"Неужели из-за меня? Прости меня, Ромашка, прости"
Внезапно Мирослав услышал ее голос, в котором прозвучала горькая обида:
— Глупый, глупый венок!
Девушка взмахнула рукой, и колечко желтых цветов мелькнуло в воздухе и мягко шлепнулось на воду. Несколько секунд Мирослав смотрел, как покачиваются на поверхности Родны сплетенные в венок одуванчики, потом бросился вперед, на ходу снимая через голову вышитую рубаху.
Услышав быстрые шаги за спиной, Ромашка поспешила обернуться, но не успела — мимо нее пронесся человек и, сбросив на ходу рубаху, с разбега прыгнул в воду. Потрясенная Ромашка застыла на берегу, взволнованно подняв руки к груди.
Мирослав вынырнул как раз под Ромашкиным венком — случайно это у него получилось или нет, девушка не поняла. Улыбнувшись ей, Мирослав погреб к берегу. Выбравшийся из-под воды недалеко от все еще не пришедшей в себя Ромашки, он снял мокрый и совершенно жалкий на вид венок с головы, причем снял с явным сожалением.
— Зачем же так, — в голосе прозвучал укор, однако взгляд Мирослава показался Ромашке виноватым. — Для кого плела, Ромашка?
Девушка опустила глаза: надо же, ведь всего-то немного не дождалась. И теперь ее и без того не особо ценный подарок превратился в почти бесформенное нечто. Но Мирослав не спешил возвращать его девушке, и, к тому же, он все-таки пришел...
Мирослав стоял перед нею с промокшим венком в руках, полотняные штаны липли к телу, а с волос ручейками стекала вода и бежала по лицу и плечам. Ромашка рассеянно подумала, что, должно быть, вода в Родне еще холодная. Она молчала, упорно не желая отвечать на вопрос — разве не знал Мирослав, для кого? Разве мог сомневаться?
Он улыбнулся.
— Подаришь его мне?
Девушка хотела кивнуть, но взгляд ее снова упал на венок, который после купания в речной воде выглядел далеко не лучшим образом, и Ромашка смущенно прошептала:
— Он мокрый. И некрасивый.
Мирослав повел плечами, будто желал сказать, что все это — совершенно незначительные мелочи.
— Так подаришь?
Ромашка вздохнула и, наконец, согласно кивнула. Мирослав сам опустил мокрые одуванчики себе на голову и улыбнулся.
— Прости меня, Ромашка. Я задержался в дороге.
— Ничего. Не страшно, — пролепетала девушка в ответ.
Чуть нахмурившись, Мирослав вытер ладонью лоб, по которому ползли капельки воды, бросил взгляд на лежащую в траве рубаху.
— Ты же замерзнешь, — заволновалась Ромашка. Она наклонилась, подняла рубаху, но замерла нерешительно, соображая, что на мокром теле ткань тоже вымокнет и не будет греть.
— Не замерзну, — ответил Мирослав, подошел ближе, заглядывая в лицо Ромашке. — Скажи, Ромашка, для кого ты венок плела? Для меня?
Ромашка ответила на его взгляд и, не выдержала, рассмеялась.
— А у тебя есть другие предположения? — поинтересовалась она.
Ее невинный вопрос почему-то озадачил Мирослава, отчего девушке вдруг стало совсем весело. Быть может, это давало о себе знать нервное напряжение сегодняшнего дня, наконец отпустившее душу, но Ромашка над этим не задумывалась. А Мирослав упрямо ждал ответа, хотя, с точки зрения девушки, он был очевиден.
— Для тебя, — сказала Ромашка со вздохом и — словно кто-то отпустил вдруг натянутую струну — как-то сразу стало вдруг легко и спокойно.
— Спасибо, — тихо ответил Мирослав. Он все еще внимательно, очень внимательно смотрел ей в лицо, потом взял из Ромашкиных рук свою рубаху и осторожно надел, стараясь не промочить ткань волосами, с которых все еще капала вода, и не уронить венок. Теперь Ромашка могла до стежка разглядеть вышитый узор на его вороте, и девушка так и делала — смотрела на вышивку, не решаясь поднять глаза.
— Пойдешь за меня?
— Что? — не поняла Ромашка. Она вопросительно посмотрела в светлые глаза Мирослава и вдруг сообразила, что означал его вопрос. Ей стало жарко.
— Ромашка...
Она молчала. Упрямо молчала, пытаясь хотя бы собраться с мыслями, но мысли путались, мешали одна другой. Почему-то сразу вспомнилась Злата — не та заплаканная девушка, что приехала вместе с матерью, братишкой и дедом в Вестовое, а светлокосая красавица, которая встретила Мирослава в Долине Ручьев, танцевала на обжинках с васильками в волосах... и Ромашка вдруг поняла, что именно ее пугает: по сравнению со Златой она чувствовала себя почти лягушонком, да к тому же Мирослав ведь никогда не говорил ей о любви. Ни разу. И даже не намекнул.
— А разве ты меня любишь? — спросила девушка и затаила дыхание, ожидая ответа.
— Люблю, — лицо Мирослава было совершенно серьезным. Он смотрел прямо в широко открытые глаза девушки, не отводя взгляда. — Люблю. Неужели ты этого не знала, Ромашка?
Она одновременно покачала головой и пожала плечами. Что Ромашка хотела этим сказать — она и сама толком не поняла. А вот Мирослав, кажется, понял, потому что обнял Ромашку, прижал к груди, осторожно, стараясь не намочить ее одежду, потому что под прохладным ветерком девушка вполне могла и простудиться. Но Ромашка уперлась ладошками и чуть отстранилась.
— Не знала, — сказала девушка. — Правда, любишь?
— Правда, — он поднял руку, провел по ее волосам, уводя от лица пепельно-русую прядь. — Ты знаешь, Ромашка, я уже и не представляю, как смог бы жить без тебя.
Щеки девушки вспыхнули, и она поспешила спрятать лицо. Значит, мечты все-таки сбываются? Ромашка боялась в это поверить, но Мирослав был рядом, его руки гладили девушку по спине нежно, ласково, а с ее желтого венка на лицо Мирослава все еще стекала прозрачными капельками вода. Когда одна из таких капелек упала на висок девушки, она подняла голову, и не сразу поняла, почему Мирослав тут же встревожено нахмурился. Лишь потом почувствовала, что по ее лицу тоже бегут капли, только совсем другие, соленые, как морская вода.
Две светлые фигуры медленно шли вдоль реки. Любима узнала своего сына сразу же, несмотря на сгустившиеся сумерки, рассеиваемые лишь пламенем высоких костров. Городская Ромашка держала его за руку. Они подошли и присели на бревнышко недалеко от огня, и тут Любима заметила, что на голове ее сына — венок, а одежда вроде бы влажная, да и волосы за спиной висят мокрой сосулькой. Ромашка жалась к нему, словно это ей было холодно, а Мирослав обнимал девушку за плечи, что-то ей говорил и улыбался. Потом оба молча смотрели на огонь. "Прав был Вояр, женится наш Мирослав на городской Ромашке" — вздохнула Любима и огляделась. Звана, давняя подруга, стояла с остальными женщинами неподалеку. После того, как приемная дочь Званы ушла вслед за войском Бравлина в поход к городам, Любима перестала общаться с подругой, а вот теперь чувствовала, что придется им поговорить, да поговорить серьезно. "Звана-то всегда рукодельницей была, да и хозяйка она хорошая — может, успела чему городскую девушку научить? Что ж, расспрошу... Может, не так уж это и плохо, если Мирослав городскую в жены возьмет? Все одно ведь, упрямый, не отступится. Вот только Вояр..."
Вояр подошел к жене, остановился. Проследив за его взглядом, Любима вздохнула, тронула мужа за плечо.
— Вояр, ну не серчай так. Кто знает, может оно и к лучшему. Девочка-то ведь ему жизнь спасла. Человек, стало быть, хороший...
Словно почувствовав направленный на него взгляд отца, Мирослав поднял голову, поглядел в их сторону и снова обернулся к Ромашке. Они сидели голова к голове, на лицах играли отблески костра, рука городской Ромашки — в руке Мирослава.
— Нет, — хмуро сказал воевода. — Чужая она, не наша.
— Ну почему же чужая? Звана ее удочерила, — возразила Любима, да как-то неуверенно.
Воевода не ответил — просто отошел, и Любима проводила его печальным, растерянным взглядом.
Глава 37
Ласковое солнце освещало хилые деревца городского парка. Вернее, бывшего городского парка, потому что теперь вокруг ровной площадки, где чудом уцелели квелые ростки у пруда, на добрый десяток километров вокруг остались лишь руины — разрушенные стены, останки зданий, бетон и арматура. Кое-где сохранились еще следы прошлой жизни в виде обломков мебели, которая не пошла на костры зимой и не была утащена кем-то из запасливых горожан на новое место. Аттракционы грудой металлолома лежали на асфальте, а одна детская карусель, несмотря на окружающий ее хаос, даже сохранилась полностью и выглядела вполне пригодной для эксплуатации... если бы, конечно, удалось заново провести к ней электричество. Последний месяц весны украсил деревья в парке белыми цветами, которые осыпались на траву легкими хлопьями лепестков — маленький оазис в самом центре железобетонной пустыни.
А за городом, меньше чем в пяти километрах от стены и опустевшего рва, из скудной земли торчали молодые саженцы. Они еще неуверенно чувствовали себя здесь, на этой неблагодатной почве, и выглядели, несмотря на щедрое удобрение, куда слабее своих братьев и сестер, оставшихся расти в лесах у полноводной Родны. Многим из них не суждено было пережить это лето. Но стоило лишь раз взглянуть на прозрачную дымку свежих зеленых листочков — и становилось понятно, что со временем мертвой земли не будет, а на пустыре зазеленеют деревца, превращая недавнюю безжизненную зону вокруг города в благодатную рощу, где через год-другой не побоятся гнездиться птицы. А редколесье, что тянется от самого Рубежного хребта, возможно, вскоре перестанет быть таким бедным на дичь.
Больше чем в трехстах километрах к югу от городских развалин небольшой приморский городок гудел голосами людей, моторами грузовиков и подъемных кранов. В последние месяцы город напоминал большую стройку — здания пансионатов и гостиниц срочно переоборудовали под жилые дома. Стена на набережной больше не закрывала от взгляда зеленоватую жижу, что плавно колыхалась под закованными в бетон берегами, но зато теперь можно было увидеть, как на горизонте ясно-голубое небо постепенно переходит, почти сливаясь, в такого же цвета спокойную морскую гладь.
А в густом лесу, у подножия Рубежного хребта, жил своей жизнью небольшой хуторок. Недавно здесь появились новые дома, и хуторяне сперва настороженно приглядывались к чужакам, потом все же приняли их в свою дружную общину, помогли обустроиться, завести хозяйство — в общем, сделали все, чтобы пришельцы со временем привыкли к условиям новой жизни. Поначалу городские держались вместе испуганной кучкой, слегка побаиваясь и не доверяя хуторянам, потом почувствовали себя свободнее и принимали помощь и советы без прежнего смущения.
А помощь нужна была многим. Старушка-лекарка все качала головой, глядя на хилых и немощных на ее взгляд горожан, отпаивала их целебными отварами, дивясь про себя, как же они в городе-то и без природных лекарств не повымирали все. Особенное удивление у нее вызывал немолодой уже человек, который пришел на хутор вместе с молодежью без семьи, без родных. Когда старушка узнала, сколько ему лет — она очень удивилась — выглядел этот человек куда старше. Он говорил, что преподавал в университете, обучал молодых людей разным наукам, но теперь же он сам был похож на маленького мальчика, который впервые в жизни ступил за порог и удивился: как же огромен и прекрасен мир. Поначалу пожилой преподаватель много болел и выжил, наверное, только благодаря заботе старой женщины, но весь последний месяц, едва только по-настоящему теплыми стали солнечные лучи, он не засиживался в доме, постоянно уходил куда-нибудь на целый день и, возвращаясь к вечеру, помогал по хозяйству, чем мог, лекарке, а после сидел на крыльце ее дома, слушая трели соловья, наблюдая, как носятся над домами маленькие черные тени летучих мышей и улыбался, улыбался как ребенок...
Старые яблони медленно роняли в траву нежно-розовые лепестки. Недалеко от берега Родны старейшина Светозар разрешил строить новый дом, и теперь каждый день с самого утра на краю поселка слышен был стук топоров и визг пил — обстругали, очистили от коры круглые бревна и сложили из них на пустыре первый венец небольшой четырехстенки, потом второй, третий...
Рядом с мужчинами работали и мальчишки — проворные и любопытные, они помогали страшим, заодно и приглядываясь, что и как делается, постигая на будущее полезную науку. Димка постоянно крутился подле старшего брата, и Тур улыбался, думая о том, что мальчишка оказался понятливым и сметливым, многому научится: вон уже пытается бревна обстругивать, просит дать ему инструмент.
На примятую траву летели золотистые стружки. Эти деревянные, душистые локоны отчего-то особенно нравились Ромашке, и если получалась очень длинная, красивая стружка Тур поднимал ее и прятал в карман широких рабочих штанов, а вечером радовал ею свою младшую сестричку. Надо же, Ромашка никогда не видела, как строят дома, настоящие дома, и даже не представляла, что все это возможно сделать без подъемных кранов и машин-грузовиков, без станков и сложных приборов.
Неподалеку от Тура работал Мирослав. Это ему и Ромашке строили всем поселком избу у реки. Тур же с Веселинкой решили после свадьбы у тетушки Званы жить, и такому решению обрадовалась и мать Тура, и Димка. Веселинка тетушке Зване нравилась, и мать уже загодя готовилась к осени, по скромному мнению Тура, готовилась чересчур активно. Ведь кому-кому, а это именно подругам Ромашке и Веселинке надо было готовиться, Ромашке особенно. Ведь Веселинка-то себе приданное давно поди приготовила, а вот названная сестра Тура теперь почти весь день просиживала с иголкой в руках — все шила да вышивала. Иной раз тетушка Звана Ромашку едва ли не силой на улицу выгоняла, на солнышко, потому что девушка непременно хотела все-все успеть до осени — и рубашку свадебную, и рушники. Тур посмеивался про себя, на нее глядя: "С таким-то усердием всех наших мастериц за пояс заткнет". Если ему приходило в голову сказать что-нибудь такое вслух, Ромашка только досадливо и сердито отмахивалась, но по глазам видно было — довольна.
Работа спорилась. На месте будущей избы вырыли и укрепили подпол, перенесли с пустыря да уложили на дубовые подвалки первый венец, первые бревна для будущих стен. Рядом выпиливали доски для пола, потолка и внутренних стенок. И погода словно вздумала помочь строителям — ни дождика, ни холода, ни ненастья — все ясные дни, солнечные, теплые. В один из таких дней Тур и приметил, что по поселковой улице идет к ним сам воевода Вояр. Негромко окликнув друга, Тур сообщил ему:
— Вон отец твой.
Мирослав глянул на дорогу и нахмурил светлые брови. Потом, отложив инструмент, неторопливо пошел туда, где неподалеку от шумной стройки остановился воевода.
На ходу отряхивая руки от древесной пыли, Мирослав прошел мимо занятых работой мужчин и встал у протоптанной к месту будущего дома тропинки.
— Здравствуй, отец.
Воевода хмурился, и со стороны могло показаться, что он чем-то недоволен. Мирослав не обратил на это внимания — уже привык, что не всегда сведенные к переносице брови означают гнев или недовольство.
— Здравствуй, — ответил воевода, помолчал немного, глядя куда-то за спину сына, и произнес: — Хорошее место для дома выбрали.
— Хорошее, — подтвердил Мирослав, и тоже оглянулся, окинул взглядом шумную стройку, улыбнулся, представив, что скоро на этом самом месте будет стоять его дом. Его и Ромашки. Он снова повернулся к отцу. Прекрасно представляя себе, насколько трудно было воеводе первым подойти к сыну, Мирослав не ждал от него слов примирения — нет, конечно же. Но одно то, что отец пришел сюда, на стройку, заговорил с ним — уже значило очень и очень много.
