— Нежанушка, прости, — покаянно зашептала Цветанка, присаживаясь у её колен и накрывая её руки своими. — Перегнул палку... Врун, вор и убийца, теперь вот ещё и тебя до слёз довёл... Типун мне на язык.
— Как ты можешь, Заинька... — печально коснулся её слуха тихий голос Нежаны. — Как ты можешь говорить так? Откуда тебе знать, что я чувствую и как люблю тебя?
— Ладушка, ну правда ведь, — стараясь хотя бы голосом смягчать горькие слова, осторожно гнула своё Цветанка. — Мы и виделись-то с тобой всего несколько раз тогда... Много ли ты успела обо мне узнать? А потом... Столько всего было... Ты б ужаснулась, коли б я всё порассказал.
Она запиналась, не зная, как лучше о себе говорить: нутро требовало мужского рода, а природа обязывала её к женскому. Это злило её, язвило досадой на саму себя... Вечная двойственность, от которой она безмерно устала.
— Зайчик, а любви порой и одного взгляда бывает достаточно, — с мягкой, укоризненной грустью улыбнулась Нежана, а в её глазах всё ещё стояли перламутровые слёзы. — Люблю я тебя любым... вором, убийцей... Бабником. Девицей.
Её тонкие, чуть шершавые от уколов об иголку пальцы прохладно коснулись щеки Цветанки. Воровка с закрытыми глазами впитывала всем сердцем нежность, которая, казалось, смягчала и укрощала зверя в ней. И всё же она не могла до конца поверить в эту любовь и принять её — вернее, не считала себя достойной такого светлого дара.
— Кровь человеческая на моих руках, ладушка. Гойник, Ярилко, сыщик, который воров на рынке отлавливал... Они, эти гады-сыскари, Нетаря до смерти запытали... Теперь вот — муж твой.
— Ежели ты кого и убил, значит, не были те люди безвинны, — вздохнула Нежана, зарываясь пальцами в волосы воровки. — Тяжкий это проступок, но не мне судить тебя, мой родной.
— А после того, как отдали тебя замуж, много девиц у меня было, — продолжала каяться Цветанка, ощущая, как с каждым словом падают с неё невидимые тяжести. — Одну, Дарёной её звать, даже любил... Думал, всегда вместе будем, ан нет... Расстались мы... Она женщину-кошку с Белых гор полюбила. Но и я хорош, изменял ей часто... Много она слёз по моей вине пролила. Ничего не могу с собой поделать, как увижу красивую девчонку — меня аж трясти начинает. Не сплю, не ем, не пью, пока не добьюсь её! А добившись, покидаю. Вот и думай, милая, с кем ты связалась...
В заплаканных глазах Нежаны промелькнуло что-то — какие-то искорки, то ли колючие, то ли томно-озорные.
— А я — красивая, по-твоему? — глядя на Цветанку пристальным, зачаровывающе-вишнёвым взором, спросила она.
Цветанка ответила, не покривив душой:
— Ты — самая красивая, моя радость.
Нежана досадливо и горько насупила брови, сморщившись, как от боли.
— Ах, что значит красота?.. Она увянет, а суть останется... А ведь я тоже не без порока. Не один раз в голову мне мысли дурные приходили: или себя убить, или мужа отравить. А в уме согрешил — всё равно что сделал. Прости меня, Зайчик... Верю я, что рубашка да кушак тебе понравились... Это так... накатило на меня вдруг что-то... Дура я... Сама не знаю, что несу.
— Ты новую жизнь в себе несёшь, — сказала Цветанка, целуя её в живот и осторожно поглаживая его обеими ладонями. — Тебе всё можно простить. Эх, мне бы твои пороки, ладушка! С такими пороками хоть пляши, хоть пой, хоть по небу летай...
Пальцы Нежаны вдруг стиснулись на руках Цветанки.
— Страшно мне, Заинька... Ребёночек что-то давно не шевелился... А вдруг он умер?
Цветанка приложила ухо к её животу и отчётливо услышала биение двух сердец: матери и малыша. Причём трудно было сказать, чьё колотилось чаще.
— Живой, — улыбнулась она. — Не тревожься понапрасну.
— Правда? — Голос Нежаны дрожал от мучительного беспокойства.
— Правда, правда. — Цветанка дотянулась до её губ и нежно, успокоительно поцеловала.
— А ещё мне всякие страсти-мордасти снятся... Во сне чувствую, будто вокруг домика кто-то ходит, проснусь, выгляну — нет никого, — пожаловалась Нежана. — И тебя дома нет! Вот и думаю-гадаю — ты ли это или мерещится мне...
А вот это было уже серьёзнее, с этим следовало разобраться.
— Я вокруг домика в зверином облике бродить привычки не имею, — нахмурилась Цветанка. — Ты дверь на ночь на засов не забывай запирать, я приду — в окошко постучу, а прочим не открывай.
— Не уходи, Заинька, а? — подняв брови жалобным «домиком», попросила Нежана. — Страшно мне одной...
— Ну-ну-ну. — Цветанка, привстав, заключила её в объятия и покрыла быстрыми поцелуями её лоб, шелковистые брови, пушистые ресницы. — Ежели я уходить не буду — кто нам с тобой еду принесёт? Может, женщина та, которая тебе закваску для хлеба дала?
— Не приходила она больше. — Голос Нежаны прозвучал глухо: она уткнулась в плечо воровки.
— Ну, вот видишь... Я ведь не просто так гуляю, ладушка, я нам покушать добываю. Долго на одних мороженых ягодах да сушёных яблоках-то не протянешь... Сегодня вот в деревню сбегаю, попробую тебе молочка раздобыть.
Нежана подняла укоризненный взгляд.
— Украдёшь, что ль?
— Ну, почему украду, — усмехнулась Цветанка. — Может, куплю. Или на рыбу обменяю... Не бери в голову, горлинка, это уж моя забота.
— Украдёшь ведь, — вздохнула Нежана, качая головой. — Не надо, не буду я пить краденое.
— Ладно, ладно, обменяю, — согласилась воровка, прижимая её к себе крепче.
— Ну, если обменяешь, тогда буду... — Нежана потёрлась носом о её щёку, успокаиваясь.
— Вот и договорились, — сказала Цветанка, а про себя подумала: «Не обязательно тебе знать ВСЁ о том, как я это молочко для тебя добуду, моя радость. Мне перед людьми мордой своей отсвечивать без крайней надобности ни к чему».
*
Синий звёздный вечер принёс новую встречу с Серебрицей. Ядовитая зелень её глаз блеснула холодными искорками из свежего сумрака.
«Я оленя на тебя выгоню, а ты хватай!»
Цветанка не успела отказаться: серебристая волчица уже умчалась. Вновь они охотились вместе, только на сей раз Цветанка была намного более ловкой, чем прошлой осенью. Один прыжок — один смертоносный укус, и в горло ей хлынула тёплая, парная кровь жертвы. Сладковатая оленина в конце зимы была жесткой, но в задней части и на спине нашлись куски помягче.
«Оставь для своей ладушки, — усмехнулась Серебрица. — Пусть пирога с олениной покушает».
Цветанка застыла камнем, а Серебрица впилась зубами в оленью лопатку.
«Она красивая... А брюхата от кого? — спросила она, проглотив кусок мяса. — Чьё дитё-то?»
«Наше», — угрюмо отрезала Цветанка.
«Только не говори, что это ты её обрюхатила, — съязвила зеленоглазая волчица. — На такие чудеса только дочери Лалады способны, а мы — нет!»
«Это тебя не касается», — рыкнула Цветанка.
Перекинувшись и одевшись, она вырезала ножом лучшие куски с оленьей туши — те, которых не коснулись зубы Серебрицы, а мясо из тех частей, где челюсти той успели поработать, для Нежаны она брать побрезговала. Уходя, она чувствовала спиной насмешливый взгляд зелёных глаз.
На столе потрескивала лучина, которой едва ли было под силу одной бороться с колышущимся, дышащим мраком зимней ночи. Когда она догорала, Цветанка поджигала от огарка новую и вставляла в светец, а после снова ныряла в ласковое облако тепла, окружавшее Нежану. Почти касаясь её щеки своею, но по-прежнему держа от неё подальше когти, воровка смотрела, как та выцарапывала самой большой иголкой буквы на снятой с берёзового полена коре. И снова над головой у Цветанки раскинулся зелёный шатёр, снова она пыталась проникнуть в завораживающую тайну письма, уже чуть-чуть приоткрывшуюся ей, но ещё не до конца изученную. Нежана продолжила прерванный урок с того места, на котором они в прошлый раз остановились.
— Ну-ка, давай повторим буквы. Посмотрим, запомнил ли ты что-нибудь или всё выветрилось у тебя из головы.
Прочесть прощальное письмо Нежаны, а точнее, как бы услышать её голос, проговаривающий написанное, Цветанке когда-то помогло матушкино ожерелье, но сейчас его не было.
— Что тут написано? — спросила Нежана.
Цветанка нахмурилась, вглядываясь в закорючки на берёсте. Как читалась каждая из них, она точно не помнила, но смутно знакомый образ постучался из озарённого солнечными зайчиками прошлого...
— Заяц?
— Правильно, — удивлённо и обрадованно улыбнулась Нежана. — Надо же, помнишь, что мы с тобой учили!
Воровка-оборотень не стала упоминать, что грамотой с нею занималась ещё и Дарёна, не слишком, впрочем, преуспев: науки, требуя усидчивости и терпения, плохо давались порывистой и ветреной Цветанке. Взяв у Нежаны иголку, она неуклюже нацарапала перед словом «Заяц» цветок, похожий на ромашку. Получилось коряво: когти мешали ловко держать иглу. Нежана задумчиво скрыла взгляд под ресницами, от чего на щёки ей упали пушистые тени.
— «Цвезаяц», — усмехнулась она. — Дай-ка...
И она написала новое слово, более длинное. Сердце воровки ёкнуло: кажется, она догадывалась, что это... И не ошиблась.
— Цве-тан-ка, — прочла Нежана, водя иглой.
Игольное острие, блестя, прикалывало к памяти воровки звукообразы букв. Они робкими гостями входили к ней в голову, нерешительно переступая с ноги на ногу и пока не решаясь располагаться там как дома: для этого требовалось время и новые уговоры-повторы. А Цветанка осторожно дышала возле уха Нежаны, не решаясь поцеловать его клыкастым ртом. Та, словно чувствуя её колебание, повернула лицо и потёрлась носом о её нос.
*
Третья встреча с серебристой волчицей была озарена призрачно-голубым светом луны — волчьего солнца. От охоты Цветанку отвлёк вой: это Серебрица, взобравшись на пригорок и задрав морду к светилу, окутанному мутной дымкой, самозабвенно пела. Нежана боялась волчьего воя по ночам, и Цветанке хотелось оборвать эту песню.
«Что за Калинов мост такой, а? Где он находится, ты не знаешь?» — спросила она первое, что пришло в голову. Это название всплыло из допроса: уж очень княгиня Лесияра насчёт него допытывалась.
Ей показалось, будто это весь пригорок встал на дыбы белоснежным зверем, а может, среди ночного покоя вдруг поднялся буран. Странно: у бурана были холодные зелёные глаза-щёлочки, пристальные и острые.
«Зачем спрашиваешь? — прошипела серебристая буря. — Тебе всё равно не пройти туда! А ежели и пройдёшь, то оставишь там свой разум и погибнешь... Все твои страхи и беды, всё, что когда-то ранило тебя, что не было тобой решено, всё, в чём ты запуталась и натворила глупостей — всё восстанет против тебя! Кто твой злейший враг, помнишь?»
«Я сама», — вырвался у Цветанки невольный ответ, вбитый ей Серебрицей.
Зеленоглазая буря улеглась и превратилась в волчицу. Цветанка поёжилась от холодка, пробежавшего по спине: она не ожидала, что этот вопрос так взбудоражит Серебрицу.
«Калинов мост — это вход в Навь, нижний мир, созданный Марушей, — уже спокойнее и глуше ответила пепельная волчица. — Она не смогла ужиться в одном мире с сестрой Лаладой — в мире, завещанном им их отцом, уснувшим богом Родом, и создала свой. В Нави живут ночные псы — оборотни из нижнего мира. А мы с тобой — верхние, дневные, из тех, кто живёт здесь, в Яви. Всё началось, когда князь Орелец заключил сделку с Марушей и попросил вернуть его умершую жену к жизни. Ему вернули женщину, с виду как две капли воды похожую на его жену, но это была не она, а её двойник-оборотень. От неё произошли дневные псы и расселились по земле. Дневные и ночные псы — собратья, но живут отдельно. Наши нижние сородичи не очень-то любят пускать к себе гостей, и Калинов мост окружён стеной тысячелетнего морока, который не позволяет пробраться к входу в Навь. Иногда морок ослабевает и даже падает, но на очень короткое время и очень редко, и заранее угадать, когда это случится, нельзя».
Серебрица умолкла, словно мыслеречь отняла у неё все силы, а Цветанку по мере её рассказа охватывала ледяная дрожь, начинавшаяся где-то в кишках. Многого же она не знала! Её вдруг осенило: припадки Серебрицы, её странные «выбросы из тела» — кажется, всё это начало обретать смысл и складываться в ясную картинку...
«Ты пробралась к Калинову мосту?» — не мыслеречью, а, пожалуй, мыслешёпотом спросила Цветанка, заворожённая зловещей печалью, чёрным призраком стоявшей у Серебрицы за плечами.
Глаза пепельной волчицы ожили, замерцав зимне-колкими искорками, и в них отразилась тень прежнего безумия.
«Да, я прошла туда, но вернулась обратно не вся. Клочки моей души и моего разума остались там... Я калека. Не телесно, а в другом смысле... Потому и не ужилась в стае. Я соврала тебе, сказав, что родилась такой. Вошла я туда обыкновенной, такой же, как ты, а вот вышла... через десять лет, седая. И болезнь эта, требующая подпитываться чужими силами, появилась у меня тоже после этого».
«Где? Где он, этот проклятый мост?» — вскочила Цветанка, задрав хвост и вытаращив глаза.
Ядовито-зелёная сумасшедшинка зажглась в зрачках Серебрицы:
«Ты думаешь, я скажу тебе? Приструни своё глупое любопытство — целее будешь, а иначе в Яви станет одним оборотнем-калекой больше... Или, что вероятнее, одним живым оборотнем меньше».
«А в самой Нави ты была? — не унималась воровка-оборотень. — Помнится, во время того припадка ты обмолвилась, будто Навь умирает... Я тогда подумала, что это бред, а теперь...»
«Хватит, — жёстко отрезала Серебрица. — Я больше ничего не скажу тебе».
Снова взбив вихрь, обдавший морду Цветанки облаком холодных снежинок и ослепивший её на несколько мгновений, серебристая волчица умчалась.
*
— Скоро весна...
Кутаясь в шубу, Нежана шагнула за порог лесной избушки. Опять полетели «белые мухи» — крупные хлопья снега, роившиеся, как туча насекомых. В воздухе уже звенела сладкая тоска, зовущая в небо — дух весны, а на смену щиплющему щёки морозу пришла густая, зябкая влажность. Снег на еловых лапах стал волглым, клоня их ещё больше книзу, а на зимней перине на земле намёрзла крепкая корочка — наст. По нему можно было ступать, не проваливаясь, особенно по утрам, когда подмораживало.
— Да, скоро весна.
Нежана попробовала ногой хрусткий наст: он держал хорошо, продавливался совсем чуть-чуть. Осторожно шагая, она вдыхала тонкий вешний дурман, пробирающую до сердца прохладу, которая обязательно должна была обернуться теплом.
