Самурай Ярослава Мудрого

Сигарета в который раз выступила в роли спасательного круга. Для меня это не просто привычка, это порой единственное или, скорее, самое сильное доказательство реальности что окружающего, что меня самого. Понятно, что это я сам себе придумал, но в конце концов, правда всегда только то, во что ты сам веришь. Я глубоко и спокойно затягивался, не слушая жалоб несчастных легких.

...Мир, где не все еще прогнило сверху донизу, мир, где есть место мастеру меча, мир, где ты легко можешь отделаться от услуг государства, причем на самом деле, а не тужась абстрагироваться и внушить себе, что ты свободен от аппарата. Ага. Как коматозник может быть свободен от аппарата искусственной вентиляции легких — может, в принципе, но очень недолго.

В этом мире, как мне всегда думалось, еще осталось место и преданности своему сюзерену, и любви к своей земле, вере и надежде. До мира, откуда я пришел, мира, который сам себя постоянно старался оскопить, оставалась почти тысяча лет. Я попал домой?

Эта мысль была уже слишком крамольной, и я отогнал ее. Такого не бывает. Быть не может. Не было. И не будет.

Мир, где осталось место анахронизму вроде меня. Я верю в немногое, но в это я всегда хотел верить, хотел надеяться на такой мир, пусть даже втайне от самого себя, чтобы самому же и не сглазить. Так что Сова оказала мне большую услугу.

Восторг здесь немного схлынул. Услугу? За услуги приходится платить, не просто же так перенесла меня эта птица именно сюда? Но радость от предыдущих мыслей была слишком сильная. В конце концов, я готов платить, если птице что-то требуется. Это справедливо, а за такой подарок ничего не жалко.

И еще одна мысль все время норовила оседлать воображение, но я подавлял ее суровее, чем подавляли морских свинок у Кэрролла. Мысль была простая, пугающе простая и здесь могла бы... Нет. Не могла бы. Что не могла? Вы, уважаемый Ферзь, это о чем? Я? А я что, о чем-то говорил? Не говорили? И не думал. Гм. Значит, показалось... Но она все же вынырнула из словесной мешанины, которой я ее так старательно заваливал, вынырнула и обожгла. 'Ведь Русь крестили так недавно... Быть может...' Простая, как видите, мысль. И именно потому нельзя ее додумывать. Разочарование в ней будет слишком болезненным, если она окажется пустой надеждой.

Сон отлетел совсем, потянуло предрассветным холодком, и я поплотнее закутался в плащ одного из убитых мной уных. Право наследования, однако. Скоро встанет Солнце, которому тут перестали поклоняться и, как я понимаю, считают, будто что-то выиграли. Надеюсь, я успею это понять. Но есть вопросы и понасущнее: Ратьша, если я верно его понял, дал мне понять, что Ярослав нынче может объявить свою волю. Посмотрим, так ли велик мой долг перед Совой, что доставила меня сюда. А с другой стороны — ну, решит князь меня казнить... Ой, скука смертная. Не дамся я, как бык на бойне. Им придется меня не казнить, а убивать. Так что снова я в барыше, с моими легкими так и так конец, а тут может и повезет быть убитым в бою. Мало, что ли?! Так что Сове снова 'спасибо'. Я достал было сигарету, но потом снова убрал ее в пачку — случай, просто выходящий из ряда вон. Сам я так и не понял толком, почему, то ли понемногу, когда уже было не надо, вошел в ум, то ли стало надо, то ли решил экономить.

В это время в самом роскошном шатре лагеря (если это слово было применимо к самому большому шатру), происходило следующее. Князь Ярослав проснулся, моментально скинул с себя сонную наволочь и негромко позвал: 'Ратьша!' Воин, спавший с князем в одном шатре, уже проснулся и сидел на своем ложе. Он мягко встал и шагнул к князю.

— Да, княже? Как спалось тебе? — спросил он.

— Да так себе. Будто что недорешал вчера, не то неверно, что нарешал — Ярослав встал, потянулся и, словно заканчивая уже начатый разговор, продолжил: — Ты, Ратьша, опытнее, умнее меня, ты отца моего хорошо знал, он ценил тебя, и слово твое немало для него значило. Скажи мне о Ферзе. Вишь, как он князя неразумного растревожил? С утра все думки о нем, — князь засмеялся, но его зеленые глаза были серьезны.

— Перехвалишь, княже, — Ратьше поклонился на приветливые слова князя и продолжал: — Я смотрел, как он сражается, смотрел, как ценит свою жизнь, свою честь. Говорил с ним потом ночью. Он, князь, в самом деле, почти не врет. Он нездешний, он столь нездешний, что я чуть было не подумал, что он (взгляд Ратьши упал на нательный крест Ярослава, блеснувший из-под распахнутой на груди срачицы князя) и закончил воин не совсем так, как думал сказать вначале: — Словно...

— Из-за Кромки, да, Ратьша? — спокойно помог Ратьше перешагнуть препятствие Ярослав. — Не бойся, я не поп соборный, на покаяние не отправлю. Впрямь думаешь, что оттуда?

— Не знаю, княже. Но он не отсюда. И не с этой земли. Да, речь наша, глядит нашим, но — не наш. Чую. Не враг, не подсыл, но чужак. Нехристь, меч его этот — видел же его, в руках держал, но так с ним управиться не всяк сумеет, дерево же! Да и дерева такого не видал и не слыхал о таком, ни от варягов ни от греков, ни от прочих чужеземцев, что на Руси встречал. А дерется как? Как меч держит, как бьет? Все не так. А что творит — ты, княже, сам видал!

— Видал, — спокойно подтвердил Ярослав и велел: — Дальше, Ратьша.

— Рисунки эти его, не стираются же, но то ладно. Трава эта еще его...

— Какая еще трава? — удивился князь.

— В ночь говорил с ним, княже. Он какие-то палочки белые в рот сует и поджигает, и тем дымом дышит. Сроду такого запаху не чуял, княже!

— Колдун, может? Травник?

— Нет, не меня ж он окуривал... Просто — дышал. — Ратьша примолк, и князь не торопил тысячника. Тот помолчал и продолжил: — Он сказал, что не воин — верю. Что не помнит, кто и откуда — почти верю, бывает такое и без волшбы. Может, разбили голову когда, вот тебе и на. Еще сказал, что может людей обучать бою мечевому и руками голыми — тоже верю. Как стоит, как садится, как смотрим насквозь — такое, княже, не годом учебы дается. Я бы, княже, если бы ты спросил, сказал бы, что неплохо бы такому, как Ферзь, у тебя послужить. Позвал бы его... А я бы присмотрел.

— Советовал бы? — искренне удивился Ярослав, — а разве я вчера не позвал его в дружину?

— То верно, княже, — совершенно спокойно согласился Ратьша. — И ты звал, и я слышал. Запамятовал. Старею, видать. Не пора ль на покой?

— Нет, — князь шутку не поддержал, — не пора. Если ты не присмотришь за Ферзем, кого я к нему приставлю? И вот что еще... Кто, бишь, уных наших побил? Угольцы здешние?

— То верно, князь. Недосмотрели за мальцами, уходили их местные тати...

— И в том дружина клятву даст? — Сурово спросил князь.

— Если уж тебе клятва занадобилась, княже, то спрошу... Думаю, что дадут клятву люди, что не знают ничего.

— Добро. Только ты, да я и знаем. Так родне уных и скажи. Виру плати за убойство из моей казны, я распоряжусь. За те вещи и коней, что я вчера Ферзю отдал, тоже выплати. Не у Ферзя ж отнимать, он мужик дерзкий, не отдаст, поди... — Непонятно было на сей раз, шутил ли князь или говорил серьезно.

— Дареное назад не берут, верно, княже, — согласился Ратьша сразу со всем.

— И опять добро. Всех, кажись, утешил. Слей умыться, тысячник! А о городке на реке мы с тобой после поговорим, в Ростове. Вроде бы, пришли мне мысли кое-какие — дружески сказал князь, и они вышли из шатра.

Молодое лицо князя Ярослава разительно диссонировало с его взглядом. Так, если не смотреть в глаза, это был просто молодой человек, да, властный, да, уверенный в себе вождь, но вот взгляд у него был очень даже не молодой, взгляд тяжелый, умный, давящий даже взгляд. Княжеский. С легким, привычным прищуром.

В эти умные, очень спокойные глаза я и смотрел утром, на рассвете. С тех пор, как я проснулся ближе к рассвету, я больше не уснул, а когда Солнце только-только начало вставать, к моему костру приблизился уный, совсем еще зеленый и сурово, и властно, как ему искренне казалось, промолвил (именно, что промолвил!):

— Пошли, Ферзь, тебя князь кличет.

Я спокойно встал, скинул плащ на свою суму, которую ночью мостил под голову и, положив меч на плечо, последовал за уным, так ничего и не сказав.

Ночь уже уползала под сень вековых темно-синих елей, поспешно втягивала последние свои черные пряди в лес, в сумрак, а розовый свет уже победно разливался по небу. Раненько тут встают, однако. Вот если сейчас не казнят, придется свой режим снова менять. Я убежденная 'сова', чем вставать в такую рань, мне проще не ложиться вообще, но это хорошо день или два, дальше станешь носом задевать за все углы и мирно засыпать стоя. Я вдруг поймал себя на том, что за такими глупыми мыслями прячу, что уже греха таить, некоторое волнение и, что было куда сильнее, азарт. Что будет? Выдумал ли князь мне по силам работу, или же так рано и встали, чтобы не тянуть? Прежде, чем уный подошел ко мне, я успел размяться и потянуться, так что тело было готово хоть к бою, хоть к поясным поклонам, если до того дойдет. Мастер был прав — иногда служить самому себе нет никакого толку, поэтому хотя бы временами следует наниматься к кому-нибудь, чтобы служить ему, служить честно, всего себя отдавая служению, не ожидая наград, довольствуясь малым и почитая господина выше всех других людей. Этому князю, признаться, я бы послужил. Да и вообще, редкий фарт пошел — и отправили, куда надо, и надежд целый ворох снова, будто мне и двадцати лет нет, и попал сразу на князя. Или пан, или пропал.

Я остановился у кадушки, заполненной водой, аккуратно поставил меч сбоку и ополоснул лицо. Уный хотел что-то сказать, но промолчал. Я утерся грубо и вульгарно, рукавом, вновь поднял субурито на плечо и мы в полном и торжественном молчании шли по лагерю. Людей я не видел, казалось, все шатры опустели, лишь у огромного котла возилось два человека, судя по всему, варили какую-то вкусную снедь.

...Так вот где все были, а я-то, грешный, уже думал... Да так и думал, собственно. Что все уже где-то стоят строем и ждут вашего покорнейшего на суд и приговор. Посмотрим, посмотрим.

Уные и воины постарше стояли очень ровным 'каре'. Когда мы с уным подошли к нему, оно разорвалось, образовав проход. Я пошел вперед, а уный встал на ожидавшее его пустое место.

Передо мною был княжеский шатер. У входа в него были привязаны несколько лошадей, стояли у входа два кольчужных ратника в шлемах, со щитами и с копьями в правой руке. Сам князь стоял прямо перед ними, а по правую руку стоял Ратьша. Я подошел поближе и, не зная здешних обычаев, поклонился князю, одной рукой придерживая на плече меч, а вторую приложив к груди. Вежеством, я думаю, тут и не пахло, но все же лучше, чем застыть пеньком в дубраве. 'Не шуми ты, мати зелена дубровушка! Не мешай добру молодцу думу думати, как заутру мне, добру молодцу, на допрос идти перед грозного судью, самого царя', — поневоле вспомнилось и подумалось, что это правда. Вот тебе дубравушка, вот утро, вот тебе татуированный молодец, а вот и царь. Я поднял глаза и столкнулся взглядом с княжеским. Испытывающий, тяжелый взгляд матерого, много повидавшего человека. Сколько ж ему лет?

— Думал я, братья, ночью, что делать с сим Ферзем. ('Я за то тебя, детинушку, пожалую среди поля хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиною...' — вспомнилось мне окончание песни).Надумал вот что. Как ратники — первые люди в княжестве, так и наставник должен быть им под стать. Наши учителя вас своему учат, а этот будет своему учить — чай, все видали, не по-нашему бьется, но хорошо, не поспорить. — Князь взял паузу, а ратники, приосанившись после очередного подтверждения их незаменимости, боялись и дышать, ожидая продолжения.

— Так что, дружина, решил я так. Не помнит Ферзь много? И пущай, чай, нам в его памяти большой нужды-то и нет. Не наш он? И то добро, не перебежит — не к кому бежать ему. Некрещеный? Тут уж и вовсе просто — насильно в рай не тянут, придет в ум, покрестится. Все к одному, верно ли?

— Так, княже, верно все! — единым голосом выдохнула дружина.

— Беру я Ферзя гриднем. В поле он не гож, сам говорил, я верю. В этом поучиться ему будет и у вас не зазорно. А вот в наставники уных моих — гож. И еще одно хочу сказать. Вчера угольцы уных наших побили, никак не приведем мы их к подчинению, не понимают, что кроме нас, некому их от разбойных людей оградить, а что до веры — да пусть бы себе кланялись, кому хотели, не в том суть. Побили, говорю, угольцы наших уных — шестерых. Все ли то видали? Знаю, не все. Один Ратьша видал. В городе как отвечать будете? Правду говорите — не видали мы, как угольцы уных били. То и правда, то и вторая правда сразу. Смекаете ли? С угольцев какой спрос, с меня спрос, да я бегать от спроса не стану, виру выплачу. В том, что не видали вы, как угольцы били уных, требую клятву.

Как ни странно мне показалось все это, включая столь иезуитский план, но воины и уные одобрительно загудели. Один Воислав, я видел его сбоку, вдруг шагнул вперед.

— Гоже ли мне, светлый князь, врать отцу с матерью, что не ведаю, кто братьев побил?

— Что скажешь, Ферзь? — внезапно спросил меня Ярослав.

— Думаю, беды не будет, коли ты им так и скажешь. Я долга крови не снимаю с себя, да тебе пока не взыскать его. Как будешь готов, так и сладимся, а тогда и правду скажешь родителям. Или я скажу, то обещаю, — сказал я четко и громко.

— Добро, Ферзь. Что скажешь, уный? — мягко обратился князь к Воиславу.

— Твоя воля, княже. Быть по сему. Согласен я с Ферзем. Правда все равно как масло в воде — вверх идет. Как убью его, тогда и скажу правду. А если он меня — то и ладно, знать, нет правды в мире, а тогда я и жить не хочу, — отвечал уный и, поклонившись князю, вернулся в строй. Строй молчал.

— А ты, Ферзь, что теперь скажешь? Согласен роту принести, что служить станешь верой и правдой, и всему, чему сам учен, уных научишь? — строго обратился князь ко мне.

— Даю роту (я вспомнил, что значит это слово совершенно неожиданно — по сути, это присяга воинская) на то, что учить уных стану без утайки, строго спрашивать, отдам все, что сам ношу. Что буду верен тебе, князь, верен и делам твоим, — отвечал я.

— Добро. Роту твою принимаю, будешь учить уных тому, что сам пока не забыл. Вставай здесь, — князь внезапно указал на пустое место слева от себя. Честь, как я понимаю, была неслыханная. Видать, здорово уные у князя требовали учителя, раз он меня на второй день так возвеличил, вчера убить пытаясь. За ерничеством я скрывал настоящий, полновесный, давно не испытываемый восторг. К восторгу, однако, примешивалась некая грустинка, что вот снова я на кого-то работаю. Но радость, что для меня вообще непривычно, подавила и грустинку — я служил настоящему даймё! Служил с мечом в руках! Грусть молча отошла куда-то в темные закоулки души и улеглась там, выжидая. Снова в памяти всплыл старик-японец, он был бы мною доволен...

Глава VI

Не успел я прийти в себя от невиданной чести, как князь, хлопнув меня в знак благоволения, по плечу велел сворачивать лагерь. И мы — да, уже 'мы'! — забегали, как муравьи вокруг замечтавшейся гусеницы. 'Милостиво повелеть соизволил' — как-то механически вспомнил я цитату из другой хорошей книги, связывая свой так внезапно увеличившийся багаж и раскладывая его по лошадиным спинам. Себе я сразу же выбрал одного коня и понял, что хотя разумнее всего было бы продать всех лошадей, не доезжая до места, вместе с вещами и оружием, чтобы не признали родичи побитых, этого коня я не отдам. Вскоре, со всем караваном, соединенным мною чембуром, я приехал на место сбора.