Ладонями Цветанка ощутила сквозь толстый слой дерева жар рук Нежаны... А может, просто хотела это чувствовать, и воображение подменяло действительное желаемым. Впрочем, неважно... Запах Нежаны сочился через дырочку от сучка. Припав губами к этой дырочке, Цветанка ловила его, а исступлённый плач рвал душу в клочья.
— Нежана, милая... Отчего ты льёшь слёзы? — низким, охрипшим от клокочущего негодования голосом выдохнула воровка в отверстие. — Скажи мне, кто виноват... Кто тебя обижает? Я разорву его... Я теперь многое могу!
Её когти оставляли на дереве глубокие царапины, а клыки скалились, превращая рот в звериную пасть... Хорошо, что Нежана этого не видела — перепугалась бы до смерти.
— Зайчик мой... Помню ли я тебя? — дохнул из дырочки заплаканно-счастливый ответ. — Да не было такого дня, когда я бы о тебе не вспоминала... Ты прочитал то письмо, которое я послала тебе со служанкой?
Ту берестяную грамоту сожрал печной огонь, но он не смог уничтожить слова, которые были выцарапаны писалом на берёзовой коре. Нет, даже не на коре они были написаны, а горели на сердце Цветанки пламенными письменами. Сверля дырочку в заборе сухими, горящими глазами, Цветанка глухо прочла наизусть:
— «...Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца — в душе моей».
— Каждое слово — правда, — нежно прошелестело из отверстия. — Ты думаешь, девичья память коротка, а сердце забывчиво? Нет... Нет! Ты... мой Зайчик...
Всё было так, словно они только вчера расстались, будто всего одна ночь прошла с того дня, когда Нежана под шатром из листвы угощала Цветанку-Зайца вишней в меду и яблоками, учила её буквам в укромном, заросшем уголке сада, неохотно откликаясь на зов няньки. И вновь — солёно-сладкий поток всхлипов вперемешку со смехом, который заструился по жилам Цветанки огненным лихорадочным зельем и поднял дыбом все волосы на её теле. Ей захотелось перемахнуть через забор, но... Проклятые когти и клыки.
— Душой и сердцем я звала тебя... Каждую ночь звала, Заюшка. Все эти годы!.. Значит, ты услышал мой зов... Говоришь, ты видел меня во сне?
— Да... Видел, моя горлинка, — проговорила Цветанка. — Во сне этом ты спросила, помню ли я тебя. И с той ночи засела у меня в душе неотступная тревога — что с тобою, жива ли ты, здорова ли, счастлива ли...
— Жива я, — последовал ответ. — Да только не жизнь это. Света белого я не вижу, красному солнышку уж не рада. Забери меня отсюда, Зайчик... Укради меня! Иначе погибну я здесь... Руку на меня поднимает Бажен, петь не даёт в саду. Даже душит порою! Сожмёт горло, потом отпустит — чтоб голос мне отдавить. Я после этого седмицами хриплю... Ненавидит он мои песни лютой ненавистью: вообразил себе, будто у меня полюбовник есть, и я его пением своим призываю. А нет у меня никого — просто не могу я без песен, задыхаюсь!
— А как же родители? — захлебнулась удушающим комом возмущения Цветанка. — Рассказала бы им про мужа — про то, что он с тобой вытворяет... Может, поняли бы они, какому нелюдю тебя отдали, и заступились бы?
— Ах, Зайчик, если бы! — последовал горький ответ. — Я сразу им пожаловалась, как только началось всё это, да только какой в том прок?.. Родители сказали: муж бьёт — это значит «учит». Значит, за провинности мои какие-то наказывает, и я всё со смирением и покорностью принимать должна и исправляться, чтоб его больше не гневить. А батюшка ещё и пожурил меня за то, что жалуюсь. Так уж повелось, обычай таков семейный, и я, дескать, жаловаться не должна, а должна на ус мотать и думать, чем я мужу не угодила, да в следующий раз умнее и покорнее быть, чтоб немилость его не навлечь. Ох, ежели Бажен узнает, что я тут вновь пела — быть мне снова битой... Не могу я более с ненавистью к нему жить! Или на себя руки наложу, или ему яду подолью — и тогда прощай, моя бедная головушка... Не вынесу я этого больше, Заинька. Забери меня отсюда!
Эта жаркая мольба властно сжала сердце Цветанки, и она, позабыв и про когти, и про клыки, одним усилием воли сделала невидимые ступеньки из хмари. Дыхание ярости едва не сдуло её рассудок, как пушинку: этот сытый кабанчик с жирком на боках смел бить Нежану! Её, нежную, тонкую, беззащитную, серебряноголосую птаху-певунью... Вспороть ему пузо, выпустить кишки и повесить его на них! К лешему такие «семейные обычаи»!
В мгновение ока она очутилась по другую сторону забора, перескочив его по невидимым ступенькам. В отблеске малинового заката дремал сад, одетый в сверкающее кружево инея, и под низко свесившимися белыми ветвями яблони стояла ошарашенная прыжком Цветанки Нежана, одетая с княжеской роскошью — в богатой шубе с большим пушистым воротником, отделанной с лицевой стороны золотой парчой. Шея и щёки её были укутаны белым платком с серебряной вышивкой, а на меховом околыше шапки блестели льдистые искорки. По затрепетавшей душе Цветанки пошла ласковая рябь от созревшей, как распустившийся цветок, красоты этой девушки. Бледность не портила её, даже украшала, подчёркивая огромные, глубокие и таинственные, как тёмные омуты, глаза. Никакая зимняя стужа не могла заморозить жаркой вишнёво-летней бездны её взора, устремлённого на Цветанку со смесью изумления, тоски и счастья. Словно не видя ни клыков, ни жёлтого Марушиного отблеска в зрачках воровки, она шагнула к ней решительно и отчаянно, будто в пропасть, и повисла на её шее сладкой тяжестью. Её смежённые ресницы дрожали, а губы тянулись к Цветанке, прося поцелуя, которым та без раздумий тут же жадно накрыла их.
Это был глоток их первого и последнего лета, медово-яблочного, горьковато-счастливого. Но, обнимая Нежану, Цветанка ощутила выпуклую округлость её живота, изнутри которого её вдруг толкнуло что-то живое, шевелящееся.
— Ой, — тихо засмеялась Нежана, обхватив рукой живот. — Дитя лягается... Ахти мне, батюшки!.. Вот ведь жеребёнок этакий! Девятый месяц уж пошёл, рожать мне скоро...
Несколько мгновений Цветанка не могла даже вздохнуть: негодование полыхнуло перед глазами кровавой пеленой и сдавило сердце жгучей лапой.
— Зверь проклятый... Он тебя даже беременную смеет бить?! — прохрипела она, когда дар речи вернулся.
— Бьёт, — чуть слышно вздохнула Нежана. — Умеет он это... Снаружи иногда даже синяков не остаётся, а вот внутри всё будто обрывается. Я нашего с ним первенца оттого и потеряла... Долго потом снова зачать не могла. А это дитя каким-то чудом сохранилось... Вот... Душил он меня в прошлый раз — следы всё ж остались.
С этими словами Нежана отодвинула складки платка с шеи: на нежной коже темнели уже рассасывающиеся, желтеющие синяки — следы очень больших мужских рук. По бокам чётко просматривались пальцы.
— Тварь, — прошипела Цветанка.
— Ох...
Нежана вздрогнула уже не от толчков плода — Цветанка видела это по её испуганно расширившимся зрачкам.
— Ш-ш, — успокоительно зашептала воровка, бережно, но крепко прижимая её к себе и не давая упасть. — Не страшись меня, Нежана... Это по-прежнему я, твой Заяц, хоть и не человек я больше. Беда со мной минувшей осенью приключилась — оборотень меня царапнул. Но душой я — всё тот же, что и прежде, и хмарь не поглотила моего сердца: твой светлый облик и думы о тебе помогли ему сохраниться человеческим. Ежели ты прогонишь меня, я пойму... но уж не оправлюсь никогда, потому что никого, кроме тебя, у меня не осталось.
Её голос звучал печально и сдержанно, звериную хрипотцу она старалась смягчать предельной честностью и искренней лаской, стремясь уничтожить страх Нежаны в зародыше. Она дыханием щекотала ей брови, лоб, щёки, осторожно целовала в дрожащие приоткрытые губы.
— У тебя есть выбор, — шептала она. — Выбор между зверем, который тебя истязает, не жалея ни тебя саму, ни своё собственное дитя в твоём чреве, и зверем, которому ты дорога бесконечно. Ты — моя первая и моя незабвенная... В день, когда ты стала женой этого ублюдка, во мне что-то умерло. Да, я оборотень, получеловек-полуволк. Я — Марушин пёс, но я сделаю всё, чтобы остаться человеком вот здесь.
И Цветанка коснулась своей груди. Нежана дрожала в её объятиях всем телом, и дыхание струйками белого пара срывалось с её губ. Измученно сомкнув веки, она прошептала с усталым надломом:
— Будь ты хоть волк, хоть медведь — мне всё равно. Потому что нет зверя страшнее моего мужа...
Кольцо её объятий вокруг шеи и плеч Цветанки снова решительно окрепло, она прильнула к воровке всем телом, а плод в её чреве затих и пока больше не толкался. Блёстки инея тихонько падали с веток им на плечи, и Цветанка могла бы вечно слушать тихое дыхание Нежаны, ощущая его тепло своей щекой, но настала пора действовать. Вновь создав невидимые ступеньки через забор, она бережно перенесла Нежану по ним и с нею на руках пустилась в стремительное бегство. «Подушка» из хмари была очень кстати: даже если преследователи захотят, то следов не увидят и не узнают, в какую сторону они убежали. Не тяготясь своим драгоценным грузом, Цветанка неслась по хмари плавно, скользя по ней, точно по льду, а Нежана жалась к ней, онемев от такой скорости.
— Ой, как шибко, Заинька, — только и смогла она выдохнуть, захлёбываясь от встречного ветра и придерживая шапку.
Дорога предстояла долгая, и нужно было что-нибудь придумать для её удобства, чтоб движение шло и быстро, и не тряско. Цветанке на ходу пришёл в голову новый способ использования хмари: схватив с чьего-то забора вывешенную для проветривания домотканую дорожку, она велела «той самой» принять вид длинной полосы над землёй примерно на уровне своего пояса. Кинув дорожку на полосу, воровка усадила на неё Нежану и побежала, таща получившийся «ковёр-самолёт» за передний край. «Соплерадуга» исправно подставляла под дорожку по ходу движения новые и новые отрезки ленты, и Нежана скользила ровно и гладко, как по шёлку.
— Это что же за диво, Зайчик? — ахнула она. — Дорожка сама летит! Как же это так?
— Говорю же — я теперь многое могу, — усмехнулась в ответ воровка.
Они мчались так быстро, что редкие в этот поздний час прохожие почти не успевали разглядеть, что же такое просвистело мимо них, и останавливались с разинутыми ртами. Нежана куталась в шубу и прикрывала лицо от ветра широким воротником; лишь рукавиц ей не хватало, и воровка отдала ей свои.
Цветанка могла бежать без устали три дня кряду — ровно столько им и предстояло добираться до лесного домика. Но Нежане, в отличие от неё, хотелось и есть, и пить, да и спать ей следовало в покое и тепле. Им встретился придорожный постоялый двор, и Цветанка разместила Нежану в комнате с печкой, заказала ей ужин, а сама ушла в зимний мрак — охотиться.
Вернулась она, продравшись сквозь мелкую, как крупа, метель в предутренней мгле, с сытой тяжестью в животе и вкусом тёплой крови во рту. Скользнув в комнату, по дыханию Нежаны она сразу определила: та не спала.
— Заюшка, это ты? — послышался её робкий приглушённый голос в тёплом мраке.
— Я, моя голубка, я, — ласково ответила Цветанка, присаживаясь на край набитого душистыми травами тюфяка. За пуховое одеяло, которым была укрыта Нежана, пришлось доплатить отдельно.
— Зажги свет, мне в темноте что-то боязно, — попросила девушка.
«Наверно, глаза у меня жёлтым светятся», — с глухой печалью подумалось Цветанке. Она зажгла масляную лампу на столе, и тусклый, колышущийся свет отразился испуганными искорками в тёмных глазах Нежаны, которая по самый нос пряталась под одеялом — только темноволосая макушка была видна.
— Ну, чего ты так смотришь затравленно? — усмехнулась Цветанка. — Я не всегда эдак выгляжу. Утро настанет — на человека стану похож. Ты кушала?
— Да, Заинька, — чуть слышно пролепетала Нежана из-под одеяла.
— Удобно тебе, тепло?
— Да, мой родной...
Цветанка расстелила на полу свой заячий плащ, свёрнутый втрое для мягкости, а в изголовье положила шапку и свёрнутую валиком свитку.
— Вот и славно. Ладно... Утро скоро. Вздремну хоть чуток, да дальше надо двигаться. Ты спи, а я тут прикорну. Не бойся ничего.
Нежана изо всех сил старалась не бояться, но Цветанка не могла не чувствовать, что она напряжена, как струнка. А внутри у неё стучало второе сердечко — новая жизнь, за которую Цветанка теперь тоже была в ответе.
— А где ты был так долго, Заинька? — раздался шёпот Нежаны.
— По своим ночным делам ходил, — ответила Цветанка. — Давай, спи крепко.
Она кожей чувствовала: Нежана побаивались её ночного облика, а потому воровка не рассчитывала на то, что её позовут под тёплое и пышное, как огромный пирог, одеяло. Ну что ж, и на заячьем плаще ей вполне неплохо, привычно. Сколько раз он служил ей постелью — не сосчитать.
Выла за окном метель, потрескивало и колыхалось пламя лампы, призрачно дышали на бревенчатых, законопаченных мхом стенах края теней, наводя морок на зрение и жуть на сердце. Где-то неподалёку, словно плача и жалуясь, скулила собака, и Цветанке по старой памяти стукнуло на ум: Призрачный волк... Хотя какой там волк — теперь, когда случилось всё, что случилось? Через некоторое время вновь послышался голос Нежаны:
— А куда мы теперь?
— Есть у меня одно убежище, домик в лесу, — сказала Цветанка. — Банька при нём, сарайчик дровяной... Зимовье лесное, одним словом. Следов мы с тобой не оставляем, так что даже с собаками нас твой муж не сыщет, не тревожься.
— Не муж он мне более, — тихо, но твёрдо и ожесточённо ответила Нежана. — Даже слышать не хочу о нём!
С края постели свесилась её рука, и Цветанка ощутила лёгкое и тёплое, как солнечный луч, прикосновение к своей макушке. Может, всё-таки позовёт к себе? Нет, пожалуй, рановато. Закрыв глаза, Цветанка всей душой и телом ловила это касание, впитывала его, грелась им. Может, это сон, ночной бред? Неужели птичка-невеличка с хрустальным голоском и родными вишнёво-карими глазами здесь, совсем близко? Стоило протянуть руку — и вот она... Поймав тонкие, молочно-прохладные пальчики, Цветанка прильнула к ним губами. День свадьбы с Баженом проложил между ними могильную пропасть, преодолеть которую и выжить при этом было невозможно... Но коготь зеленоглазой волчицы одним своим росчерком раскромсал жизнь Цветанки на лоскуты, которые теперь срастались мучительно больно и неправильно. Всё было искорёжено, всё перевёрнуто вверх дном, но среди этого беспорядка и безумия темноглазой звёздочкой мягко мерцала Нежана. Чудо? Да, чудо.
