Из потока дремоты пополам с печальными думами Дарёну вынуло острое и ягодно-сладкое чувство: Млада близко. Её синеглазая избранница получила месячный отпуск в награду за выполнение опасного задания и отдыхала у себя в лесном домике-заставе, но виделись они с Дарёной часто. Дрёма слетела голубым покрывалом сумерек, и девушка, встав, выглянула в окно. Через заснувший под покровом первого снега сад мягко скользила огромная чёрная кошка, оставляя на белом зимнем ковре широкие следы лап, и сердце Дарёны тут же согрелось пушистой, мурчащей нежностью. Она распахнула окно, и в него вместе с дуновением морозного воздуха проникла Млада, принеся снежинки на чёрном мехе и свет любви в чистых, как безупречные синие яхонты, глазах.
— Ах ты, моя киса, — сразу запустив пальцы в густую шерсть, проворковала Дарёна.
Огромная «киса» разлеглась на постели, изящно потягиваясь и непрерывно мурлыча. Дарёна устроилась рядом, отогревая подушечки её ступавших по снегу лап, целуя в нос и почёсывая за пушистыми ушами. С каждым днём нежность росла и крепла, уютно окутывая сердце, и Дарёна сама недоумевала, как она ещё недавно могла сомневаться в своих чувствах к чёрной кошке. Радость озаряла душу, когда шею ей щекотали длинные усы, а когда на колени ей ложилась тяжёлая широкая лапа, внизу живота что-то ласково и горячо напрягалось.
Кошка перевернулась на спину, и Дарёна не удержалась, чтобы не почесать ей живот. Глаза Млады превратились в яхонтовые щёлочки, а поток мурчания лился неиссякаемо.
— Нравится? Нравится, да? — засмеялась Дарёна.
На глаза ей попался клубок красной пряжи — самый большой в корзинке для рукоделия и румяный, как наливное яблоко. Схватив его, девушка игриво покрутила им над кошкой, и длинная лапа со спрятанными когтями потянулась вверх, тронув клубок. Глядя, как чёрный зверь перебрасывал его с передней пары лап на заднюю, вращая им в разные стороны, Дарёна смеялась и таяла от умиления: ну ни дать ни взять — обычная кошка, только огромных размеров. Однако игра игрой, а всё-таки где-то в уголках сапфировых глаз светилась ласковая снисходительность мудрой дочери Лалады, изображающей кошачьи ужимки, чтобы позабавить свою любимую девушку. Обняв кошку, Дарёна прильнула щекой к щекочуще-тёплому меху и зажмурилась со счастливой улыбкой.
— Я люблю тебя, — мурлыкнула она.
«И я тебя люблю, счастье моё», — прозвучало у неё в голове с бесконечной нежностью.
Улегшись сверху на пушистый живот Млады, Дарёна принялась за излюбленную игру — «где у кисы мурчалка?» Наверняка обычная кошка от такого количества тисканья и объятий уже не выдержала бы и принялась орать и вырываться, но только не Млада. Она позволяла Дарёне всё: поцелуи в нос и уши, пересчитывание когтей и усов, щекотание подушечек лап — правда, при последнем она извивалась, сучила лапами и в конце концов сбросила девушку с себя. Упав на постель, Дарёна уткнулась в кошачий мех, чтобы заглушить рвущийся из груди хохот.
— Мрряв, — гортанно раздалось в ответ. А голос в голове девушки добавил: — «Ну всё, хватит, щекотно же!»
Потом они просто лежали в обнимку. Дарёне было трудновато дышать под весом чёрной лапищи, но в и этом она находила свою прелесть. Под защитой этой лапы она могла ничего и никого не бояться.
«Ну, как твои дела сегодня? — спросила Млада. — Рана не беспокоит?»
— Твердяна меня лечит, — ответила Дарёна, вороша пальцами её мех. — Сегодня ещё одного червяка вытащили.
«Червяка?» — удивилась Млада.
— Ну, я так себе представляю эти... остатки оружейной волшбы, — объяснила Дарёна. — Они мне кажутся такими горячими червяками внутри раны, и Твердяна их по одному выуживает оттуда. — И призналась со вздохом: — Это больно...
«Да, с оружейной волшбой шутки плохи», — вздохнула Млада.
— Если хоть один червяк останется, я не жилец. — Дарёна уткнулась в кошку, чтобы скрыть слёзы.
«Муррр... муррр... ладушка моя. — Млада пощекотала девушку усами. — Даже не думай об этом и не бойся ничего. Моя родительница своё дело знает... Она эту волшбу сплела, она и расплетёт, будь уверена».
— А если нет? — Дарёна подняла лицо, заглянув в синие глаза кошки. — Эта зараза... убьёт меня изнутри...
«Нет, — твёрдо ответила Млада. — Твердяна — великий мастер. Нет ничего такого, что бы ей не было подвластно».
— А бывали случаи, чтобы мастер не мог до конца обезвредить свою волшбу? — не унималась девушка.
«Я не припомню такого, — сказала Млада. — Так, всё, довольно об этом думать и расстраиваться. Всё будет хорошо! Всё до свадьбы заживёт».
— Не знаю, доживу ли я до свадьбы, — вздохнула Дарёна, кладя голову ей на плечо.
«Обязательно доживёшь... И ещё долго будешь жить после неё — благодаря силе Лалады».
— Млада, я люблю тебя... Очень, очень, очень...
Теперь Дарёна произносила эти слова уверенно: в сердце у неё жил неугасимый огонёк, она ждала встречи с Младой, как праздника, и скучала, даже когда они не виделись всего день. В ней горела постоянная потребность обнимать большую и тёплую чёрную кошку, слушать её долгое любовное мурчание зимним вечером, засыпать в пушистом кольце её свернувшегося калачиком тела, как на роскошном мягком ложе.
«Была бы ты со мной ещё и в людском облике так же ласкова, — с тенью сожаления посетовала Млада, потираясь ухом о ладонь девушки. — А то, когда я кошка, так тебя просто не унять, а когда перекидываюсь обратно, тебя словно подменяют... Я не пойму, Дарёнка: ты что, боишься меня, что ли?»
Младу-кошку Дарёна полюбила до стона, до писка, до нежного надрыва сердца, а вот перед Младой-человеком действительно ещё чуть-чуть робела. Но робость эта была с оттенком восхищения, хотя произнесение тех же слов любви давалось ей сложнее, когда между её пальцами струились чёрные кудри Млады, а не кошачий мех.
— Нет, не боюсь, что ты, — порывисто заверила она, беря в свои ладони морду и поглаживая большими пальцами шелковистую шерсть на щеках Млады.
«Тогда что с тобой, мррр? — с искорками яхонтового смеха в глазах спросила та. — Что же после свадьбы будет, а, Дарёнка? Ты на супружеском ложе мне тоже в кошку перекидываться велишь?»
— Не знаю, — смущённо засмеялась Дарёна, чувствуя прилив жара к щекам. — Когда ты кошка, мне почему-то проще... А когда человек, ты такая... такая...
«Какая?» — смешливо мурлыкнула Млада.
Дарёна замялась, не зная, как описать свои чувства. Если с Цветанкой они были на равных, могли друг над другом подшучивать, поддразнивать одна другую, позволять себе вольности и быть простыми и раскованными в обхождении, то равной чернокудрой женщине-кошке Дарёна себя не чувствовала. И дело было не только в разнице в возрасте, просто Млада зачаровывала Дарёну смесью кошачьей мягкости и обтекаемости, звериной силы, древней белогорской мудрости, спокойствия и теплоты. И — да, лесной сказкой. Детский трепет перед ускользающим чудом, прятавшимся среди ветвей, всегда был жив в сердце Дарёны, а когда она закрывала глаза, шелестящая берёзовая тайна окутывала её вновь, принося с собой волнующее ощущение чьего-то присутствия — оберегающего, всезнающего, любящего.
— Я не знаю, — вздохнула Дарёна. — Нет таких слов, чтобы об этом рассказать... Просто почувствуй сама.
Кошка, ласково жмурясь, потёрлась мордой о её грудь, а потом приложила ухо к сердцу.
«Я чувствую, горлинка...»
После лечения Дарёну не беспокоили до утра, и она незаметно уснула под боком у кошки, оставшейся на ночь.
Любопытная Рада, приоткрыв дверь в комнату, увидела в постели двоих, освещённых полоской лунного света: сладко спящую Дарёну и прижавшуюся к ней сзади обнажённую Младу. Луна бесстыже выхватывала из сумрака изящные очертания тела женщины-кошки, полного великолепной, горделивой, уверенной и упругой силы; изгибы их тел сложились наподобие двух вложенных друг в друга букв «зело» (S) — большего и меньшего размера. Рада зажала ладошкой рот, но короткий смешок-хрюк всё же успел у неё вырваться. Млада открыла глаза и подняла голову. Увидев Раду, она приложила палец к губам, как бы говоря: «Тс-с!» — а Дарёна даже не проснулась. Вытаращив глаза, Рада прикрыла дверь и на цыпочках удалилась.
...Наконец тайный заказ был выполнен — в обещанный мастером Твердяной срок. По припорошенной снегом каменной лестнице в стылом блеске лунного света из ворот кузни выносили заколоченные деревянные ящики и грузили на охраняемые княжескими дружинницами повозки. Сильная половина семейства — Твердяна, Горана с дочерьми-ученицами Светозарой и Шумилкой, а также княжна Огнеслава — вернулась в дом в зимней предрассветной тьме, дыша морозным туманом, прокопчённые, блестящие от пота и измотанные до синих теней под глазами.
— Ну наконец-то! — всплеснула руками матушка Крылинка.
Зорица молча прильнула к груди Огнеславы. Супруги обменялись устало-нежным поцелуем, а маленькая Рада весело прыгала рядом. Огнеслава с ласковым блеском в глазах подхватила её на руки и расцеловала.
— Соскучилась, котёнок? Знаю, знаю... И я — по тебе.
— Пойдём снежную бабу лепить! — обняв родительницу за шею, воскликнула девочка-кошка. — Снега во дворе дюже много!
— Непременно пойдём, только отдохнуть надо сначала, — пообещала Огнеслава. — Устали мы, работали не покладая рук.
— Бабушка Крылинка, есть что покушать? — едва переступив порог дома, спросила Шумилка.
— Да есть, готово, всё уж десять раз остыло! — ответила та. И осведомилась у супруги: — На стол, что ль, подавать?
Твердяна, поглаживая отросший вокруг чёрной косы ёжик, решительно сказала:
— Сперва мы в баньку, мать. — И добавила строго: — Негоже за стол неумойками садиться.
Это замечание, видимо, предназначалось для торопливой Шумилки. Та, как бы извиняясь, пояснила:
— Уж больно есть хочется.
— Не малое дитё, потерпишь, — хмыкнула Твердяна. — За еду надо чинно, порядком да ладом садиться, а не набивать брюхо как попало и когда попало.
Да уж, порядок в этом доме соблюдался неукоснительно, а слово главы семейства было законом — Дарёна в этом сразу убедилась. После бани головы у всех оружейниц, за время напряжённой работы заросшие длинной щетиной, снова гладко заблестели. Насытившись, усталые работницы завалились на боковую и проспали поистине богатырским сном целые сутки.
Миновал день, миновала ночь, а за ними ещё день с ночью — Рагна пришла от соседей бледная, с округлившимися глазами.
— Ты чего такая всполошённая? — спросила матушка Крылинка, чистившая рыбу для пирога.
— Ох, матушка, я тут такое услыхала! — возбуждённо зачастила та. — Люди бают, что все эти три седмицы супруги-то наши — слышь! — оружие ковали!
— Эка невидаль! — спокойно молвила Крылинка, выпуская из рыбьего брюха блестящие склизкие потроха и отводя их в сторону широким ножом. — В кузне оружие часто куют, что ж в том такого?
— Да, но не столько же! — Рагна показала руками, сколько оружия было изготовлено — целая гора. — И к чему срочность такая, что аж без роздыху, без сна и еды наши супруги в кузне горбатились? И тайна вся эта зачем? Вот и поговаривают добрые люди, что... к войне это всё.
Слово «война» Рагна выделила голосом — боязливым, дрожащим шёпотом, а в её взгляде плескался ужас — отблеск копий, клинков мечей и сверкающих на солнце щитов. Матушка Крылинка на мгновение задумалась, помрачнела, и нож в её руке замер. Повисла тишина, а потом Крылинка, продолжив чистку рыбы, всё так же спокойно сказала:
— А ты меньше слушай болтовню досужую. Твердяна сказала — для горного дела старались, приспособы разные делали.
А вечером, когда все сидели за ужином, в гости пришла староста Кузнечного, Снежка, прозванная Большеногой за огромные ступни. Кошкой она была белой с чёрными и рыжими пятнами, а в человеческом обличье — в зрелых летах, с прямыми соломенно-русыми волосами до середины шеи, ровно подстриженными в кружок, и тёмными бровями. Носила она овчинную безрукавку с широким кожаным поясом и светло-серые сапоги.
— Хлеб-соль вам, — сказала она с поклоном.
Твердяна встала из-за стола, поприветствовав гостью, а Крылинка тут же принялась её сердечно потчевать. Снежка сперва отказывалась, но потом, чтоб не обижать хозяев, отведала всего, что ей было предложено, и выпила чарку хмельного мёда.
— Так уж у нас заведено, — сказала Твердяна. — Сначала накормить-напоить гостя, а потом о деле пытать-расспрашивать.
— Это мне ведомо, — усмехнулась староста, утирая губы. — Благодарствую на угощении, голодным из вашего хлебосольного дома никто не уходил — уж что есть, то есть. Я, вообще-то, с вопросом к тебе, Твердяна... Люди смущаются, волнуются, ко мне за разъяснениями пришли, а я даже и не знаю, что им ответить: сама в недоумении. Правда ли, что этот заказ большой в кузне твоей был... э-э... по оружейной части? Может, мы воевать с кем-то собираемся?
Твердяна нахмурилась так, что все за столом притихли, а Дарёна бросила на Младу взгляд, словно ища опровержения этого страшного слова — «воевать». Глаза Млады обдали её яхонтовым холодом, но рука под столом сжала её пальцы тепло и ласково.
— А люди с чего это взяли? — спросила Твердяна грозно.
— Д-да с-слушок... — Снежка даже заикаться начала, оробев под вопрошающим взором хозяйки дома. — То ли кто-то из подмастерьев ваших сболтнул, то ли...
Осекшись, староста умолкла. Твердяна, коротко пробарабанив по столу пальцами, потёрла подбородок.
— Из подмастерьев, значит, говоришь? Ладно, я разберусь, кто у нас завёлся такой языкастый.
— Т-так правду люди говорят али нет? — осмелилась Снежка проявить настойчивость.
— Болтовня это, — сурово глянула на неё из-под насупленных бровей оружейница. — Так и скажи людям.
— Ясненько, — пробормотала Снежка, поднимаясь и берясь за шапку. — Ну, благодарю ещё раз за хлеб-соль и за разъяснения...
Остаток ужина прошёл в страшном, звенящем молчании, только вздыхала Крылинка, отчего бусы на её необъятной груди колыхались. Наконец леденящую тишину решилась нарушить Зорица.
— Нам-то ты можешь правду сказать, — прозвенел её нежно-серебристый голос. — Государыня неспроста приходила тогда и о чём-то с тобой беседовала, ведь верно?
