Кровь хлынула ручьём, в голове загремели колокола. Зажимая рану изо всех сил, Цветанка улыбалась серому небу.
...К домику, притаившемуся под снежной шапкой, она подходила в вечернем мраке. Уютный свет окошка словно погладил ей сердце тёплой ладонью, и Цветанка, устало опершись о шершавый ствол, перевела дух. Рана зажила на бегу, но плечо всё ещё немного ныло, а тело, измотанное бегом на предельной скорости, горело и гудело, в нём жарко ощущался ток крови — словно огненные муравьи горячими лапками... Это было чудо — свет в окошке среди непролазной, дикой лесной чащобы, окутанной зимним мраком.
В избушке было по-домашнему тепло, вкусно пахло свежей выпечкой. На столе лежали три круглых хлеба, Нежана как раз высаживала из печи четвёртый, а заметив на пороге Цветанку, невольно вздрогнула. Это чуть омрачило радость возвращения домой, но Цветанка не показала виду и улыбнулась, стараясь не обнажать увеличившиеся к ночи клыки.
— Как ты тут? — спросила она. — Хозяйничаешь, вижу...
Нежана прикрыла горячие хлебы своим затейливо вышитым домашним кафтанчиком и провела по лбу рукой, не то вытирая пот, не то смахивая тень испуга из взгляда. Когда она вновь подняла глаза на Цветанку, в них была только чуть робкая тёмно-вишнёвая улыбка.
— Представляешь, я-то думала, что тут люди совсем не ходят, а оказалось — ходят, — рассказала она. — Зашла какая-то женщина в белом плаще с наголовьем... Посох у неё был чудный, узором ледяным сверкал, а в ушах — серьги из ольховых шишечек. Дала она мне закваску для хлеба — сказала, мол, это чтоб мне самой её не заводить да четыре дня не ждать, пока она готова будет, а сразу хлеба напечь... «Голодная ты тут, поди», — так она сказала... И улыбнулась дивно... Сосновым духом прохладным от неё повеяло. И исчезла, как и не было её. Ты не знаешь, кто это?
Цветанка озадаченно присела к столу, положив на него узелок. От пышущих жаром хлебов исходил чудесный, добрый и вкусный дух, который смешивался с запахом Нежаны от кафтанчика, и эта смесь пьянила усталую воровку сильнее самого крепкого зелья. Ольховые шишечки...
— Знаешь, мне показалось, будто это сама хозяйка леса в гости пожаловала, — взволнованно сияя глазами, сказала Нежана.
— Не страшно тебе тут было одной? — спросила Цветанка, накрыв её руку своей и тут же пожалев об этом: рука её стала звериной — волосатой и когтистой. Но сверху легла тёплая ладонь Нежаны.
— Нет, счастье моё, — ответила она. — Всё было благополучно.
— Так значит... — радостно встрепенулась Цветанка.
Казалось, это не её уродливая и страшная лапа покоилась в нежных руках с голубыми жилками под кожей, а её сердце угодило в эту сладкую западню. А Нежана, глядя на воровку с тёплыми, чуть печальными искорками мудрости в глазах, сказала:
— Я столько лет любила тебя, столько думала о тебе... Столько раз твои синие очи издалека спасали меня в лихие дни, когда мне не хотелось жить! Неужели ты думаешь, что я вот так легко возьму и выброшу это, разорву и сожгу, как ненужное письмо? Нет, слишком долго и слишком глубоко ты живёшь в моём сердце, Заинька мой... Как уж повелось у нас с тобой, так пока и буду тебя называть, ладно? К твоему настоящему имени мне попривыкнуть надо.
Цветанка не смела прикоснуться лапами оборотня к этому светлому чуду, пахнувшему свежим хлебом, не могла приблизиться губами к губам Нежаны, пока во рту у неё были длинные ночные клыки. Это было всё равно что сжимать в кулаке птичку-малиновку, заставляя её петь.
— Что? Что с тобой? — заметив печаль в её глазах, встревожилась Нежана. — Обними же меня, Заинька, и поцелуй! Я так долго этого ждала и не могу насытиться!
— Утром, — сказала Цветанка, осторожно высвобождая свою руку. — Утром, ладушка моя.
— Отчего же утром, отчего не сейчас? — запуская пальцы в волосы воровки, недоумевала Нежана.
Не в силах прогнать тяжёлой угрюмости из взгляда, Цветанка ответила:
— А потому что даже одна нечаянная царапина моего когтя может привести к беде. Получив царапину, человеком ты останешься до первой раны. Именно так со мною и вышло, и я не хочу, чтобы такое повторялось... Никогда. Ночью я не могу убрать этих клыков и когтей, а потому — всё утром, моя родная.
Нежана погрустнела на миг, вздохнула, а потом улыбнулась:
— Ах, скорее бы утро! — И, обратив взгляд на узелок, спросила: — А что тут?
— Как это — что? — хмыкнула Цветанка. — Сама же просила достать тебе всё для вышивки... Вот.
Она развязала узелок и разложила перед Нежаной отрез полотна, мотки разноцветных ниток, игольницу с весьма дорогим набором новеньких золочёных игл и пяльцы. Сердце затаилось: обрадуется ли, будет ли довольна? Однако взгляд Нежаны был устремлён не на принадлежности для рукоделия, а на тряпицу, в которой Цветанка их принесла. Её глаза широко распахнулись и испуганно потемнели.
— Что это? — Нежана указала на тёмно-бурые пятна на ткани.
Несколько капель крови из раны всё же попали на узелок, который Цветанка даже под дождём из стрел берегла, стремясь донести до Нежаны в целости. Но знать об этом её ладушке было ни к чему.
— Не знаю, — с притворным спокойствием сказала Цветанка. — Уж в такую тряпицу мне всё это завернули.
Однако свет в окошке творил с нею чудеса. Раньше она врала не моргнув глазом, и слова обмана вылетали из её уст так же легко, как дыхание, а сейчас голос вдруг дрогнул, и Нежана тут же уловила это.
— Ты чего плечо потираешь? А ну-ка, раздевайся! Покажи! — велела она, сдвинув красивые брови — скорее, тревожно, чем сердито. Но и сердилась она невыразимо мило — до очаровательных розовых пятнышек на лице. — Кого ты пытаешься обмануть? Давай, давай!
— Зачем? — заупрямилась Цветанка. — Вот ещё...
Но Нежана сама принялась стаскивать с неё рубаху, и пришлось подчиниться: Цветанка боялась в пылу сопротивления её нечаянно оцарапать. На месте раны на плече остался шрам — свежий, розовый.
— Это что за рана? — спросила Нежана.
— Так это ж старая, — снова попыталась извернуться Цветанка. — Видишь, всё зажило уже.
— Когда ты уходил, этого не было, — покачала головой Нежана. — Думаешь, я не помню?
Неужели она и правда разучилась врать? Или это серьёзные, испуганные глаза Нежаны на неё так действовали? Цветанка смущённо натянула рубаху, слегка размяла чуть ноющее плечо.
— Да, было дело, — неохотно призналась она. — Обстреляли меня. Но ты не бойся, ладушка, на оборотнях всё заживает быстро. Теперь меня не так-то просто убить.
Цветанка хотела обойтись без подробностей, чтоб не волновать Нежану, но та не отставала, всё спрашивала с блеском слёз на глазах: кто обстрелял, зачем, когда, где?
— Ну всё, всё, тише, родная, — осторожно касаясь её щёк тыльной стороной пальцев и пряча когти подальше, успокоительно зашептала Цветанка. — Бажен с отрядом дружинников мне встретился.
— Он меня, должно быть, ищет, — вздрогнула и потемнела лицом Нежана.
— Уже нет. — Цветанка встала, намереваясь забраться на полати и как следует отдохнуть.
— Как это? — В глазах Нежаны дрожал испуганный отблеск.
— Мёртв он, — коротко ответила Цветанка и влезла на лежанку под потолком, растянувшись там на своём заячьем плаще. И уже оттуда добавила: — Вздремну я малость. И ты отдыхай, ладушка, ничего и никого не бойся. Мы далеко от Гудка. Ты знаешь, сколько оборотень за день пробегает без роздыху? Коню столько и за неделю не пробежать.
При слове «мёртв» Нежана побелела и опустилась на лавку. Цветанка тревожно наблюдала за ней, но молчала.
— Это ты его убил, Зайчик? — глухо, глядя в одну точку перед собой, спросила наконец девушка.
— Я, — неохотно выдавила из себя воровка. — Хоть и не просила ты об этом, но он должен был расплатиться за всё, что сделал. И он знал, за что умирает. Больше никто не будет душить твоих песен, милая.
Нежана молча кивнула, сосредоточенно и замкнуто уставившись на хлебы на столе, остывавшие под кафтаном. А мысли Цветанки унеслись к фигуре женщины в белом плаще, с ледяным посохом и серёжками из ольховых шишечек.
*
Холодные крылья сеченя [25] обмякли и отсырели в предчувствии весны, когда Цветанка вдруг ощутила след знакомого присутствия. На плече сразу заныла и зачесалась давно зажившая и изгладившаяся царапина от когтя, а в груди вздрогнул и сжался холодный призрачный комок тоски — «второе сердце». Шерсть на её загривке ощетинилась: даже тень Серебрицы не была для неё желанна, особенно сейчас, когда у окошка в лесной избушке сидела за вышивкой Нежана, у которой совсем скоро должно было родиться дитя. Цветанка сторожко вслушивалась в звуки леса и боялась надолго уходить из дома.
Тропы двух волчиц пересеклись на поваленном дереве, служившем мостиком через замёрзший ручей. Они стояли друг напротив друга, пригнув головы, и ни одна не желала уступить дорогу другой.
«Не будем уподобляться двум баранам», — прозвучал насмешливый мыслеголос в голове у Цветанки, и Серебрица легко соскочила на заснеженный берег ручья.
«Зачем ты здесь?» — сверля её недоверчивым взглядом, спросила Цветанка.
«Просто так, — ответила Серебрица. — Если ты думаешь, будто я нарочно тебя искала, то ошибаешься. Ну как, нашла свою Дарёнку?»
«Нашла. Она осталась в Белых горах». — Цветанка тоже перескочила на берег, стараясь не поворачиваться к Серебрице задом. Кто знает, какие шутки могли взбрести в голову серебристой волчице?
«Вот видишь, я была права. — Серебрица смотрела на Цветанку без усмешки. — Так значит, ты свободна сейчас?»
«Нет, — отрезала Цветанка. — К старому возврата нет. Что было, то прошло, быльём поросло».
Зелёные глаза Серебрицы холодно сузились в недобрый прищур.
«Любопытно, любопытно...»
Она зашагала вокруг Цветанки, а та поворачивалась, стараясь не показывать тыл и ожидая подвоха. О Нежане она молчала, оберегая её, а чтоб перевести разговор в другое русло, спросила:
«Что припадки? Не беспокоят тебя?»
«Не беспокоят, — ответила Серебрица. — Благодаря твоему ожерелью. Ладно, вижу, ты не рада мне... Прощай».
Они расстались напряжённо, с недосказанностью за плечами. Вернувшись домой — избушку-зимовье она теперь считала своим домом — Цветанка постаралась оставить за порогом призрак этой встречи. С улыбкой поцеловав Нежану в лоб и в глаза, она спросила:
— Ну как, дитё наружу ещё не просится?
— Ты каждый день меня спрашиваешь, — засмеялась та. — Смотри-ка лучше, что я для тебя сделала!
Цветанку ждал подарок — новая рубашка, вышитая по вороту, рукавам и подолу красными, синими и жёлтыми нитками, а также нарядный кушак. Вышивка золотой нитью и бисером на нём показалась Цветанке знакомой, а кафтан Нежаны стал на пядь короче.
— Это что же, ты пояс из своего подола сделала? Ну вот, такой красивый кафтан испортила, — шутливо нахмурилась воровка.
Глаза Нежаны вдруг набрякли огромными слезинками. Сверкая ими, как каплями жидкого хрусталя, она проговорила дрожащим на грани рыдания голосом:
— Значит, тебе не нравится?
— Почему не нравится? — удивилась Цветанка, озадаченная внезапной сменой её настроения.
Она не узнавала Нежану: ещё мгновение назад та сияла довольством, и вдруг — будто ручку в ней какую-то повернули, открывающую поток слёз... А Нежана махнула рукой и села к столу, вытирая глаза.
— Ну, если тебе не нравится, сожгу всё в печке, — пробормотала она, горько всхлипнув.
Воровка еле успела спасти кропотливую работу нескольких дней, которую Нежана в каком-то болезненном порыве хотела действительно кинуть в топку.
— Ладушка, ты чего? — недоуменно спросила она, выхватив у девушки из рук рубашку с кушаком. — Люб мне твой подарок, зачем же в печку-то сразу? Вот ведь... Сидела столько, корпела, шила, старалась — и на тебе! В печку!
— А коли люб, так почему бы прямо так и не сказать? — надулась Нежана, всё ещё роняя слезинки. — Я с каждым стежочком каждый день свой, проведённый без тебя, вспоминала, все думы о тебе перебирала, всю радость свою от соединения нашего в узор вкладывала... А ты... «Кафтан испортила!» Как будто других слов нет...
— Ну... правда ведь с подолом красивее он был, — сказала Цветанка.
И тут же пожалела, что ляпнула это: Нежана закрыла лицо руками.
— Да дался тебе этот кафтан! — горько заплакала она. — Я хотела... чтоб и ты... красиво одет был... Порадовать тебя хотела... С любовью к тебе вышивала... А по низу у кафтана вышивка золотом идёт, золотых же ниток негде взять было... А я хотела, чтоб кушак у тебя непременно золотом шит был... Вот и отрезала! А ты...
Дальнейшие слова утонули в потоке всхлипов. Чтоб пресечь все попытки Нежаны уничтожить свою работу, Цветанка тут же надела обновки, а потом присела рядом, обняла её вздрагивавшие плечи.
— Нежанушка, да с чего ты взяла, что не по нраву мне пришлись вещи эти? Умница ты, мастерица... А одёжу, твоими руками шитую, мне носить радостно. Каждый стежок расцеловать хочется!
— Да ну тебя, — заслонив рукой заплаканные глаза, отвернулась Нежана. — Утешать да льстить мне незачем уж... Первое слово дороже второго. Что у тебя сразу с уст сорвалось, то и правда, а всё, что после сказано — это ты мне в угоду говоришь...
Цветанка чуть не зарычала. Убалтывать и утешать обиженных и плачущих девиц она умела, через многое пройдя с Дарёной, но сидящий внутри неё зверь был гораздо менее терпелив к женским «заскокам».
— Знаешь, что, ладушка? — проговорила она, дрогнув ноздрями. — Верить мне или нет — дело твоё. Ты уж на правду не обижайся, но придётся мне её сказать: ты меня совсем не знаешь. Все эти годы ты не меня любила, а образ мой, который сама и выдумала. А на самом деле я — ветрогон, врун, бабник, вор и убийца, а с прошлой осени — ещё и Марушин пёс ко всему вдобавок. И... девка, которую к парням совсем не тянет. Как тебе такой набор?
С застывшей на лице мраморно-бледной маской потрясения Нежана медленно поднялась и, пошатываясь, пошла к лежанке. Цветанка ощутила прокатившуюся по нутру ледяную волну раскаяния, широкий язык которой словно слизнул горькое ожесточение сердца. Нежана села на край лежанки, бессильно уронив руки на колени. По её щекам катились слёзы.
