До указанного домовладения носители доброй вести о возвращении лошадок, они же и погонщики самих лошадок, добрались благополучно. Но потом туда же пришли и пейзане. С выломанным по дороге дрекольем. Честно говоря, велев вернуть коней, я ожидал от "пауков" какой-нибудь благодарности. Не в примитивном смысле: "в стакан наливается", но хоть какого доброго слова.
Всё-таки, от патриархальности с пейзанизмом я, явно, глупею. Ведь давно же сказано: "ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным". Толпа "коневладельцев" сначала сдержано оценила мою добрую волю ("ну-ну, давно пора"), потом несдержанно — удивление ("а остальные где?"). Я-то вернул тех лошадей, которые были у меня. Остальные остались в Рябиновке. А "паукам" всё едино:
— Эти... тама... новосёлы хреновы... лошадей наших покрали....
Сунувшийся в дискуссию Хрысь со своим местным аналогом умиротворяющей фразы: "надо обождать, всё — в порядке очереди" получил дрекольем по голове, и понеслось.
* * *
"Порядок очереди". Глубокий смысл выражения доступен только той небольшой части человечества, которая с гордостью может сказать о себе: "Я родом из СССР". Я — могу. Но иногда как-то забываю. А зря.
Времена "великого и могучего, созданного волей народной". В магазине выбросили подарки ветеранам. Не в смысле: в контейнер для отходов, а в смысле: на прилавок. Народ в очередь построился, ждёт-волнуется. Номерки на руках пишет, знакомых-родственников с корочками и иконостасами вызванивает, дедушек-бабушек с одров подымает.
Тут выходит продавщица, семь-на-восемь, восемь-на-семь в хорошо стиранном, но в прошлом году, белом халате и сообщает:
— Евреи отовариваться не будут.
Несколько человек из очереди ушли. Остальные выражают. Удивление и возмущение — тихо, радость и удовлетворение — во всеуслышание.
Проходит два часа, снова выходит та же дама и объявляет:
— На ветеранов Великой Отечественной в это раз не завезли.
Несколько человек ушло, народ бурно повозмущался, но стоим. Через ещё два часа:
— Участникам Гражданской и Великой Октябрьской — в следующий раз.
Народ стоит. Ещё два часа, снова та же фигура:
— Герои Бородинского сражения могут не стоять.
Конечно могут! Они стоять — не могут. Они могут только лежать. Это мы, советский народ, полный рабочий день отстояли. Отработали, так сказать. Новое объявление:
— Пакеты будут выдаваться только участникам Куликовской битвы.
И тут у одного мужичка, вся грудь в орденах, нервы не выдержали:
— Да за что ж этим пархатым такие привилегии, что им и в очереди стоять не надо!?
* * *
Мда... Надо вспоминать старые шутки, чтобы они не стали новыми. У меня тут ни Великой Отечественной, ни Великой Октябрьской. Даже Куликовской ещё не было. А менталитет есть. Он же — национальный характер. Что Хрысю голову пробили — могу понять. Что моих "пастухов" за бороды таскали — аналогично. Они ничего худого не сделали. От них ничего не зависело. Но хоть как-то их можно отнести к моей стороне. Точнее — не к моей, к Акимовской.
Я уже говорил, что тут человека прежде всего воспринимают как часть чего-то: рода, поселения. "А, Рябиновский? — В морду".
Идеи гуманизма, принцип личной ответственности... "Сын за отца не отвечает" — запредельная демократия с заоблачным либерализмом.
Но почему "пауки" друг другу морды бить начали? Те, кому не вернули — тем, кто получил? Загадочная русская душа. Зависть называется.
Рассказ Фильки происходил в его обычном стиле. Эффективность передачи информации — как у телефонного модема где-нибудь в Вологодской области вёрст за 70 от ближайшего райцентра. Хорошо хоть не бибикает при сбоях.
Рассказ был столь продолжителен, что Звяга успел закончить свою арию.
Стоп. Ария — это в опере. Как хорошо, что обошлось без его пения. А соло в балете называется вариацией. Хотя, если это балет, то что тогда лесоповал?
Хотен устремился на освобождающееся место между коленок почти бесчувственной, покрытой липким холодным потом, дамы, но был перехвачен Ивашкой.
Как старший по выслуге, он изначально принял на себя функции директора-распорядителя. Сам, как он радостно сообщил в ответ на вопрос о здоровье, свою вариацию в этой части сегодня уже исполнил, поэтому может судить непредвзято, ориентируюсь исключительно на высшие интересы. В данном случае — на мои.
— Ты, Хотен, погоди. Расскажешь бояричу о делах ваших в Рябиновке, а уж потом. А ты Филька — давай. Чтоб не остыла.
Хотен даже возмущаться не стал. Суетливо подтягивал штаны, поправлял на себе одежду. Хмыкая и старательно не глядя мне в глаза, предусмотрительно отойдя на другую сторону женщины с устраивающимся на ней Филькой, он начал излагать собственную версию произошедшего в Рябиновке сегодня утром. Остальные присутствующие периодически корректировали его изложение. Проще — не давали завраться.
Сюжет такой.
Мужички мои сумели выбраться из общей свалки у Хрыся на дворе. Последнее, что они видели: возмущённые "очередники" выбивают палками из головы Хрыся информацию на тему: "Кони наши где?", а тот мотает разбитой в кровь думающей частью тела и отвечает нецензурно, используя общепринятую рифму к этому вопросу "где-где?".
Филька с напарником оказались умнее меня со всем моим восьмивековым опытом — своих коней в весь не вводили. Я бы не догадался спрятать своих коней в лесу. А мужички выбрались, сели и поехали. Но дело к ночи, темнеет. Ехать на коне по лесу в темноте — как бы кони ноги не поломали. Пошли пешком. Своих-то ног не так жалко. Подустали и решили переночевать в Рябиновке. По лесу ночью можно ведь и на упырей наскочить.
Естественно, их пустили, накормили и спать положили. А они — рассказали. Дворовые пересказали Акиму. Тот возбудился и ни свет ни заря отправился наводить у "пауков" порядок.
Тут рассказчик и комментаторы несколько разошлись в предполагаемых мотивировках такого героического решения. У меня были две собственных гипотезы на сей счёт: одна хорошая, другая плохая.
Хорошая выглядела так: Акиму стало стыдно за уведённых коней, и он решил вернуть часть. Только часть, потому что в Рябиновке тоже сенокос и кони тоже нужны.
А плохая состояла в том, что Аким отнюдь не устыдился своих реквизиций, а решил доказать, что "Паучья весь" — его, что такой сопляк как я — общиной управлять не может. И место моё "за печкой".
Во всяком случае, утречком раненько Аким с Охримом и ещё двумя мужичками-коноводами отправился в Паучью весь. Естественно, в сборах в поход принимал участие Ольбег. Естественно, туда же всунулась Любава. Естественно, они обменялись колкостями.
Не ново — у них стиль общения такой. Потом перешли к рукопашной. Дети же. Ольбег начал таскать её за косички, получил ногтями по лицу. И тут Любава произвела эскалацию конфликта: сбила Ольбега на землю, села на него верхом. Произнесла пару фраз на тему: кому надлежит быть сверху и как называется тот, кто снизу. И разбила ему нос. Ольбег разрыдался, вырвался и убежал к маме.
Нормальная детская потасовка. Не хорошо, но бывает. Попинались, поругались. Помирятся и дальше играть будут. Дети.
Аким уехал, почти всё взрослое население усадьбы отправилось на покос. И тут во дворе снова появился Ольбег.
Две тонкости.
Одна общая: по "Русской правде" выбитый глаз, выбитый зуб, оторванное ухо или откушенный нос, выдранный клок бороды и разбитый до крови нос — увечья одинакового порядка. Разбитый нос и выдранная борода оцениваются так высоко не из-за реального ущерба здоровью, а из-за обидности. Закон на этот счёт чётко ставит ущерб чести выше ущерба телу. Например, удар мечом плашмя считается более тяжёлым преступлением, чем удар лезвием. Похлопать человека железякой по плечу значительно дороже, чем проткнуть его насквозь той же железякой.
Несколько ссадин на лице, даже с выступившей кровью, менее обидно, чем разбитый, опухший нос. Холопка нанесла господину своему бесчестье. Правосудие должно быть неотвратимым. Наказать.
Вторая мелочь состояла в том, что Ольбег остался в усадьбе за главного. Аким уехал, Марьяна — баба. Яков, которого все боялись, лежит в беспамятстве с пробитой ногой и большой потерей крови. А Доман... Вот тут мне кое-что неясно. Пока Аким был в усадьбе — был и Доман. Косцы ушли без него. Но когда Ольбег выскочил во двор — Домана в усадьбе, вроде бы, уже не было.
Ещё был Чарджи. Но об этом позже.
Ольбег заявился во двор с плетью. Оказывается, у Акима в хозяйстве была-таки такая принадлежность воспитательного процесса. Пошёл следующий этап эскалации детского конфликта — переход к использованию инструментальных средств. Хорошо хоть — не ножей и топоров, как это часто бывает во взрослых драках. Но Любава Ольбега в роли палача-кнутобойца не восприняла. Она нагло показала ему язык, повернувшись спиной, обидно потрясла подолом. А когда взбешённый Ольбег махнул-таки плетью, естественно, весьма неумело, перехватила её и дёрнула. Ольбег врубился лицом в открытые ворота конюшни, а нахальная рабёнка, мусор придорожный с косичками, радостно хохоча, убежала.
Ольбег снова разрыдался, метнулся, было, к матери, но очень скоро выскочил во двор и явился в конюшню.
— А мы чё? Мы ни чё. Мы дело своё делаем. А тут меньшой боярич. И к нам. Глаза бешеные, в руке — плётка. Ругается. Я-то сколько лет живу, а и то таких слов не знаю. Слышь-ка, и сразу плетью нас. Хотен-то увернулся. Да. А я спиной стоял. А он как приложил. Вот. Ну я и слетел. Боком-то. Больно.
Доман оставил Звягу и Хотена в усадьбе, чтобы выправить сенник в конюшне. Доски какие-то там заменить. Звяга — главный плотник на усадьбе, Хотен — главная затычка во всякой дырке. У Акима в конюшне над стойлами сделан второй этаж. Этакие антресоли во всю длину. Там хранят солому и сено для коней, чтобы не таскать каждый раз из сенных сараев.
Комментарий от дверного проёма был процежен через губу с какой-то космической дозой презрения ко всем. То есть, конечно, в адрес Акима в первую очередь. Но и в адрес всех присутствующих — тоже.
— Господин сотник понимает в конях как окунь в жареных зайцах.
Подпёрший притолоку Чарджи снизошёл. И просветил. Смысла я не уловил, но сравнение произвело впечатление. Ханыч соизволил продолжить:
— Конь это... это конь. У него над головой ничего быть не должно. Только небо.
Кто это сказал, что торки — христиане? Ну, если и христиане, то очень странные: Христа над собой они признали. А вот над своими конями — нет. В некоторой растерянности я перевёл взгляд на Хотена. И был немедленно вознаграждён новой дозой лепета:
— Господине! Да разве ж я! Да разве ж мы! Никогда! Но тот орёт! Плёткой жешь машет! Идите, кричит. Взять, кричит. А мы что? Мы и пошли. А чего делать-то? А он — господин. Боярич. А на усадьбе — никого. Опять же, тебе — племянник. Родный.
Тут уже и на меня чего-то возводят. Непонятно только — чего именно.
— Куда пошли? Зачем пошли?
А пошли они, люди добрые, исполнять приказ своего господина — ловить Любаву. Ольбег поступил абсолютно правильно с точки зрения теории управления и организации процесса: вместо того, чтобы самому гонятся за дерзкой девчонкой и веселить оставшуюся в усадьбе детвору, он отдал приказ своим подчинённым — двум взрослым мужикам.
Пошла следующая стадия эскалации: к "орудиям молчащим" добавились "орудия говорящие". И не важно, что они смерды — вольные люди, гордые славяне, а не холопы. Они служат. И исполняют приказ хозяина. Они пошли и поймали. Притащили в конюшню.
Я уже говорил, что у Любавы чувство страха практически отсутствует? В её положении — большой недостаток. Смертельный. Вместо того, чтобы пасть ниц перед господином своим, у которого плеть в руке, она выдала несколько комментариев в адрес его матушки. Пересказ её реплик заставил меня снова развернуться к притолоке. И упереться взглядом в наглую торкскую морду.
— Это правда?
— А что? Ты же от неё сам отказался. Акиму зарок дал. Не пропадать же добру. Я через гридню прохожу, она там сидит. Может, специально дожидалась. Встать хотела да и охнула. Дескать, ах, ногу отсидела, ах, больно, ах, проводи. А то ты этих игр не знаешь. Проводил, в постель уложил, одеялом прикрыл. Горячим. Собой. Она, поначалу, отнекивалась. Потом сама разгорячилась. А тут этот... сынок её заскакивает. Мявкнул что-то и выскочил. Она, вроде, за ним. Но из-под меня бабы просто так не выскакивают. А уж когда я кончил — она уже тихая была. Уж и не рвалась никуда.
Бедный Ольбег. Грибоедов был прав. Два раза:
" — Не повредила бы нам откровенность эта.
— Ах! злые языки страшнее пистолета".
Язык у Любавы... по убойному воздействию превосходит пистолет и приближается к ручному огнемёту. Такая "откровенность", в сочетании с только что виденной картинкой, не могла "не повредить" чувство реальности и соразмерности действий юного владетеля.
В толпе малышни, жившей в усадьбе, Ольбег и Любава были лидерами. Ольбег старше и "благороднее", Любава — живее и своя, дворовая. Последние события, после моего появления здесь, нарушили установившееся равновесие. Сначала похождения Светаны несколько испортили имидж её дочки. Потом игры с Марьяшей подкосили авторитет Ольбега.
Малолетняя холопка смеет говорить гадости о госпоже своей? Пусть бы и правду. Тем хуже. Порядок должен быть восстановлен.
— Он как заорёт: "Ять её! Ять её! Ты!" И плетью по мне — хрясь. А я и не понял ничего, а уже на ней. Завалился, значится.
— Ты, Хотен, всегда интересно заваливаешься. Точно между ляжек. И подол у её уже на голове. Ветром, видать.
Любава орала и дралась. Но, конечно, смогла только разозлить двух здоровых мужиков. Тут бы ей и конец — сексуального контакта в такой конфигурации она бы не пережила. Но на крик прибежала Светана. Чтобы о ней не говорили, но вопли своего ребёнка она услыхала. Кинулась на мужиков и тут же получила плетью по спине от Ольбега. Серию ударов от мальчишки в истерике.
— И правильно. И что с того что мать. Ежели всякая холопка будет с волей хозяйской спорить — никакого порядка не будет. Против законов это. И божеского, и человеческого. Пороть надо. И большую, и малую. А то они, непоротые, страха божьего не имеют.
Ещё Светане досталось по уху от Хотена, а Звяга выволок за косу за порог и дал пинка. Но баба не успокоилась и кинулась искать ребёнку защитника — своего любовника. Последнего по времени — ночевала она эту ночь у Чарджи. И нашла — в постели у Марьяши. Последовавший поток женских акустических сигналов торкский принц выслушивать не захотел, и покинул поле любви, стремительно превращающееся в поле боя.
— А я, значится, её за руки держу. Да и не держу почти — она уже и не дёргается. Выдохлась. Ну-ка тушу такую на себе. А Звяга, значит, на её навалился, пристраивается, попасть пытается. Ну, сам понимаешь, попасть-то у ей-то не просто. Дырка-то... Вот. Глаза поднимаю — этот стоит. Ну, точно как счас. Притолоку подпёр и ухмыляется. Во-во. И морда такая же. И говорит так... Ну, будто через губу цедит. Медленно, гад. Извиняюсь. Ну, ещё чуть-чуть — поздно было бы, у Звяги уже... Вот. А ханыч и говорит: "Давно таких храбрецов не видал".
