно дух обратился к нему: "Давай сюда свои носорожьи шпильки!" Чиновник перепугался, не посмел ничего возразить и сразу же разложил свои шпильки перед алтарем. Дух сказал: "Когда доберешься до Шитоучэна, верну тебе твои шпильки". Чиновнику ничего не оставалось, как плыть дальше. Он принял как неизбежное будущую смертную казнь за утрату доверенных ему шпилек. Но когда он добрался до Шитоучэна, вдруг огромный карп длиной в три чи прыгнул к нему в лодку. Разрезали рыбу — и нашли там шпильки. Этот рассказ от слова до слова приводит Гань Бао из Синьцая в цзюани четвертой своих записок, однако он не объясняет одного, — вкрадчиво сказал Сюань-цзан, — зачем духу озера Гуйтин понадобились эти шпильки? Кто хочет узнать, в чем тут было дело, приходите в следующий раз.
Мерлин же, который очень хорошо помнил, что он пригласил Сюань-цзана для спецкурса по творчеству Лу Ю, искоса наблюдал за ростом популярности спецкурса по шпилькам и не упускал случая вставить шпильку по этому поводу.
— Ну что, вы все еще продолжаете о высоте каблука у придворных? — спрашивал он за обедом.
— Да, я как раз закончил с эпохой шестнадцати царств и собираюсь перейти к царству Вэй, — сказал Сюань-цзан.
— Кончайте же вы наконец про свои висюльки и бирюльки, — раздраженно говорил Мерлин, — и приступайте-ка к творчеству Лу Ю!
— К творчеству Лу Ю бы поскорей, — говорил Мерлин спустя еще месяц. — А что, тема копоушек еще не исчерпала себя?
— Сказать по правде, вчера мы говорили только еще о законах поэзии в эпоху Тан, — разводил руками Сюань-цзан.
Нет, Мерлина решительно беспокоило то, что основной спецкурс по творчеству Лу Ю еще даже и не начинался, хотя он готов был признать, что Сюань-цзану виднее, но только не вслух.
— Ведь вы не предполагаете, дорогой брат мой, что я буду делать это публично? — спрашивал Сюань-цзан.
— Ну нет, конечно. Тут нужна подготовка. Но ведь вы отобрали себе троих учеников. Уж они, кажется, готовятся, готовятся...
— Они еще не готовы, — кротко обрывал его Сюань-цзан.
Сюань-цзан не страдал от недостатка слушателей: сидели даже на полу. Причем многим начинало уже казаться даже, что они что-то понимают. Горонви и Лливарху казалось уже, что они здорово все понимают и что, в общем, ничего особо сложного тут нет. Афарви ходил тоже и писал конспект иероглифами, там же, где не знал иероглифа, бледнел и ставил пиньинь38. Однажды Горонви и Лливарх, хихикая над рассказом Сюань-цзана о распутнике Ван Ляне, невзначай заглянули Афарви через плечо. Заглянув ему через плечо, они не могли не заметить, что их записи, в общем, несколько отличаются от записей Афарви.
— Я бы так не смог никогда в жизни! — от души сказал Горонви.
Афарви, услышав это, дополнительно побледнел и воспринял это не как выражение восхищения, которым это было, а так, как будто ему сказали, что он сумасшедший.
* * *
— А ты вправду можешь разговаривать с камнями? — спросила Крейри.
Фингалл еще не привык к тому, что он — большое чудо, а звезда его взлетела высоко и стоит в зените.
— Давай, — сказал он безропотно.
Крейри поспешно протянула ему невзрачный синий камешек на замызганной веревочке.
— Ювелирный азурит из медных рудников Катанги в Заире, — сказал МакКольм. — С рынка в Лубумбаши, в юго-восточной области Шаба, среди малахита и других азуритов его переправили в Джафну и оттуда морем — в Мадрас. Там их ссыпали из мешочков в ларец, и двое купцов торговались за них, мешая несколько языков и диалектов. На базаре в Калькутте весь ларец перекупил араб, очень загадочный. У него в доме всегда были спущены все шторы и занавеси. Однажды он перепродавал куда-то на запад оружие и для виду засыпал сверху в ящик азуриты. Так они переехали границу. Там, в маленькой деревне на склонах потухшего вулкана...
МакКольм отметил, что профессор Финтан, проходя мимо, покосился на него.
— ...твой азурит украла обезьяна и уволокла на крышу. Оттуда она скалилась, показывала рожи..., — продолжал МакКольм, размышляя, что это за выражение было на лице Финтана. — Но у обезьяны отобрал его швейцарский натуралист, который фотографировал с этой крыши виды. Азурит поехал в Европу.
Еще некоторое время МакКольм разливался соловьем, глядя в спину удалявшемуся Финтану.
— ...Наконец азурит посчастливилось купить тебе в свечной лавочке за тридцать пенсов. Правильно?
— Правильно, — аккуратно выдохнула Крейри, которая во время рассказа Фингалла боялась даже дышать, и ушла, абсолютно осчастливленная, прижимая к груди свой кулончик, как сокровище.
