Наконец, мелкая побитая тётка сообразила, что уже они с шефом не одни в комнате, а появились заинтересованные зрители. Она повернула голову на вошедшую в номер женщину и автоматически ещё пару раз "сыграла на нефритовой флейте". Как вошла в номер эта женщина, ей было решительно непонятно, ведь Короткая вчера лично закрывала дверь на ключ. Через секунду она узнала жену шефа, взвизгнула, отскочила от тела Сквозняка, как ошпаренная, и заметалась по номеру, лихорадочно собирая свою раскиданную всюду одежду. Софочка с грустью смотрела на метания бедной побитой до крови барышни, и даже отодвинулась чуть в сторону, давая той проскочить с охапкой шмоток в санузел, где та и забаррикадировалась. Кошмарить бедную тётку Софочка не стала, понимая, что теперь, вроде как, они где-то даже родственники. Она даже улыбнулась, видя, как тётка вместе со своими вещами утащила и вещи Леопольда Львовича.
За стенкой, министерский шофёр прислушивался к событиям в соседнем номере. Вот же гадство случилось. Да, не повезло шефу. Сейчас его начнут кошмарить и всячески изничтожать. Крепись, братан! Но, особого визга и крика он не слышал. Вот, что значит культурные люди. У них даже разборки вежливые и культурные. Не хотелось бы идти в свидетели, если в соседнем номере случится смертоубийство.
Леопольд Львович, ощутив какие-то изменения в процессе развраты, открыл один глаз и, к своему ужасу, увидел перед своим носом женщину, очень похожую на свою драгоценную Софочку.
— Проснулся котик мартовский, кролик похотливый. Вставай, давай, сейчас поедем, — женщина похожая на Софочку говорила голосом Софочки. И это был не глюк.
— Куда поедем? — осведомился Леопольд Львович.
— Куда надо, — вздохнула Софочка. — Делать тебе химическую кастрацию, козёл ты безрогий. Я уже договорилась.
— Софочка, Софочка, — затараторил Сквозняк. Вот сейчас ему стало совсем жутко. Как сказал бы Штирлиц: "Это провал".
Шофёр, из-за стенки, как ни прислушивался, не слышал душераздирающих предсмертных воплей, падений тел на пол, выстрелов. Но, через полчаса, в семнадцатый номер, под конвоем Софочки, были доставлены два нашкодивших человека. Они вели себя исключительно тихо, даже носами шмыгать старались беззвучно. Кормить их завтраком конвоир не собирался. Вскоре скорбная процессия из четырёх человек покинула гостеприимное заведение, и устроилась в министерскую машину. Супруга Сквозняка уселась на первое сидение, а сзади смирно сидели сам Сквозняк и Короткая. Софочка всё время, пока ехали, зловеще молчала, а на заднем сиденье периодически хлюпали носами и пытались горько плакать. Но Софочка игнорировала всхлипы, ибо нельзя верить хромой собаке и женским слезам.
Когда ехали по злосчастному посёлку, то Софочка увидела великолепное здание школы. В её голове даже некоторое время крутилась мысль, что в таком депрессивном посёлке и такая великолепная школа. Но эта мысль быстро улетела, а прилетела другая мысль о том, что дальше делать с этими развратничками и как дальше жить.
К концу поездки мысль чётко сформулировалась. Если сволочь Сквозняк не хочет оказаться на улице, то ему придётся в течение суток уволиться с министерства и пойти работать в управляющую компанию техником. Ведь у него даже есть диплом об окончании техникума. А то он со своей инклюзией стал путать кислое с горячим. Надо с его странными "дидактическими принципами" кончать, а то с такой педагогикой он точно, когда-нибудь поймает себе "на конец" осуждаемую обществом болезнь. А насчёт приобретения плёточки надо подумать!
Глава двенадцатая.
У тётки Зины Полищук накипело. Это означало, что срочно надо найти уши, в которые можно было пожаловаться на такую жизнь, да рассказать последние новости, произошедшие в посёлке. На горизонте свежих слушателей для словообильной тётки Зины не наблюдалось, поэтому она решительно двинулась искать жертву. Вскоре нашлась не одна жертва, а целых три. Все три жертвы сидели на бревне возле дома старика Онуфрия: сам Онуфрий и его закадычные кореша, дед Витёк и дед Пахом. Сбежать от Зинки у дедов не получилось.
— А ну подвинься старый, — Зинка своей приличной кормой отпихнула Пахома от Витька и уселась между ними.
— Ну, что, старикашки? Новости знаете? — завязала она общение с яркими представителями прогрессивной общественности посёлка.
— Конечно, знаем, — кивнул за всех Онуфрий. — А какие?
— Про бывшего нашего участкового Чекмарёва, — кинула затравочку Зинка. — Что народ про него говорит.
— Конечно, знаем, — тут уже все деды закивали. — А что говорят?
— А то, деды, — заговорщицки понизила голос Зинка. — Что наш Чекмарёв объявил вендетту! О, как!
— Ох, тыж! — сокрушённо мотнул головой Онуфрий. — Что? В завязку болезный ушёл? Или бабами обещал перестать интересоваться?
— Ты, что, дед! — повысила голос Зинка. — Какими бабами? Ещё хуже! Упадёшь — узнаешь!
— Ну, это ты, Зинаида брось, — нахмурился Онуфрий. — Куда ж хуже. Наш Чекмарёв мужик справный, на других мужиков не западает, не был он в этом замечен. Зря наговариваешь на мужика.
Деды закивали головами: да, действительно, Чекмарёв в содомии не был замечен.
— Вы что, деды, совсем того, — удивилась Зинка. — Я им про вендетту талдычу, а они мне про содомию. Скучные вы граждане, сами от себя засыпаете. Вы, что про сицилийскую мафию ничего не знаете?
— Да нам своей родной мафии хватает, — вставил веское слово Витёк. — И без твоей социалистической мафии. Плавали, знаем.
— Ну, вы, деды, и темнота дремучая, — восхитилась Зинка незамутнённому сознанию дедов. Маразм всё лечит. — Вендетта, деды, это когда дают зарок истребить все преступления на корню вместе с преступниками. Вот это Чекмарёв и объявил, все об этом говорят, только вы не в курсе. Ещё он включил, вы не поверите, омерту и раздул своё эго. Все в шоке.
— А я всегда говорил, — задумчиво пожевал губы Онуфрий. — Сечь их надо, нещадно сечь. Как наши деды нас секли. И что? Выросли мы хорошими и умными людьми. Так что правильно сделал Чекмарёв, что омерту включил. Началось, значит. Давно пора. Чего было тянуть кота за причиндалы.
Деды согласно закивали: да, сечь надо нещадно.
— Мужики, вы это о чём? — осведомилась Зинка. Она от их слов перестала улавливать смысл беседы.
— О самом главном, Зинаида, о самом главном, — веско произнёс Онуфрий. — Что главное в воспитании молодых отроков? Правильно — боль от розог на их жопе, чтоб оный орган пребывал в печали, а разум в смятении. Тогда отрок становится понятливым и во всякое дерьмо не лезет. Мы своих секли, и будем сечь.
— Так может, вы и моего внука непутёвого Сеньку посечёте немного, — спохватилась Зинка. — Горе у меня с ним. Учебный год закончил с трояком по физике, прикиньте деды величину моей печали. Не понимает, стервец, законов Бойля-Мариотта. Может, высеките моего тупезня как следует, а деды?
— Веди его к нам, Зинаида, — кивнул Онуфрий. — Высечем, как сидорову козу. Будет ему омерта на орехи. Неделю сидеть не сможет, гарантирую. У нас рука не дрогнет. Правильно, деды?
Витёк и Пахом согласно закивали: высечем, конечно. Это нам, как два пальца облизать.
Договорились, что Зинаида приведёт своего Сеньку во двор к Онуфрию, где и произойдёт воспитательная экзекуция: бить будем больно, но по справедливости. Но у Зинки была ещё одна проблема, о которой следовало высказаться.
— Горе у меня пенсионеры, — запричитала она. — С курами.
Пенсионеры прислушались, ведь чужое горе надо воспринимать с душевным вниманием.
— Сдохли? — сделал предположение Онуфрий.
— Ещё хуже, мужики, — вздохнув, совсем скорбно произнесла Зинка.
— Куда ж хуже? — удивился Онуфрий. — Воскресли, что ли, после того, как сдохли?
— Да, нет, — отмахнулась Зинка. — Исчезают у меня курочки одна за другой. Исчезают с концами, даже перьев не остаётся. Было у меня их сорок штук, и все откормленные, как индюки. А теперь осталось только пятнадцать хвостов.
— Может они норку в изгороди прогрызли, да убегают из курятника, — задумчиво предположил дед Витёк свою версию.
— Ой, дед! Нешто курица, это крыса, которая своими зубами может прогрызть дыру в стене или заборе? Курица, это благородная птица с понятием, что убегать ей нельзя. Сдаётся мне деды, что воруют у меня курочек-то. Обворовывают бедную вдову бесстыжие соседи. Да и ларёк мой постоянно обносят. Сколько можно его бомбить? Все гири попятили!!!
— Дык, поговаривают, у тебя все гири были из чистого золота. Вот ворьё и повадилось, — вставил своё слово Пахом, сидящий с левого борта Зинки.
— Да не было у меня золотых гирь никогда, теперь и железных нет, все спёрли, — Зинка уже чуть не плакала.
— Так заведи себе электрические весы в ларёк, — предложил идею Онуфрий. — А на куриного вора капканы поставь.
— Медвежьи..., — поддакнул Пахом.
— А чего это медвежьи, — с подозрением спросила Зинка. — Нешто медведи охотятся на кур?
— Предполагаем, — со значением кивнул Витёк. — Медведь — он ушлое насекомое. Могу договориться с Венькой Соболевым. У него медвежьи капканы, говорят, есть. Медведей ловить. Как медведя поймаешь, то шкуру с него нам отдашь, за умный совет. Будем на бревне сидеть на мягкой и тёплой шкуре.
Зинка согласилась, что будет здорово, поставить капканы на ушлого медведя, который, вот сволочь, повадился ходить за её курочками. На этом она засобиралась идти искать внука Сеньку, который трояком по физике испахабил себе годовую ведомость и опорочил честь семьи. Зинка обещала дедам, что как только найдёт внучка, то сразу же приведёт того к суровым дедам на экзекуцию. Вы уж его посильнее-то секите, чтобы на следующий год он хорошо учился. На прощание Зинка и деды обсудили окончание учебного года в школе. Прогрессивная поселковая общественность единогласно решила, что учителя в нашей школе, те ещё сволочи: мучают деток почём зря на занятиях, да ещё задают кучу домашнего задания. А сами учителя какие-то ненормальные, особенно в конце учебного года: некоторые из них, так даже заговариваются. Бегают по домам родителей своих учеников и заставляют родителей куда-то записаться, в какую-то секту. А не запишешься — грозят карами во все места. Во торкнуло учителей-то. Им, что, зарплату не дают? Да им огромную зарплату государство положило. Ещё, поговаривают, спонсоры премию им выдали. А им всё мало. Зато, все говорят, что школа осталась ШНОРом.
— Ух, ты! — прокомментировал это дело дед Онуфрий. — Уважают, значит, в верхах нашу школу-то. Так, что ты, Зинаида, поспеши со своим внуком, пока мы здесь сидим, а не идём в "Пончиковую", откушать по пончику, да под чаёк.
— Знаю я ваш чаёк, — упрекнула дедов Зинка. — Ждите. Я щас молнией его приведу, можете уже розги готовить.
— Да, не та сейчас молодёжь пошла, — глубокомысленно изрёк дед Пахом. — Вот мы в их время...
— Это точно, — согласился Онуфрий. — Совсем не та молодёжь. Может, слышали деды, что наши отроки творить начали? Лучше крепче сядьте на бревно, а то упадёте, узнав, что наши внучки отчебучили. На уши такое не напялишь.
Витёк и Пахом навострили уши. Им было интересно, что ещё такое наворотили местные детки, которые и так не страдали отсутствием фантазии.
— Прикиньте, — начал Онуфрий. — Отроки из седьмого "Б" класса понашили себе из бумаги чёрных балахонов и объявили себя некромантами. Собрались, значит, в стаю и потопали в сторону погоста. Народ наш, кто смеялся с них, кто у виска крутил, а кто и перепугался. А как узнали, что они надумали на могилках пляски устроить и хоровое пение, то тут уже все перепугались. Еле их родители выловили этих некромантов около погоста, да по домам растащили. Представляете, какую хрень придумали: плясать на могилках и призывать дьявола. А вдруг он призовётся?
Деды сокрушённо кивали: да, одурела наша молодёжь совсем от своих смартфонов и учёбы. Полностью с катушек слетела. Не то, что мы раньше. Мы коммунизм строили, нам в те времена укромные некогда было всякой ерундой заниматься. Тогда всё выглядело очень кучеряво, а сейчас от людей беспокойство одно, шум и гам, стенание и зубовный скрежет.
— Но это ещё не всё, деды, — проинформировал друзей Онуфрий. — Если седьмой "Б" с дури пёрся на кладбище, то, седьмой "А", наоборот вышел с погоста. Там, на кладбище, они напялили на себя всякие лохмотья, измазали себе морды зелёнкой и кетчупом, вывалялись в грязи, вытянули руки вперёд и попёрли в посёлок всей гопкомпанией. Идут они по посёлку, все такие красивые, тянут руки к прохожим и орут "М-о-з-г-и-и-и-и". Им весело. Народ в ахуе. У кого нервы покрепче, тот только матерился. Старушки крестятся. А вот у бабки Тоньки Матвиенко нервишки оказались слабые, как и кишечник. И приключилась с бабкой прямо на улице медвежья болезнь, как она увидела этих чертей. Вот я и говорю, товарищи пенсионеры, что сечь их надо, нещадно сечь.
А вот и объект для приложения дедовых воспитательных талантов появился: к дедам опять шла Зинка Полищучка, ведя за руку своего непутёвого внучка Сеньку. Тот обречённо семенил рядом. Весь его вид вызывал сострадание, а не желание его посечь: низкорослый, худенький, взъерошенный, как воробушек, Сенька был олицетворением вселенской несправедливости, да ещё запуганный внезапным известием, что его отдают в руки местным дедам-садистам, которые постоянно секут всю свою семью и соседей.
— Вот вручаю вам своего Сеньку, — заботливо толкнула к Онуфрию внучка в спину Зинка, при этом она ловко сунула в руки Витька бутылку самогонки, ведь труд должен быть оплачен. Даже труд экзекутора.
— Ну, заводи его, голубчика, во двор, — сурово свёл брови Онуфрий. — А сама иди подальше, да уши не забудь заткнуть, а то он орать сейчас сильно будет.
Оставив Витька сидеть на бревне, Онуфрий пригласил деда Пахома себе в подручные: ему и одного подручного достаточно. Оба деда вошли вслед за Сенькой во двор, где Онуфрий, грозным голосом стал воспитывать Сеньку.
— Вот едрить колотить, это как же тебя отрок понять, а? — чётко проговаривая слова, начал он. — Физику, охламон, учить не хочешь! Так дополнительно занимайся. Грызи хоть по ночам гранитную науку. Ты, отрок, почему товарища Бойля не уважаешь, а? Человек большого ума был, старался, науку двигал, а ты его лесом послал. А на товарища Мариотта вообще положил. Так Пахом, изобрази-ка нам пучок розг. Там в сараюшке возьми секатор, да нарежь розг в саду потолще, да подлиннее. А я пока отрока этого непутёвого посторожу, чтоб не сбежал он.
Когда Пахом отправился резать розги, вид которых, он, честно говоря, не представлял, Онуфрий, смерив жалостным взглядом бедного отрока и почесав в затылке, стал покрикивать:
— Давай дед Пахом быстрее розги готовь, а не то этот ушлый отрок убежит, а я его не догоню.
Онуфрий даже отошёл от мальчишки, чтобы тот быстрее соображал, но того, как парализовало: глаза его были на мокром месте, сопли бахромой.
— Шевелись, давай, Пахом, а то этот очень шустрый мальчишка сейчас сбежит от нас...в открытую калитку. Ты слышишь....в открытую калитку сбежит.
Но парень стоял, как соляной столб.
Пришлось Онуфрию, глубоко вздохнуть, досчитать до пяти и опять начать кричать:
