Операция "Машкера". Киноповесть.

Не слишком-то довольный собой, государем и всем остальным человечеством, Басманов вздохнул, отложил зеркало и отправился проверять, все ли готово для проведения операции.

А вот Малюта Скуратов в зеркала не смотрелся. Охота была бы тратить время на ерунду. Он и без того знал, что выглядит достаточно зловеще для того, чтобы Старицкие затрепетали. Ведь не зря государь отправил за братом именно его.

Эпизод 17

Малюта медленно приближался, и огромная черная тень двигалась впереди него.

Владимир попятился. Ефросинья сделала шаг, заслоняя сына. Малюта приближался... и, не дойдя лишь пары шагов, поклонился в пояс.

— Жалует тебя великий государь чашею зелена вина.

Машинально Ефросинья протянула руку. Под расшитым бархатным платом — на ощупь — действительно была чаша.

— А брата своего двоюродного. Владимира Андреевича, — продолжал государев пес с наигранной почтительностью, не разгибая спины, — великий государь к трапезе царской пожаловать просит.

Владимир изумленно распахнул глаза. И тут Ефросинья поняла. Сердце зашлось страхом и надеждою. Прижимая царский подарок к груди, она выдохнула:

— Божий перст...

Стараясь казаться спокойною, она отнесла чашу и поставила на стол.

Волынец неподвижно сидел в своем углу. Малюта стоял отворотясь, заложив руки за спину, и старательно делал вид, что совершенно не интересуется происходящим.

— Делу нашему удача, — негромко произнесла Ефросинья. Она действительно была в этом уверена.

Владимир, не в силах больше выдержать всех этих страхов, подбежал и прижался к матери.

— С Петром на пир и поедешь, — возвысила княгиня голос, мягко отцепляя Владимировы руки.

Волынец наконец очнулся, поднял голову.

Ефросинья поцеловала сына в лоб, чуть задержала в ладонях дорогое лицо. Будешь, будешь царем! Нынче же! Отстранила. Взяв за плечо, повернула к дверям. Иди, сын!

Ох, как не хотелось ему идти... Если б не материнская рука, не двинулся бы с места. Уже у двери обернулся... через силу сделал несколько шагов, снова обернулся, умоляюще. Но Волынец шел следом, и черные изломанные тени бежали за ними по стенам. Но Малюта надвигался с другой стороны черной глыбой.

— И не забудь в новый кафтан обрядиться! — громко проговорила княгиня, на всякий случай, для Волынца — все ли уразумел?

— Напомним, — многозначительно буркнул Малюта. И грубо, едва ли не за шиворот, поволок Старицкого князя вон из палаты.

Едва за ними захлопнулась дверь, Ефросинья кинулась к оставленной чаше, вдохновенно повторяя:

— Божий перст! Делу нашему удача!

Она почти не сомневалась, что в чаше — яд.

Рука ее не дрожала, поднимая покрывало. Дрогнула, когда подняла.

Посеребренная оловянная чаша на высокой ножке, украшенная чеканной птицей Сирин с женским ликом и грудью. Та самая. И...

— Пустая?..

Эпизод 18, в цвете.

Ало-черно-золотой вихрь! Кружится бешеная пляска! Кажется, сполохи огня мечутся по пиршественной зале. Не разобрать лиц в этом неистовом кружении. Лишь золотое, алое, черное — цвет пожара.

Надо признать, не зря он приказал он вставить цветные стекла взамен разбитых обычных. Эффект стоит денег. В неровном колеблющемся свете факелов окна отбрасывали цветные блики, еще добавляя фантасмагоричности общей картине.

Иван кинул взгляд на двоюродного брата. Владимир сидел совсем осоловелый, только хлопали телячьи ресницы — похоже, он отчаянно силился не уронить голову на стол. Хорошо. Еще чуть-чуть, и можно будет за него браться.

А огненный хоровод вдруг распался надвое, и на середку выплыла лебедушка... Иван несколько напрягся. Он лично расписал все до мельчайших подробностей, и никаких девиц на пиру не предполагалось. Впрочем... что-то фигура у красотки совсем не девичья. И даже подозрительно знакомая. Иван мысленно рассмеялся. Пуще всего старорежимных бородачей раздражают маски да пляски. Ну, ханжи-коромольнички, отведайте опричного кушанья! Аль не по нраву? Плясунья, укрытая скоморошьей машкерой, кружилась, потешно кривлялась, бились по спине две косы — черные, как уголь, вились спереди две косы — рыжие, как пламя. А на висках качались, в такт танцу, две драгоценные подвески: крупный, темно-красный, точно густая кровь, рубин и четыре нитки жемчуга, собранные в кисть.

Царь единым духом осушил ковш, отшвырнул его широким пьяным жестом, прикрикнул:

— Гойда-гойда!

На самом деле Ивану наливали лишь воду, но посторонним знать об этом было совсем не обязательно.

Эх, что творилось в пиршественной зале! Золотистые парчовые кафтаны, алые шелковые рубахи, опричные рясы грубого черного сукна — все неслось в неистовой скачке, сливаясь в одно нестерпимое глазу огненное колесо. Зажмурь глаза! Посмотришь лишний миг — и унесет, закружит, как Дикая Охота!

Ивана самого захватило разудалое веселье. Сощурившись, всем телом подавшись вперед, неотрывно следил он за воплощением своего замысла. Хорошо! Еще! Еще! Он сам не замечал, что бесконечно повторяет одно слово:

— Жги! Жги! Жги!

Промчался — и рассыпался хоровод. На очистившееся место выскочили плясуны — пошли вприсядку. Только мелькают сапоги да алые рукава, только дробно стучат каблуки в каменный пол, только мечется по плитам позабытая соринка, точно пляшет и она. В невероятном прыжке взмыла в воздух плясунья в маске, вприпрыжку понеслась по кругу, за нею — вся опричная свора. Кто-то, упившись, уже валялся на полу, не выпуская из рук полупустого кубка — через него, в прыжке, в полете, хищными птицами, черными воронами! Кто — кувырком, кто — плашмя, друг на друга, свалка, куча мала!

Иван вскинул руку, гаркнул во всю силу легких:

— Гойда!

Сомлевший было Старицкий вздернул голову, очумело залупал глазищами. А вот теперь — пора.

Царь ласково приобнял двоюродного брата за плечи. Заботливо поднес к устам хмельного меду. Владимир замотал было головою, но ничего не сказал и послушно ткнулся носом в ковш, как котенок в блюдечко с молоком. Выпил до дна — вздохнул. На ярких алых губах блестели капельки влаги.

Иван доверительно наклонился к брату — волосы коснулись волос. Пригорюнившись, покачал головою:

— Ох, не любишь ты меня, брат Владимир...

Прижался щекою... в жизни не знал, какие у братца мягкие волосы. Как-то прежде обниматься не доводилось. Почти врагами были... да какое там "почти"!

Странно смотрелись они вместе. Царь Иван — весь словно раздерганный, до срока постаревший, жидкими прядями непонятного цвета борода, бесформенная красно-золотая хламида совсем не смотрится празднично, скорее неудачной заменой привычного его вечного траура. И юный князь Владимир — да не такой и юный годами, просто вечное дитя. Золотистые завитки волос, невесомая — одуванчиковый пушок — бородка, только вблизи и разглядишь, наивные глаза. А ведь если б не... не это самое, видный был бы парень! А ведь если б не — могли бы дружить. Ведь как-никак родная кровь.

— Нет в тебе любви ко мне, одинокому... — эх, ведь не играл самодержец. ПОЧТИ не играл.

И все-таки Иван доселе щадил брата, щадил тетку. Даже тогда, когда в дни тяжкой его болезни сеяла Ефросинья смуту, призывая бояр целовать крест на верность Старицкому князю в обход единственного законного наследника (и доказательств не требовалось искать той измене, все вершилось у Ивана на глазах!). Даже тогда, нечеловеческим усилием восстав со смертного ложа, выкрикнул он в заплывшие жиром морды: "Во все времена за то прокляты будьте!" — а Ефросинью не тронул. Мятежники, ненавистники, знал, знал все это... но ведь — родня. Не будет Старицких — и не останется вообще никого. Никого. Потому до самого конца не хотел он верить в Ефросиньину вину. И даже теперь, когда исчезли все сомнения, все-таки он дал ей еще один шанс. Послал чашу — пустую. В последней невероятной надежде, что поймет, отступит, покается.

Эх, братишка... Нет, совсем-совсем не играл самодержец, жалел себя по-честному.

Со звоном взлетели серебряные блюда — старший Басманов грохнул кулаком по столу.

— Негоже! Царю с земщиной якшаться! А пуще всех — со Старицкими!

Иван с запозданием подумал: надо было предупредить Алексея Данилыча, чтоб сегодня не пил. Набирался воевода редко, но когда это случалось — все, беда хуже потопа. Спугнет Старицкого! Сейчас замкнется — и все, слова не вытянешь.

Государь прикрикнул:

— Не тебе, Алешка, царя учить! — за спинами двух братьев усмехался в два клюва щипанный длинношеий орел. — Не тебе руку на царский род подымать!

Басманов вознегодовал:

— А не ты ли учил дубы-роды корчевать?

Царь возвысил голос:

— Царский род — родам род, и подобен не дубу земному, но древу тамаринду небесному!

Но прямодушный воевода, ничего не ведая о проводимой сейчас операции и видя лишь, что государь вопиюще нарушает собственные принципы, с хмельным упорством продолжал долбить свое:

— А не мы ли — новый лес, вкруг тебя вырастающий?

Да что ж он творит! Царь гневно встал во весь рост:

— Не затем дубы крушу, что осиннику убогому место расчищать! Рода царского не трожь! — Иван ткнул перстом в сторону двоюродного брата в надежде, что Басманов наконец уразумеет. Владимир вскинул голову и изо всех сил стал принимать важный вид. Это смотрелось очень смешно, вот только государю было не до смеха. — Близость кровную к царю святыней почитай!

Говорил он прежде всего для брата, но и для Басманова тоже. Иван наклонился к воеводе, пристально посмотрел в глаза: ну, понимай наконец! Черта с два. Басманов понял совершенно превратно, сам доверительно приблизился к государю:

— А не мы ли, — многозначительный кивок в сторону "земщины", — ближние тебе, с тобою иною, пролитою, кровью связаны?

В этот миг кроваво-красный блик пал на лицо воеводы... Это было настолько жутко, что Иван — лишь бы остановить, заставить умолкнуть! — заорал:

— Не родня вы мне! — оттолкнул Басманова, тот проехался спиной по столу, сшибая посуду, сбивая в складки багряную скатерть. — Вы холопья мне! От гноища поднял вас, чтоб бояр-изменников подмять, через вас волю свою творю! — ох, не надо, не надо было говорить всего этого! Но Ивана уже понесло. — Не учить — служить ваше дело холопье! — он демонстративно обнял приосанившегося братца. — Место! свое знайте... Басмановы!

Проняло. Старый воевода, не веря своим ушам, обернулся к Малюте... за поддержкой... И тут выяснилось, что не все так ладно в дружном опричном братстве. Малюта не упустил случая подколоть соратника:

— Боярских пороков захватываешь, Алешка! — в бархатном черном с золотом кафтане, сидевшем на нем, как на корове седло, государев пес смотрелся вдвое рыжее... и вдвое бесстыжее. — Местничества... другим завидуешь, сам рядом с царем сесть хочешь.

Сам-то Малюта хотел того же самого. Только он еще раньше понял, что стучать кулаком — проку мало, куда верней прикинуться эрделькой.

Оскорбленный до глубины души, Алексей Данилович поднялся во весь рост, прижал к груди огрубевшие ручищи:

— Я святой обет давал — с боярами и земщиной не знаться!

Развернулся и пошел прочь из палаты — тяжелый, гневный. Осинник, значит... Значит, убогий... ну-ну!

Ох, если б знал государь, что в этот миг навеки теряет верного своего слугу! Если б знал, КОГО старший Басманов утянет за собою в смертную бездну...

Личина сдвинулась, и из-под нее блеснул лукавый глаз Федьки Басманова.

"Все идет как должно?" — спросил Федор взглядом.

По-хорошему, этот шабаш любого мог вывести из равновесия... однако заговорщики до сих пор никак себя не обнаруживали. Продолжая обнимать совсем разнежившегося братца, государь сожалеючи вздохнул:

— Сирота я покинутый... пожалеть-то меня некому...

И глазами велел Федору: "Поддай жару".

Губы Басманова дрогнули в многообещающей улыбке... именно так улыбается человек, замысливший пакость. Поднимаясь, он даже пристукнул ладонью по столу — от избытка азарта. Ему безумно нравилась эта смертельная игра.

И через минуту зазвучала песня:

— Гости въехали к боярам во дворы...

— Во дворы-ы-и-иэх! - хором грянули опричники.

- Загуляли по боярам топоры!

— Гойда, гойда — говори, говори, приговаривай,

Говори да приговаривай,

— То-по-ра-ми-при-ко-ла-чи-вай! — частоговоркой вклинился вездесущий Васька, а чернявый молодец, сунув два пальца в рот, залихватски свистнул. И как огнем полыхнуло — опричники в алых рубахах распояскою пошли вприсядку. Эх, жги, жги, жги, жги! Федька скачет так — вот-вот голова оторвется! Сарафан — вихрем, золотая парча пылает жаром!

Ай, Федька! Коли и это их не проймет... а Владимир не поймет, он для этого слишком глуп и рассеян.

Владимир, точно котенок, продолжал безмятежно нежиться под ласковой братней рукой.

— Раскололися ворота пополам, — пел Федор, играя дерзкую кокетку, и машкера в его унизанной перстнями, изящной, но чертовски крепкой руке танцевала, будто живая. Белое женское лицо, обрамленное драгоценными подвесками, чудилось, жило какой-то своей потусторонней жизнью, и пустые раскосые глаза смотрели лукаво и опасно. —

Ходят чаши золотые по рукам!

— Гойда, гойда — говори, говори, приговаривай,

Говори да приговаривай,

Топорами приколачивай!

Ай, жги, жги, жги!

— А и не прав ты, царь всея Руси! — слова Старицкого чуть было не застали государя врасплох — загляделся на опричные пляски. Положив голову брату на колени, глядя снизу вверх с добродушной и наивной хитростью, Владимир протянул, — Е-е-есть друзья у тебя!

О, пошло дело! Иван подыграл:

— Не-е-т друзей...

— Нет есть!

Ужасно хотелось мальчонке поделиться своею тайною.

— Врешь!

— Нет не вру!

— А и кто?

— А хошь и я!

— Ай не верю!

— Побожусь!

Владимир меленько закрестился, Иван перехватил его руку. Прикрикнул почти грозно:

— Не божись!

Пожалуй, перестарался. Исправляя дело, заговорщицки шепнул брату на ухо:

— Делом докажи.

— Докажу-у-у, — в высшей степени серьезно заверил его Владимир и для пущей убедительности даже ткнулся губами в щеку.

Голос Федора сделался томным:

— А как гости с похмелья домой пошли...

ОНИ ТЕРЕМ ЭТОТ ЗА СОБОЙ ЗАЖГЛИ!

Догорающий факел кинул темно-рыжий ответ... стер лицо, открывая оскал хищника!

Эпизод 19. Там же, тогда же.

С торжествующим воплем Федор птицей взлетел на стол, отшвырнул маску:

— Э-ей-й!

За ним, гурьбою — опричники, на миг закрыли собой... полетели во все стороны парчовые тряпки! Федор, уже в мужском платье, что было у него под сарафаном, аж под потолок вознесся на дружеских руках!

И оттуда-то, с самой верхотуры, и углядел ЕГО. Молодой мужчина в темном, полумонашеском то ли кафтане, то ли короткой рясе сидел на лавке у самого выхода.

Федор прищурился...

— Почему среди челяди человек епископа Пимена?