Пионер Советского Союза

Тост за моё здоровье. Честно говоря, звучит это несколько издевательски. Какое уж тут здоровье, в моём-то возрасте! Мне минеральной воды налили, ничего крепче уже давно нельзя пить.

Телевизор включили зачем-то. Опп! Про меня передача-то, про меня! А это ещё что? На Луне, оказывается, есть кратер Круглова! Почему не знаю? Мне почему не сказали? Или говорили, да я забыл? Наверное, забыл. Моим именем уже столько всего поназывали на всей планете, что кратером больше, кратером меньше, я и не замечу.

Женька с Адольфом пришли, ко мне проталкиваются вдоль стульев с гостями, Адольф несёт что-то в руках. Это что такое у вас, ребята? О! Спасибо, ребятки, вот за это спасибо! Это подарок мне, макет первого в мире межпланетного пилотируемого корабля "Иосиф Сталин", на котором прямо вот сейчас, в эти минуты, смешанный советско-германский экипаж летит к Марсу. Кстати, они мне, с борта корабля, тоже видеопоздравление прислали, я уже смотрел его с утра. Они всем экипажем, все шестеро, поздравляют меня с Днём Рождения.

Ну, хитрюги! Вот, оказывается, чем Женька по вечерам в своей комнате занималась! Запрётся у себя и не выходит, к столу не дозовёшься. Она, оказывается, макет корабля там строила. И Адольф у себя в Мюнхене строил, а сегодня они только соединили вместе готовые модули, за этим Женька и утащила сразу к себе Адольфа.

Нет, а как же похож мальчишка на Лотара! Вблизи это ещё больше в глаза бросается. Сидящая рядом со мной Светка, кажется, тоже про это подумала, так как посмотрела на него совершенно влюблённым взглядом. Примерно так она и на своего жениха Лотара смотрела. Я очень хорошо это помню, ведь я к ним в Берлин на свадьбу ездил, и не просто ездил, а даже был у Лотара свидетелем.

Все отчего-то на телевизор уставились. Что там интересного? Поправляю очки на носу и тоже поворачиваюсь к нему.

А, знакомые кадры старой кинохроники, я уже много раз видел это.

Аэропорт Внуково, центральное здание, медленно и торжественно подъезжает самолёт. Вот правительственные трибуны показывают, старенький товарищ Сталин стоит в центре. А ещё в кадр случайно попал, наверное, самый таинственный в СССР человек. Человек, сам факт существования которого был тайной Особой Государственной важности. Вон он, с портфелем, скромно стоит сбоку, рядом с машиной телевизионщиков. Я его узнал.

Евгений Николаевич Киселёв.

Человек-призрак. Человек-тайна. Человек, вокруг которого постепенно образовался целый математический институт, обеспечивавший того заданиями. Но это во многом благодаря именно этому человеку, благодаря его расчётам, мы и опередили всё-таки немцев в той гонке. Мы успели первыми. Из-за Киселёва. Из-за Женьки, которому когда-то я такой знатный фингал поставил под глазом. Жаль, что он столь рано умер.

На экране телевизора же видно, как подают трап, как открывается дверь самолёта, и оттуда выхожу я. Какой я там молодой! В парадной форме и уже с новыми майорскими погонами, успели переодеть.

Выхожу, и по ярко-алой ковровой дорожке иду к трибунам. Подхожу прямо к товарищу Сталину, останавливаюсь напротив него, руку под козырёк, и:

Товарищ Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Совета Министров СССР! Рад доложить вам, что задание Центрального Комитета Коммунистической партии и Советского правительства выполнено...

Продолжение эпилога

(написано Леной)

— ...Нет!!

— Лена, ну все ведь живут как-то. Со временем всё наладится, отдадим мы этот несчастный кредит.

— Мама! Да разве в кредите дело? При чём тут кредит? Я не хочу, я просто не хочу тут жить! Не могу! Мне тут душно, она давит! Я хочу жить в нормальной стране, где у меня, когда я вырасту, будет хорошая, интересная работа. И мой муж будет ходить на работу, потому что это будет нужная людям и интересная работа, а не как у вас с папой тупое зарабатывание денег на выплату кредита. И мои дети смогут без присмотра выйти на улицу в пять лет и играть там во дворе пол дня, а я не буду о них беспокоиться. То есть, буду, конечно, но беспокоиться я буду, как бы они не упали с горки, и как бы их не стукнуло качелями, не больше. А не как у нас, когда мальчишек до десяти лет провожают в школу и встречают оттуда, а девчонок некоторых, так и до двенадцати лет. Потому что страшно одних отпускать. Страшно. А ещё мне эти толпы "понаехавших" не нравятся. Прямо, Москвабад, какой-то получается.

— Лен, это в тебе юношеский максимализм говорит. Подрастёшь — поймёшь.

— А я не хочу "подрастать" в такой стране. Почему, почему у меня украли моё будущее? Почему всё разворовали или сломали? Почему закрыли Космос? Ведь я, если по годам, лет в двадцать могла бы переселиться в марсианскую колонию. Или даже на Венеру, помогать её терраформировать. А сейчас? Кем я стану в такой помойке? Кассиром в супермаркете? Или официанткой? И выйду замуж за "мерчендайзера"? Очень привлекательные перспективы, просто невероятно.

— Лена, — возникает из своего угла папа, оторвавшись от чтения КПК. — Но ведь так уж получилось, что ты живёшь именно тут, а не где-то ещё. Тут и сейчас.

— А как так получилось? Пап, а вот где ты, лично ты, был в августе 91-го?

— В Москве.

— И что?

— И ничего. Я тогда был студентом, что я мог? Нет, я сделал, что мог. Я приехал в центр, походил там. Красная площадь была перекрыта, но возле Манежной БТР стоял с солдатиками-срочниками. Что, кто-то собирал ополчение? Нифига! Если бы хоть кто-то, хоть какой-нибудь генерал набрался смелости попросить поддержку народа против мрази — он бы получил её! Я знаю, я там не один был. Да, было много предателей и ещё больше обманутых и растерянных, но нормальных людей было ГОРАЗДО больше, я помню, я там был! Народ бы встал, но...

— Но. И поэтому теперь я, твоя дочь, живу на болоте. Как Шрек.

— Лена, а что ты имела в виду, когда говорила, что не можешь тут дальше жить? — с некоторым беспокойством в голосе спрашивает мама.

— Не беспокойся, мам, в петлю я лезть не собираюсь, не дождутся!

— А что тогда?

— А то. Пап, ты правильно сказал, я живу тут. И это — моя страна, какой бы она ни была, как бы её ни запакостили. А потому... я попробую что-то сделать. Хоть чуть-чуть, но если каждый сделает чуть-чуть, то... "А если в партию сгрудились малые — сдайся, враг, замри и ляг!". Вот, примерно так.

— И что ты будешь делать?

— Для начала, перестану прятаться.

— В каком смысле?

— Я весной книжку читала, забыла какого автора, она называлась "Рыцарь Ордена", это про мальчишку, про приключения, так там...

— Садов, — внезапно прерывает меня папа. — Книжку написал Сергей Садов, я тоже читал её.

— И как тебе, пап?

— Здорово написано, интересно.

— Мне тоже так показалось. Но я не об этом. Там слова такие замечательные есть, в книжке, мне очень понравилось.

— Какие слова, дочка?

— "Орден жив, пока жив хотя бы один из его рыцарей".

— Ты к чему это?

— Погодите.

Я на пару минут сходила в свою комнату и достала его из шкафа. Повязала и вернулась к родителям.

— Это что такое, Лен?

— Галстук. И я так пойду завтра в школу. И мне наплевать, кто и что скажет. Пойду — и всё! И пусть только попробуют сорвать. За галстук — убью!

— Лена!

— Убью!!

— Лена... но почему?

— Потому что я — Пионер Советского Союза!..

Последняя авторская вставка

Что ж, вот вы и дочитали до места, в котором становится понятен смысл названия книги. Теперь вы поняли, о чём написана эта книга. Поняли и расслабились.

Да ни чёрта вы не поняли!!

Эта книга — не об этом! Да, не об этом. Я показал пока только второй слой смысла, но у книги есть и третий.

Кроме того, в сказках (а ведь это сказка) обязательно должен быть счастливый конец, то закон жанра. Что ж, сейчас будет счастливый конец. Кое-кто может посчитать именно такой конец не совсем счастливым, но лично я считаю его как раз счастливым. В сложившейся у нас в стране ситуации такой финал, кажется, будет наиболее предпочтительным.

Только это не я написал. Второй эпилог написан О. Н. Верещагиным. Этот эпилог написан по моей просьбе и по моему сценарию. Задумка моя, а вот исполнение — его. А я на этом прощаюсь с вами, дорогие читатели. Прощаюсь и передаю слово товарищу Верещагину, дальше уже пишет он.

Итак...

После эпилога

(Ты взойди, взойди, солнце красное)

На облака облокотись

И вниз на землю погляди.

Взгляни на горы сверху вниз,

На реки в челюстях плотин.

Взгляни на сёла, города

Не свысока, а с высоты,

Чтоб просто больше увидать,

Чтоб сразу взглядом охватить.

Гляди: над лучшим из миров

Редеет облачный покров...

Да, люди выше облаков,

И люди больше городов.

Леонид Киселёв.

Уже четыре месяца над Новгородом Великим не было солнца. С начала января.

В такую погоду всем не по себе. Даже тем, кто родился уже при солнце и хорошо знает: оно всегда возвращается в небо. А что говорить о тех, кто помнил не такие уж давние бессолнечные годы? Этих людей много, они несомненно мужественны (да более, чем кто-либо другой, если уж на то пошло!)... и всё-таки каждый раз, когда снова надолго затягивают небо тучи — пусть и самые обычные! — людей охватывает страх.

Страх, что солнце не вернётся...

...Оно всегда возвращается. И всё-таки нет на всей Земле ни единого человека, который не думал бы в такие дни — ужасно долгие дни! — ну а если?! А вдруг?!.

...Женщина, проснувшаяся в небольшой, строго и в то же время изыскано обставленной спальне небольшого особняка, выходившей окнами на серый, совсем не майский Волхов, подумала, что сегодняшний День Труда, сегодняшний Первомай, будет последним в её жизни.

Мысль эта — первая мысль в последний раз проснувшейся женщины — была такой же спокойной, как и она сама. Есть такой рубеж в возрасте, за которым люди перестают меняться. И перестают беспокоиться. Раньше люди редко до него доживали в своём сознании — хихикающий дядя Альцгеймер подстерегал их во всё более и более ранние годы. Такова была плата — а точнее, клеймо от Природы — за бесстыдную юность, бессмысленную зрелость и одинокую, аномальную старость.

Женщина, которую звали Елена Игоревна Половцева, была очень стара. И — вышло уж так — что под старость одинока. Хотя аномального в этом не было ничего. Просто тем, кому она так или иначе дала жизнь, было бы в любом случае тесно у её постели — даже если бы тут собрались лишь те, кому она дала жизнь только по крови. Да и к чему сидеть рядом с медленно угасающей старухой тем, у кого в мире полно дел? Полных смысла, кстати.

Пусть лучше соберутся в тот день, когда взметнётся над площадкой пламя...

...Колокола на Святой Софии пробили... шесть? Или пять? Она упустила удары — слух сдавал потихоньку все последние годы. Зрение, впрочем, оставалось странно острым, и она смогла разглядеть над белой спиной спящей у столика медсестры циферблат в полутьме: нет, всё-таки шесть. А темно. Печально будет, если на такой Первомай в этом году — тучи...

Впрочем, тут она ничего не может сделать.

Она снова прикрыла глаза. Если бы кто-то сказал ей ещё не так уж давно, что можно с таким спокойствием ждать смерти, понимая, что наверняка умрёшь — она бы ни за что не поверила. Со Смертью она сражалась всю жизнь. В разных обличьях, но всё больше — пакостной Смертью. Злой, безвременной, глобальной, желавшей быть единовластной хозяйкой всего и вся...

И что же получается — боролась-боролась, и всё равно проиграла? Смерть-то, выходит, всё равно взяла своё... Обидно. Но с другой стороны — можно будет точно проверить, есть ли что-то там... А как это будет — она знала точно: просто скоро не окажется сил, чтобы сделать вдох. И всё.

Вспомнилось вдруг — Вадим. Что-то, связанное с младшим сыном... нет, не с ним — с внучкой, Валеркой. Валерка ей всегда казалась больше остальных внуков похожей на неё саму. Не на нынешнюю, конечно, нет... И когда её пырнул вилами в Крыму перепуганный глупец, а врачи вынесли потом свой безжалостный вердикт — она, Елена Игоревна, была близка к тому, чтобы заплакать. Чего не делала с незапамятных времён.

Она надеялась, что Валерка родит сына. Именно Валерка. И, когда та, вопреки предупреждениям врачей, решила беременеть — Елена Игоревна была первой, кто поддержал внучку в этом решении...

...Ужасно, сказали бы раньше, в далёкой-далекой, совсем иной жизни — ужасно сразу потерять мужа и сына.

Ужасно, конечно. Но когда её Денис и их двадцатилетний Вадим — так и не увидевший своей единственной дочери — на локомотиве протаранили стену превращённого в крепость вокзала — до последнего ведя огонь из спаренных пулемётов, косивших пытавшихся остановить жуткий таран бандосов, как дурную траву — это не было ужасно. Это было прекрасно.

Ужасно было бы — не сделай они этого. Другого выхода тогда и там не было, и она бы не поняла, поступи её муж и её мальчик — иначе.

Люди сильно изменились с тех времён, когда они массово хотели родить без боли, прожить без волнений и умереть без следа. К лучшему изменились. К лучшему — она не просто в это верила — она это знала точно.

Но всё-таки ей хотелось бы, чтобы Денис был с ней сейчас... вот глупость. Он был старше. На три года всего, но старше. И умер бы раньше, конечно. Он всегда всё брал на себя, как положено мужчине и воину. Это она зажилась. Зачем-то зажилась...

...С закрытыми глазами она спокойно и бережно листала страницы воспоминаний. Полные редкого, но искреннего, чистого веселья, огня, боли, страха, надежд, разочарований, за которыми снова возвращалась надежда — полные снега, холода, крови, побед, грандиозных свершений, равных которым не было никогда в мыслимой истории Человечества. И не верила временами, что была не просто участницей — зачинателем многих тех дел. Нет, правда — вот это неощутимое и в то же время тяжёлое истощённое старостью тело могло когда-то делать такое?!

Или... или что-то иное делало это? В конце концов, тело и раньше столько раз боялось, стонало, выло и трусило. Иногда прямо мешало и пыталось диктовать свою тупую "волю".

Тщетно. Тело было лишь инструментом для неё — послушным без оговорок в конце концов. Те, кто жил иначе — не выжили. Или не смогли остаться людьми и в конечном счёте — тоже не выжили. Как те... возле снежной хижины-ямы, где она, сжимая в руке немецкий пистолет, рожала своего первенца. И слушала, как они похрипывают и скрипят снаружи — почти не по-людски — решая, кому идти первым. И никто не хотел входить, потому что они знали про пистолет. И знали, что она умеет стрелять, хоть и не догадывались о том, что учил её в тире НКВД старенький инструктор, ветеран даже не Империалистической, а ещё русско-японской войны. Как говорится — "так получилось".

А они хотели жить. Жрать и жить. Больше чего бы то ни было другого — каждый сам хотел жрать и жить. Сам.