Страж брату своему

— Ни за что, — твёрдо ответил я ему, уразумев немыслимую просьбу своего товарища.

— Боишься?

— Идиот! А твоя мама? Ну вот, как я буду смотреть ей в глаза? Ты о ней, вообще, подумал?!

Лёшка выразительно посмотрел на меня и продолжил наступление.

— Она ничего не узнает...

— А если... если с тобой случится что-нибудь?

— Да почему должно что-то случиться? Я на войну иду что ли? Просто не хочу подметать плац или сидеть на каком-нибудь складе. Чего ты выдумываешь? А если меня грузовик завтра собьёт, теперь мне и на улицу не выходить, да? А в море я могу утонуть, а из окна выпасть. Всё, раз я такой единственный и неповторимый, буду лежать целый день на кровати, а ты приходи и мух от меня отгоняй, чтобы не заразили ничем проклятые.

На меня обрушился весь Лёшкин азарт и всё его красноречие. Но загнанный в угол и прижатый к стенке, я стоял насмерть.

— Дай мне поговорить с Асей, — в отчаянии взмолился я.

— Звони, вот телефон.

Она ответила сразу, я даже не услышал обычных заунывных гудков.

— Ася, — с придыханием выговорил я, — Палевский спятил и требует от меня чёрт знает что!

— Я знаю, что он хочет от тебя, — спокойно ответила Ася и замолчала.

— Ася! Почему ты молчишь?

— Он сказал, что ты его лучший друг.

— А... а, что... что ты ему сказала?

— Что тут скажешь?.. Ты же знаешь Лёшу — он не одумается. Бог даст, всё обойдётся.

— Но... Как ты сама считаешь?

— Он не отступит. Ему всё равно кто-нибудь подпишет, не ты, так этот деловар Боннер. Так что тут нам остаётся? Выдать его?

Короткие бессвязные мысли о поиске выхода мелькали у меня в голове. Выдать? Друг? Обойдётся? Бог даст?

И я пришёл подтверждать безразличным чиновникам, что произошла досадная ошибка в учётных записях, и у призывника Палевского есть единоутробный брат — вот он перед вами.

— Брат? — вяло поинтересовался тыловой сонный капитан с глазами дохлой рыбы.

— Брат, — неохотно согласился я.

— А в документах что? — совсем уже обессилено пробормотал военкоматский мышонок.

— Порядок! В документах полный порядок, — отрапортовал Лёха, потративший не один день на наведение нужного порядка.

— Ну как, брат?! — похохатывал Лёха, выйдя сухим из очередной авантюры.

— Дети лейтенанта Шмидта, — пошутила Ася, дождавшись нас в коридоре.

— Ты бы ещё Асю в сёстры записал.

— Зачем? Я против инцеста.

Пройдёт несколько лет, и я буду сидеть в офицерской столовой, в шумной компании празднующей день рождения какого-то магистра чёрной и белой социологии.

— Не бывает безвыходных ситуаций, — скажет этот славный мальчуган, расправляя плечи с новенькими погонами.

И в который раз я вспомню присказку своего первого командира о том, что разница между мальчиком и мужчиной заключается только в цене, которую они платят за свои ошибки. Закон компенсации незыблем в человеческом роде. И если есть рано повзрослевшие мальчики, то должны быть в избытке и такие, которым повезло не узнать про безвыходные ситуации, в которых любое решение будет ошибкой и цена ошибки неизвестна.

До самых осенних праздников Лёшка скрывал правду от мамы. Многонедельные отлучки он объяснил удалённостью места службы, коричневые ботинки боевых частей — связями на складе. Только мать, умирающая от страха за своего ребёнка, слепо, страстно желающая видеть его в безопасности, могла поверить, будто Лёшка способен воспользоваться какими-то загадочными связями, чтобы выглядеть крутым парнем. Берет и значок десантника, полученные им по окончанию первых полгода службы, уже не поддавались никаким, даже самым бредовым объяснениям. После ночного марш-броска, когда им были вручены красные береты, курсанты получили короткий отпуск и отправились по домам. Одолжив машину у Боннера, мы с Асей отправились встречать Лёшку на автобусный вокзал. Ставшие сизыми облака медленно уползали навстречу рассвету за окружающие нижний город холмы. Предположив, что полицейские в такой ранний час ещё не преисполнились дневным горячечным усердием, я проехал под кирпич и припарковался возле первой же остановки. Мы сидели в машине, Ася, кажется, дремала, а я слушал диск Клайдермана. Когда зазвучало моё любимое "Лунное пламя", я вспомнил новый фильм Поланского, свет, который оказывается отражением, горечь, которая становится светом... Сзади обиженно взревел армейский автобус, его шофёр тоже выбрал короткий путь под кирпич, и теперь мы мешали ему заехать на остановку с неположенной стороны. Я отвёз Лёшку домой к Асе, а сам отправился к Мишке, возвращать машину и завтракать. Ближе к вечеру Лёшка позвонил мне и попросил проводить его домой, где ему предстояла тяжёлая встреча с Жанной Львовной. Кончались короткие отпускные часы, и Лёшка не мог больше откладывать мучительное объяснение. Втроём, мы брели по угловатым переулкам. В душе, и у меня, и у Лёшки творилось неладное, шаги наши всё замедлялись, и у входа в дом мы совсем остановились.

— Что скажешь маме?

— Не знаю, придумай ты что-нибудь.

— Скажи, что ты убил десантника и снял с него на зиму шкуру.

В ответ Лёшка только вздохнул. Лампочка над входом не горела, и, возможно, никто не увидел, как я мучительно покраснел.

— Всё будет хорошо, — ободряюще сказала Ася и первой вошла в дом.

Увидевшей сына во всей красе Жанне Львовне стало плохо, она грузно осела на старенькое кресло. Лёшка беспомощно метался по крохотному салону. С треском разбился ускользнувший стакан.

— Б-блядь... — сипел Лёшка, разламывая второпях тюбик валидола.

Ася припала к телефонной трубке, вызванивая затерянную где-то на краю вселенной скорую помощь. Помутневшее от времени, в мелких чёрных щербинах, передо мною всплыло зеркало. Иуда Искариот, идущий вешаться, глядел на меня обледеневшими от горя глазами, но в руках у Иуды почему-то вместо верёвки был стакан с водою и сердечными каплями.

— Иерушалаим, Иерушалаим. Улица, улица Иерушалаим, — настойчиво твердила Ася.

Враги перерезали провод в шести местах, радиоволны ушли в никуда, чёрная дыра отчаяния поглотила световые сигналы, но тихий женский голос, упорно призывающий помощь, прошёл сквозь колючую звёздную пыль, прошёл через гибельный пояс астероидов. И вот, кто-то, томительно бестолковый, по слогам записывал адрес терпящих бедствие.

— Они уже едут. Может выйти их встретить? — спросила меня Ася.

— А-ага, — прошелестел пересохшими губами Иуда и с облегчением бросился вон.

Врач-араб выпрыгнул почти на ходу из подоспевшего амбуланса.

— Салам, — кинул он мне на бегу и умчался в дом, не спрашивая номера квартиры и не дожидаясь санитаров, степенно вылезающих из машины.

Могучий инстинкт древних знахарей, алхимиков и средневековых целителей безошибочно вёл его к ложу больного, где чья-то душа испуганно цеплялась за погибающее тело, и где ждали его благословения или проклятия. Легко и яростно летел он на верхний этаж, во всё горло распевая неведомый воинственный гимн. Спотыкаясь чуть ли не о каждую ступеньку, я как мог, торопился за ним.

— Это не от сердца, это для сердца, чтобы ему было хорошо, — нараспев утешал нас смуглый ангел-спаситель, набирая в шприц тусклое жёлтое лекарство.

— Ничего не потеряно, пока мы поём, — заливался он, пакуя свой саквояж.

— До завтра будем мы здоровы, — пропел он на прощание, — Салам.

— Салам, — тупо ответил я.

— Не врач, а хор какой-то, — пробормотал один из уходящих санитаров.

Лёха комкал злополучный, красный берет, сидя в ногах у мамы, Жанна Львовна скорбно молчала. Опасность миновала. Ася ушла на кухню варить кофе. Я пролепетал: "До свидания", пролепетал: "Созвонимся" и ушёл. Ушёл вниз по лестнице, вниз по улице Иерушалаим, в городской сад, в горькую шоколадную тьму разбавленную желтками фонарей, вниз, вниз...

* * *

* * *

* *

Февраль... Последний год дракона в двадцатом веке. Последний год века нашей молодости, века наших отцов, безумного и великого века. Волшебство трёх нулей и врождённая беспечность заставляют людей распрощаться с уходящим веком за год до его конца. Толпа хочет зрелищ, а продавцы зрелищ любят деньги, и все они торопятся похоронить двадцатый век, надеясь, что в двадцать первом непременно будут счастливее. Как мало осталось людей, решивших прожить двухтысячный год в том веке, которому этот год принадлежит по праву... Не удивительно ли, что именно те люди, которые так часто опережали свой век, не желают сейчас расставаться с ним раньше времени? Они сидят с уходящим веком, как сидели бы с близким, умирающим родственником, простив ему все ошибки и не поминая былых прегрешений. Их конвоиры, соглядатаи, поклонники, чьи шаги за сотню лет эти люди привыкли всегда слышать у себя за спиной, вдруг оказались впереди на целый век. Те, кого двадцатый век пестовал и лелеял, бросили его без всякого сожаления. Что ж... Тем лучше... Можно будет проститься с веком-волкодавом в подобающей тишине.

Февраль... Я встаю в безнадёжную рань, встаю легко, потому что опять не смог уснуть и с облегчением оставляю измятую постель. Сон придёт ко мне попозже, он заперт пока в чёрной, стеклянной бутылке, я открою её сегодня днём. Иду готовить кофе, включаю чайник, тот сразу начинает недовольно тихонечко ныть. До выхода ещё полно времени, мы должны быть сегодня у Лёшки только к одиннадцати часам. Что делать в такую рань? Включить музыку? Но сын и жена ещё спят. Читать? Но глаза устали от бессонницы. Остаётся курить и готовить кофе. Одна ложка, вторая... Кипяток с глухим шипением заливает рыхлый коричневый порошок. Арику, сыну скоро будет шесть лет. Подумать только — шесть лет! Вечность... А что такое вечность? Вдруг — это только единица измерения времени? За окнами понемногу светает, и становится видно, как средиземноморская зима поливает святую землю густым, холодным дождём. Ветер раскачивает дождь, словно качели. Шв-вах по окнам, шв-вах! И тишина. Шв-вах! Шв-вах! В окна тычутся безбожно зелёные, длинные листья пальмы. Кофе горячий, пить невозможно. Но массивная чашка приятно греет руки. Хорошо бы и душу чем-нибудь согреть.

— Ма-ама... А-апчхи... — это наш сынок незаметно пробрался в родительскую спальню, — До-оброе утро.

— Ты что так рано, Арик? Поспи ещё немного, — отзывается спросонья жена.

— Не хочу-у. Мо-ожно коренфле-екс? — протяжный, сладкий акцент ребёнка, вот что всегда возвращает меня к жизни.

— Хорошо, Арик, идём, приготовим вместе.

Арик и его мама гуськом выходят из спальни. Зябко зевают со сна, кутаются в зимние пижамы. Заспанные, невыносимо родные.

— Ты не спишь? — спрашивает жена.

Неужели я похож на спящего? Хотя, может и похож. Топот маленьких ножек.

— Арик, бандит, ты куда босиком?! — ахает мама бандита.

— Па-апа, привет. А-апчхи!

— Он простудится!

— Где он простудится? Сидя у меня на коленях?

Арик тесно прижимается ко мне, его мягкие волосы щекочут шею.

— Аба-а, раити халом.

— Говори по-русски, пожалуйста.

Тяжёлый вздох маленького аборигена.

— Па-апа, я сморе-ел сон.

Тяжёлый вздох папы.

Арика ещё нужно отвести в садик. Но садик откроется только в восемь часов, а потом будут пробки. Как же я не подумал, надо же купить цветы. На проспекте Президентов, помнится, есть один магазинчик, который работает с раннего утра. Подъеду туда, за полчаса обернусь. Надеваю всепогодную армейскую куртку. Сую по карманам ключи, сигареты, кошелёк... Так... Зонтик? Наверное, остался в машине.

-Аба-а, куда-а ты идё-ошь? Куда ты собрался? — одновременно удивляются жена и Арик.

— Цветы взять для Лёшки.

— А на месте разве нельзя купить?

— Ну, что ты, Ася, какие цветы на военном кладбище.

Вообще-то, цветы там есть. Грустные, готовые букеты. Но дело ведь не в цветах.

1