Жестокая весна дышала зябкой сыростью, льдисто звенела, смеялась, роняя еловые шишки, и ей не было дела до пустоты, которая образовалась возле груди воровки — там, где она держала новорождённую девочку... Пустота сосала изнутри, требуя заполнения, но пальцы сжимались, впиваясь лишь в пропитанный духом весны воздух.
— Иди и забери дитё обратно, — шепнула Невзора. — Выкормим как-нибудь. Ты мне тогда помогла — нынче моя очередь. Долг платежом красен.
— Она человек... Ей, наверно, лучше с людьми остаться, — пробормотала воровка, чувствуя, как накатывает приступами желание схватить Смолко и прижать к себе. Да, он — оборотень, от оборотня же и рождённый... Но как можно было бояться или ненавидеть это упитанное, чмокающее у груди своей матери чудо? Дети — они и есть дети, и неважно, кто они — котята дочерей Лалады или щенята Марушиных псов.
— Дура ты, — без усмешки, прямо и сурово сказала черноволосая женщина-оборотень. — Она родилась для того, чтоб тебя уберечь, помочь тебе остаться человеком внутри. Думаешь, зачем я Смолко родила? Чтоб не забыть, как это — любить. Оно, конечно, и лисицы, и волчицы, и медведицы детёнышей рожают... И любят их, наверно, по-своему, по-звериному. А я вот по-человечески не хочу разучиться любить. Девчушку эту судьба тебе подарила, а ты от неё отказалась... Суждены вы друг дружке, понимаешь ты, дурочка?
Цветанка вздрогнула, сжав кулаки, но проглотила это жёсткое, как пережаренное мясо, слово — «дура». Её ещё никто так не называл — вернее, она никому не позволяла этого. А вот от Невзоры нехотя, со скрипом зубов, но стерпелось... Потому что права она была. И Радимира — тоже: вот для чего пощадила Цветанку та стрела...
— А... а молоко? — промолвила Цветанка, борясь с последними колебаниями. — Как ты двоих кормить станешь? Твоему-то сыну хватит ли?
— Хватит обоим и ещё останется, — заверила Невзора. — Много ли человеческому дитёнку надо? А нашего, волчьего молока ещё меньше потребуется: оно посытнее людского будет и сил даёт больше. Иди, кому говорю!
*
Под оглушительное беспрестанное чириканье воробьёв Цветанка кралась вдоль плетня. Солнце то выглядывало, слепя её, то пряталось за облаком; какая-то пичуга, пролетая над воровкой, капнула ей помётом на плечо.
— Вот зараза, — шёпотом выругалась та, погрозив кулаком в небо.
Народная примета гласила: «К счастью». Однако до единственно нужного ей счастья ещё предстояло добраться.
Муж Медвяны чинил на заднем дворе телегу, готовя её к скорому использованию, пожилой отец в меховой безрукавке похаживал вокруг него, давая ценные указания, а двое старших девочек развешивали на натянутой возле дома верёвке выстиранные вещи. Роста им для этого дела не хватало, но выручал широкий берёзовый чурбак.
Цветанка бесшумно скользнула на крыльцо и толкнула дверь, оставленную девочками приоткрытой. Ни одна половица не скрипнула под шагами воровки; свекровь Медвяны была занята купанием внука и не заметила её. Прислонившись к стене, Цветанка промокнула пот с лица чистым вышитым рушником, висевшим рядом.
Увидев её, кормившая грудью женщина вздрогнула и застыла. Её глаза под низко надетым повойником округлились от испуга, но ребёнка она держала по-прежнему крепко. Цветанка всмотрелась в детское личико: не дочку ли Нежаны она кормила? Все новорождённые дети казались на одно лицо, да и не успела она хорошенько рассмотреть малышку, чтобы узнать её сейчас. Из люльки доносились покряхтывания и писк другого младенца.
— Здравствуй, Медвяна, — вполголоса обратилась воровка к женщине. — Вам тут давеча ребёночка подкинули... Так вот, моя это дочка. Отдать вам её придётся. Мать у неё померла в родах, вот и пришлось мне искать для неё семью... А тут кормилица нашлась, так что забираю я её обратно. Уж простите.
Женщина защищающим движением прижала к себе ребёнка, отгораживая его руками, и подалась назад.
— Чужой ты... Не из наших мест, никогда тебя прежде не видела. Откуда моё имя знаешь? — дрожащим шёпотом спросила она.
— Так муж твой и назвал, когда кликал тебя в то утро, выйдя на крыльцо, — улыбнулась Цветанка. — Подь, мол, сюды, Медвяна, тут подкидышка оставили... Оттого и знаю. А ты своё дитя в то время кормила, а дочки твои старшие смотрели.
Женщина понемногу отходила от испуга — заморгала растерянно. Цветанка старалась говорить с нею мягко, по-доброму.
— Да, так всё и было, — пробормотала Медвяна. — Так значит, ты — отец? Мальчишка ещё совсем сам-то...
Цветанка не стала её разубеждать и что-то объяснять. Времени на разговор оставалось всё меньше: в любой миг могли войти.
— Да моя она, моя, — зашептала она, вкладывая в свои слова всё, что теснилось у неё в груди, но не могло пробиться к посуровевшим и колко смотревшим, пересохшим глазам. — Свет она мой в окошке. Пойми ты своим материнским, бабьим сердцем: не жить мне без неё. У тебя своих ребят — семеро по лавкам, а у меня она — одна-единственная.
Большие, медово-карие глаза Медвяны наполнились слезами, а яркие, полнокровные губы затряслись. Она не могла наглядеться на дитя напоследок.
— От груди хоть не отрывай, окаянный, — всхлипнула она. — Дай докормить!
— У кормилицы молока полно, она и докормит, — вынуждена была настоять Цветанка. И добавила мягче: — Спешу я, бабонька.
Медвяна медленно, не сводя покрасневших мокрых глаз с личика девочки, протянула её Цветанке.
— Ну, ин ладно... Хоть и прикипели мы сердцем к дитятку, но родная кровь — она и есть родная кровь. Ты, это... — Женщина плаксиво шмыгнула носом, подобрала слёзы вышитым рукавом. — Молодой ещё... Того и гляди — мачеху ей вскорости найдёшь... Невзлюбит она чужое дитё — ох, несладко бедняжечке придётся...
— Ты, баба, глупостей-то наперёд не выдумывай, — сурово отрезала, нахмурившись, Цветанка. — Не будет у неё никакой мачехи.
На пороге появилась свекровь, неся на руках завёрнутого в полотенце мальчика и ласково кудахча:
— Вот ты у нас какой чистенький, вот какой хорошенький... — И, увидев Цветанку с малышкой на руках, испугалась: — Ой, а это кто? И почто он Найдёнку нашу держит?
— Светланой её зовут, — сказала воровка, чувствуя, как пустота в груди заполняется тёплой, счастливой тяжестью.
Имя озарило её только что, единственно правильное и журавлино-крылатое, склеив осколки её сердца. Нет, не походила малышка на Бажена, она была вылитая мать — Нежана.
— Прощай, Медвяна. Прощай и ты, мамаша, — поклонилась Цветанка женщинам.
Вышла она не через калитку, а на глазах у потрясённых девочек перемахнула через плетень по невидимым ступенькам и понеслась домой. Весна разворачивала у неё за плечами крылья из радости, свежести небес, звонкого лесного покоя и пьянящего земляного духа от первых проталин, украшала ей голову венком из подснежниковой нежности. Девочка закричала было, но вскоре убаюкалась на бегу, а Цветанка, прикрывая её заячьим плащом, шептала:
— Светланка моя... Ты — мой свет в окошке. Никому тебя не отдам.
________________
22 лютовей — здесь: январь
23 молодка — недавно вышедшая замуж женщина
24 примерно 21,3 м
25 сечень — февраль
26 калкан — «панцирь» из плотной хрящевой ткани под кожей кабана
— 7. Тихая Роща
Родители и княгиня Лесияра дали своё благословение, и теперь брачный сговор оставалось закрепить при многих свидетелях, дабы все знали: Млада и Дарёна — обручённая пара, и дальше у них — только свадьба. Однако помолвку откладывали в ожидании, когда Млада оправится после тяжёлого отравления хмарью, полученного ею во время разведки в Воронецких землях, а Дарёна встанет на ноги после ранения. Три седмицы девушка провела в доме Твердяны, принимая отвар яснень-травы и делая с ним примочки к ране, а также посещая купель на Нярине; сама же оружейница вместе со старшей дочерью Гораной и супругой Зорицы, княжной Огнеславой, дневала и ночевала в кузне, выполняя какой-то большой и срочный заказ. Часто они даже не приходили домой спать, и матушка Крылинка ворчала:
— Вот же напасть какая... Так ведь и до смерти уработаться можно!
Зорица с дочкой Радой и Рагна относили им обеды и, возвращаясь домой, рассказывали об очередях из женщин и детей, также передававших еду остальным работницам. Кузня гудела денно и нощно, подземный перезвон доносился даже до дома, но что там ковалось, никто не мог сказать: заказ был окутан строжайшей тайной. Иногда Твердяна всё же изредка возвращалась домой — главным образом, чтобы навестить и подлечить Дарёну.
— Ну что вы там всё-таки делаете-то целыми днями? — ластясь к плечу супруги, попыталась однажды разузнать Крылинка.
— Снасть горную, — сухо ответила оружейница, усталая до синих кругов под глазами. — Новые копи открыли на юге, вот и понадобилось срочно.
— А тайну-то такую зачем из этого делать? — удивилась Крылинка.
— Откуда мне знать? — коротко отрезала глава семьи. — Я в дела государственные не лезу, моё дело маленькое — заказ принять и исполнить. Всё, мать, хватит расспросов, дай умыться.
Что-то зловеще-печальное слышалось в её молчании, и матушка Крылинка умолкла, охваченная тревогой. Её чуткое сердце за годы совместной жизни изучило наизусть все выражения глаз и лица супруги; по движению бровей или по складу губ Крылинка могла с точностью угадать, в каком Твердяна была настроении, и какие события это настроение предвещало. Однако подобной сосредоточенной угрюмости она не видела никогда прежде, и это её пугало. Твердяна между тем умыла лицо и руки, наскоро съела сытный обед, после чего пошла к Дарёне в комнату.
Дарёна уже не пролёживала дни напролёт в постели — понемногу вставала и рукодельничала у окна, пользуясь подарком Зорицы — набором белогорских игл. Время она коротала за шитьём рубашек для своей наречённой избранницы: по обычаю, к свадьбе девушке полагалось изготовить и собственноручно вышить для будущей супруги двенадцать рубашек и столько же портков, такое же число наволочек и рушников. Женщина-кошка же, в свою очередь, обязывалась обеспечить невесту шубой и шапкой, дюжиной узорчатых платков, несколькими дюжинами разноцветных ленточек, а самое главное, вдобавок в чудесному кольцу — набором украшений: запястий, ожерелий, серёжек и очелий. Как и сама женщина-кошка, зачарованные украшения были призваны стоять на страже здоровья, счастья и долголетия её супруги.
— Ах ты, моя родненькая, — поблёскивая головой, сокрушалась Твердяна, в то время как её большие, жёсткие и шершавые, рабочие руки скользили по оголённой спине смущённой девушки. — Угораздило же тебя под стрелу подставиться... А стрела-то — моей работы. Скверно вышло... Спинка-то маленькая, узенькая, как у цыплёночка — как только дух из тебя та стрела не вышибла?
Ширина одной её раскрытой пятерни ласково охватывала почти всю спину Дарёны от края до края. Дарёна помнила тот страшный и гулкий толчок, когда стрела впилась: будто целое копьё ей под лопатку прилетело. Обычно рана не болела, но под руками Твердяны Дарёна ощущала, будто там копошится клубок горячих червей.
— Рана уж затянулась, а остатки волшбы оружейной внутри так и засели, — пробормотала Твердяна с досадой. — Она, ежели её не извлечь, разрушает тело изнутри даже после заживания раны. Вот так уж хитро и смертоносно она устроена — будь она неладна! На уничтожение врага рассчитана, но всякое случается...
Случилось так, что стрела поразила не врага. Дарёна застыла, охваченная холодным окаменением ужаса... В глазах тоскливо потемнело при взгляде на неоконченную вышивку: неужели смерть разлучит их с Младой уже совсем скоро?...
— Нет, нет, моё дитятко, не бойся, — успокоительно заверила оружейница. — Уж я-то свою волшбу знаю — сама, вот этими руками делала. Смогу и обезвредить потихоньку, не будь я Твердяна Черносмола. И до свадьбы доживёшь, и много лет в супружестве проживёшь — слово тебе даю.
Дарёне представлялось, что под ладонями оружейницы «черви» высовывались над поверхностью спины, и Твердяна, ухватив одного «червяка» за кончик, потянула его наружу. Он шёл туго, сопротивлялся, и мучительные молнии боли стреляли по всему туловищу девушки. Раньше Дарёна вскрикивала, чем тревожила домашних и не раз заставляла матушку Крылинку прибегать в испуге в комнату; сейчас она изо всех сил сцепила зубы, но не смогла сдержать стон.
— Потерпи, доченька, — ласково приговаривала Твердяна. — Потерпи... Надо извлечь всё без остатка.
— Бо-ольно, — с невольно покатившимися по щекам слезами простонала Дарёна.
— Знаю, моя хорошая, знаю, — сочувственно вздохнула Твердяна. — Уж такая она, зараза, злая. Не столько сама стрела боль причиняет, сколько волшба.
Из-за невыносимой болезненности извлечения остатков волшбы у них никогда не получалось вытащить более одного «червя» за один раз. Эта боль оставляла Дарёну обессиленной, и она весь остаток дня была уже ни на что не годна. Вот и сейчас она, одевшись, хотела сесть за прерванную приходом хозяйки дома вышивку, но руки сами опускались...
— В постельку, милая, — прогудел голос Твердяны, а её большая сильная рука взяла девушку под локоть, помогая встать. — Какое там рукоделие! Иглой тебе сегодня уж нельзя работать, отдохни.
Дарёна знала: за белогорскую вышивку нельзя садиться больной или в дурном настроении — тогда носитель вышитой вещи будет плохо себя в ней чувствовать. Рубашка осталась лежать на рукодельном столике у окна, а руки Твердяны укрывали девушку одеялом.
— Вот так, моя родная, отдыхай, не сопротивляйся сну... Ничего, до свадьбы времени много, успеешь всё сделать, никуда не денется от тебя работа.
Дарёна уткнулась в подушку, устраиваясь поудобнее и стараясь не наваливаться на раненую лопатку. Боль, разбуженная Твердяной, понемногу засыпала снова, но с нею утекали и силы, склеивая ей веки смертельной усталостью. На одного «червя» в ране стало меньше... Никем не тревожимая, Дарёна поплыла на волнах зимней дрёмы.
На неё смотрели из тумана жёлтые глаза Марушиного пса, в которых развёртывалась череда её скитальческих дней. Горечь пыльных дорог, колышущиеся травы и цветы, купание нагишом под луной и щекотка пальцев васильковоглазой подруги... Почему им не позволили перемолвиться хотя бы парой слов? Смутная досада на всех — на Лесияру и Радимиру с её пограничной дружиной и даже на мать — глухо роптала под сердцем. Дарёна с обречённостью и болью приняла объяснение, что Цветанка стала Марушиным псом, и теперь ей ходу в Белые горы нет, но сердце не находило покоя и металось. Всему виной была одна царапинка от когтя — так сказала Радимира. Чьего когтя, она не уточнила, но Дарёна и так догадывалась: это та зеленоглазая девица с пепельными волосами, которой Цветанка увлеклась в Марушиной Косе. Что-то волчье было в её улыбке, открывавшей небольшие острые клыки...
