Как щит отражает удар меча, так и она не моргнув глазом выдержала пронзительно-мрачный взгляд родительницы. Никому Твердяна спуску не давала, ни перед кем не смущалась и не отступала, но тут промолвила, стараясь смягчать суровость голоса:
— Зоренька, не бери в голову. Хватит об этом, мои родные. Всё.
Её припечатанная к столу ладонь означала конец разговора.
Млада присутствовала при извлечении нового «червяка», и Дарёна чувствовала её поддержку, хотя та и не могла уменьшить боль. Прикрывая грудь руками и волосами, девушка с холодком в сердце ждала, когда пальцы Твердяны выманят на поверхность и поймают горячего червя, и только в любящих глазах Млады могла почерпнуть спокойствие. И тут её угораздило спросить:
— А это правда?
Поглаживавшие её голую спину ладони Твердяны замерли, а Млада, нахмурившись, покачала головой. Всем своим видом и взглядом она пыталась отсоветовать Дарёне расспрашивать дальше.
— Что — правда?
Млада снова чуть приметно качнула головой, как бы говоря: «Не надо». Но отступать было уже поздно, слово — не воробей, и Дарёна закончила вопрос:
— То, что вы ковали оружие и скоро будет война?
Как раз в этот миг «червь» высунулся, и Твердяна его поймала и дёрнула наружу. Дарёне показалось, что всё её тело пошло трещинами, кожа лопнула, и в расщелинах проступила красная, блестящая плоть... Её крик, наверное, заставил вздрогнуть всех в доме. Она очутилась в чёрно-красной пещере, стены которой ощетинились длинными, как клинки, шипами... Чудовищный рот перемалывал её, шипы протыкали насквозь, и всё, что осталось от её истрёпанного в жалкую алую тряпицу тела, Твердяна с Младой одели в рубашку и уложили в постель.
— Прости, голубка... Резковато вышло, — послышался рядом приглушённый, хрипловато-тёплый голос оружейницы. — Не надо было мне под руку говорить.
Чудовище боли отступало, красно-чёрная пасть сменилась уютным полумраком комнаты, а язычок пламени лампы стал путеводным светом к облегчению. Тяжёлая шершавая ладонь Твердяны легла Дарёне на лоб, погладила по волосам.
— Да, доченька, мы ковали оружие: государыня заказала. О войне точно не могу пока сказать. Может, будет, а может, и нет. А может, будет, но ещё не скоро, и вы с Младой успеете свадьбу сыграть и детишек нарожать. Живи, девица, не кручинясь, свету белому да солнышку красному радуйся. Вот пока и весь мой тебе сказ.
Через несколько дней в Кузнечном прошёл общий сход. Дарёна на нём не присутствовала, но Рагна словоохотливо рассказала обо всём, что там обсуждалось: в основном, хозяйственные вопросы, спор двух соседок из-за коровы, надобность постройки новой мельницы взамен старой, предстоящий День поминовения и многое другое. Они с матушкой Крылинкой и Зорицей чистили лук, и Рагна, заливаясь слезами, поведала:
— А ещё Милка Куница, ну, подмастерье-то из кузни, повинилась перед людьми. Дескать, окончание работы праздновала, вот и хлебнула лишнего, да спьяну и наболтала невесть чего про оружие-то, и по её вине слух недобрый пошёл... Мол, в голове у неё помутилось, ну и наплела она небылиц.
— Ну, вот и разъяснилось всё, — промолвила матушка Крылинка, которую чудесным образом не брал даже лук: её глаза были точно выточенными из камня — малахита с примесью бирюзы.
Дарёне вспомнилось намерение Твердяны «разобраться, кто такой языкастый», и она невольно поёжилась. А спокойствие матушки Крылинки напоминало ей молчание белогорских вершин — такое же мудрое, недосягаемое, но чуть-чуть пугающее.
Близился День поминовения, проходивший два раза в год — зимой и в середине лета. Дарёна как-то спросила у Млады:
— А женщины-кошки вообще умирают?
Она не видела в окрестностях Кузнечного никаких кладбищ — быть может, потому что в Белых горах существовал обычай не хоронить в землю, а сжигать тела на погребальных кострах. Но так хоронили жён дочерей Лалады. А что же сами женщины-кошки?
«Конечно, дочери Лалады не живут вечно. Но они не умирают в обычном смысле», — ответила чёрная кошка, грея Дарёну пушистым боком.
— Это как? — насторожилась Дарёна.
«Приближение конца мы ясно чувствуем. Когда настаёт время, идём в Тихую Рощу и ищем там себе дерево... Нужно прижаться к стволу спиной. Тело сольётся с деревом, а душа погрузится в запредельный покой. Погружённая в покой душа находится выше земной суеты, забот и бед, она не страдает, не боится, не испытывает земных человеческих страстей, и всё, что она чувствует — это умиротворение и блаженство от единения с Лаладой».
Дарёна заворожённо слушала. За окном медленно падали крупные хлопья снега, сад замер под белой периной сна, а плечи девушки пушистым воротником окутывал чёрный кошачий хвост.
«Душа освобождается от влияний мира, — колдовски струился в голову Дарёны тёплый мурчащий поток голоса Млады. — Её уже не заботят дела живых — наши войны, болезни, поиски, метания, печали и радости. Разум освобождается от тёмной пелены заблуждений и пребывает в свете знания. Обычно Тихую Рощу не принято беспокоить посещениями слишком часто, и уж тем более нельзя оплакивать слившихся с деревьями близких: это может потревожить их покой, потому как души их всё-таки живы и открыты, просто находятся на заслуженном отдыхе. Это не касается только ушедших очень давно, более пяти веков назад: их души уже в таком глубоком покое, что пробудить их не смогут никакие действия извне. Обычно к этому времени и тела их уже почти неразличимы под корой принявшего их дерева. А к тысячелетнему сроку тела поглощаются деревом полностью, а души растворяются в свете Лалады, становясь основой для новых рождающихся душ. После тысячи лет дерево считается пустым и готово принимать новых дочерей Лалады, отходящих на покой. Рождаются в Роще, конечно, и новые, молодые деревья, и женщины-кошки могут упокоиться в них, а не только в освободившихся после предыдущих обитательниц».
— Они что, могут стоять веками, не сгнивая и не падая? — полюбопытствовала Дарёна. — Это какие-то особые деревья?
Млада свернулась калачиком, позволяя Дарёне устроиться внутри.
«Да, это особая, заокеанская сосна — больше нигде в Белых горах и в соседних княжествах такие деревья не растут. Лалада посадила их, добыв семена на другом краю света. Рощу питает подземная священная река Тишь, которая берёт истоки в Светлом Трёхгорье. Это место, по преданию, стало первым, куда ступила нога Лалады, когда она выбрала Белые горы, чтобы поселить там нас, свой народ. Под Рощей Тишь ближе всего подходит к поверхности и разветвляется на множество притоков, позволяя деревьям жить и процветать столько же, сколько живёт сама Лалада. Священная река огромна, она протекает под всей землёй Белых гор и местами выходит на поверхность в виде ключей. Вода в них обладает чудесными свойствами, и на многих таких родниках устроены святилища Лалады, без которых мы не обходимся зимой, когда наша богиня скрывается до весны. Воды Тиши — горячие, и земля Тихой Рощи — тёплая, снега там нет и трава растёт круглый год. Лалада выбрала место таким образом, чтобы создать деревьям те условия, в которых они росли у себя на родине, в далёких краях».
Дарёна с лёгким холодком внутри представляла себе погружённую в тишину и спокойствие рощу, полную удивительных деревьев — а вернее, полудеревьев, полулюдей. Это чудо потрясало своим древним величием... «Впрочем, раз женщины-кошки — существа особенные, то и смерть у них тоже должна быть не такой, как у людей», — думалось девушке.
«Но есть среди покоящихся там наших предков те, кто наделён был при жизни особой, выдающейся силой, — продолжала Млада свой рассказ. — Они и спустя пять, и спустя десять веков — как живые, и деревья их не растворяют в себе. Это те, на ком всегда держалась наша Белогорская земля — княгини, великие мастерицы оружейного дела, хранительницы мудрости. У нас там — все наши предки до самой родоначальницы, первой оружейницы Смилины, получившей дар от самой богини Огуни. Смилина уж более тысячи лет там покоится в неизменном виде: сила её была столь велика, что до сих пор не ушла в воду Тиши через корни её дерева».
— А супруги дочерей Лалады? — пришло в голову Дарёне. — Что с их душами? Куда они попадают после смерти? Что там, за погребальным костром?
«Пытливый у тебя ум, — улыбчиво мурлыкнул мыслеголос Млады. — Для наших жён существует Чертог Упокоения, в котором их души готовятся к слиянию со светом Лалады. Это как бы тоже Тихая Роща, но невидимая глазу живых. Там души успокаиваются, очищаются и отдыхают от земной суеты. Вот ты, к примеру, не пойдёшь ведь на праздник взъерошенная, в будничной одежде, усталая и грустная, верно? Ты принарядишься, причешешься, приведёшь себя в хорошее настроение... Одним словом, приготовишься. Так и душа готовится к этому светлому переходу».
— А почему так? — не унималась Дарёна. — Почему дочери Лалады упокаиваются в Тихой Роще, а их супруги — отдельно, в этом самом Чертоге?
«Почемучка ты моя... — Млада замешкалась с ответом. — Так уж устроено на свете. Мы отличаемся от наших жён при жизни — наверно, и души наши отличаются. Потому, наверно, Лалада и завела такой порядок. Но это наши домыслы, а правду мы узнаем уже ТАМ, за гранью...»
И вот, настал этот тихий день — в самом прямом смысле. Проснувшись, Дарёна поразилась особой, звеняще-торжественной тишине, которая царила в доме. Умывшись из кувшина водой пополам с ромашковым отваром и им же прополоскав рот, приведя в порядок волосы и одевшись, девушка зажгла лучинку и в сонной утренней тьме села за рукоделие: её ждала незаконченная рубашка. Дарёна «покормила» белогорскую иглу кровью из своего пальца, закрыла глаза и обратилась к внутреннему источнику света где-то под бровями...
В тишине работалось легко и вдохновенно. Почти догоревшая лучинка затрещала, готовая погаснуть, и Дарёна зажгла от неё новую. Стежки, как слова песни, струились из-под пальцев, и на ткани расцветал узор из жар-птиц, целующихся с петушками среди затейливых цветочных завитков. Рисунок этот, как объясняла Зорица, оберегал любовь.
Каково же это — стоять, слившись с деревом и пребывая душой в неземных, прекрасных и сияющих далях? Должно быть, тел своих упокоившиеся в Роще совсем не чувствуют, пребывая в чертоге безмятежности чистым и незамутнённым, как озёрная гладь на рассвете, сознанием. Счастливые же они, наверно! Отмучились, отработали, отдышали своё... Летом редкие птичьи голоса перекликаются среди ветвей, зимой настаёт снежное молчание. А корни деревьев потихоньку пьют Лаладину силу из подземной реки Тишь.
Чувствуя, что отвлекается мыслями от работы, Дарёна нахмурилась и попыталась вернуть себе сосредоточенность на вышивке. Раз стежок, два стежок, три стежок — вот и клювик жар-птицы дотянулся до петушиного. Губы девушки тронула улыбка, а скулы порозовели при воспоминании о поцелуе, подаренном ей Младой накануне. Это было не просто тёплое и щекотное слияние губ, а соединение чего-то большего — душ, сердец, умов. Они были простёганы единой золотой нитью, вплетены в одну канву. Вновь кошачья нежность мурлыкнула внутри, и Дарёна, улыбаясь, принялась стремительно и радостно класть новые и новые стежки.
Наконец какие-то звуки в доме заставили её насторожиться. Наверно, матушка Крылинка растапливала печь, собираясь готовить завтрак. Завтракали обычно разогретыми остатками вчерашнего ужина, но иногда супруга Твердяны баловала домашних свеженькими блинами и ватрушками. Ох и жирны, золотисты и узорчато-ноздреваты были её блинчики! Со сметаной — м-м, песня, а если завернуть в блин кусочек жареной или солёной рыбки... Язык проглотить можно.
Ну нет, этак работать нельзя. Дарёна отложила вышивку: мысли крутились явно не там, где надо — то порхали невидимой птахой над Тихой Рощей, то проголодавшимся котёнком крались к растопленному очагу. Решив, что она могла бы быть полезной в кухонных хлопотах, Дарёна направилась в средоточие вкусных запахов.
Неслыханное чудо: Крылинка, Рагна и Зорица, обычно болтавшие и даже порой спорившие между собой за приготовлением еды, сегодня обходились без слов. Каждая молча занималась своим делом: Крылинка пекла свои знаменитые, завораживающе вкусные и узорчатые блинчики, а Зорица заворачивала в них предварительно очищенные от костей куски жареной рыбы и горкой укладывала получившиеся конвертики на блюдо. На кухне было две печи, устроенные, видимо, для более быстрого и удобного приготовления еды на большую семью, и супруга Гораны, Рагна, обжаривала куски вчерашней баранины, куриное мясо и свиную печёнку, собираясь, по всей видимости, делать кулебяку. В печи между тем варились пшено и яйца — также для начинки этого сложного пирога. Больше никого на кухне не было: девушек-работниц по случаю праздника отпустили домой.
Никто из женщин Дарёну не поприветствовал. Удивлённая, она открыла было рот сама, но тут Крылинка, шлёпнув на плоскую тарелку пышущий жаром блин с хрусткими краешками, сдвинула тёмные, точно наведённые углем брови и шикнула на неё. Рагна с таинственным видом приложила к губам палец, после чего кивнула в сторону дубовой кадушки, а потом показала на воткнутый в столешницу нож: вероятно, Дарёне поручалось нарезать солёные грибы. Девушка озадаченно принялась за дело, про себя гадая, почему все хранят такое строгое молчание. Крепкие, отборнейшие грибы норовили выскользнуть и ускакать на другой край стола.
— Вот ведь... — досадливо прошептала Дарёна, когда один такой вёрткий гриб ловко, как живой, по-лягушечьи сбежал от неё.
Все женщины дружно шикнули. Дарёна испуганно сжала губы и рассекла пойманный гриб вдоль, а на кухню тем временем ввалилась синеглазая кошка — мокрая, с торчащей во все стороны шерстью, но зато не с пустыми лапами, а точнее, пастью. В зубах она сжимала ручку корзины, из которой торчали стерляжьи хвосты. Ещё живые рыбины немо открывали рты и переливчато поблёскивали серебристыми боками с полосами из жучек [27]. Крылинка, заглянув в корзину, одобрительно кивнула, и кошка, встряхнувшись, устроилась поближе к печке, чтобы скорее обсушиться.
«Нырять за стерлядью пришлось, — услышала девушка в своей голове голос Млады. — Приманку что-то плоховато берёт — совсем снулая, видать... Некогда было ждать, когда клюнет».
Не смея разомкнуть губ, Дарёна вопросительно взглянула на Младу.
«Так сегодня же День поминовения, тишину соблюдать положено, — объяснила та, подставляя сохнущий бок печному теплу. — Говорить можно только по крайней необходимости, да и то шёпотом. Обычай таков, горлинка».
Так вот в чём было дело... А Дарёна-то недоумевала, что вдруг случилось с обитательницами дома, и даже где-то краем сердца чуть не обиделась! Оказалось, что живые хранили в этот день молчание, которое условно изображало безмолвный покой ушедших в Тихую Рощу. Кроме того, по поверью, тишина в День поминовения помогала прислушаться к себе и разобраться в своих думах и чувствах; впрочем, так ли это было или нет, Дарёна пока ещё не поняла, но ей стало слегка не по себе от этой игры в молчанку. Однако разнообразной праздничной снеди в этот день готовилось столько, что говорить было бы всё равно неудобно из-за неиссякаемых потоков слюны...
