Правда о любви (фанфик по Гарри Поттеру)

Щёки горели, и жар от его взора наполнил тело. Она не задумалась о силе ощущений. Спроси её, она не смогла бы внятно объяснить, почему. Вся она сосредоточилась на одном — не отвести взгляд. Но она и не смогла бы, как не смогла бы остановить собственное сердце.

Гермиона никогда не подозревала, что просто взгляд может так повлиять на неё. Столько лет она знала Гарри, но даже не подозревала, что он может сделать и заставить ощущать простым взглядом.

— Полагаю, — наконец сказал он, — что ты меня не простишь, если я сам себя не прощу. — Лёгкие слова совершенно не вязались с его серьёзным тоном. Она-то знала, что это всего лишь желание мальчишки скрыть за смешной маской уязвимость и не показать, как его затронуло сказанное.

— Вы предполагаете верно, мистер Поттер, — показала она улыбку губами.

Что-то опять мелькнуло в его глазах на её полушутливый, но формальный период, но он отвёл взгляд.

— Я... э, — его взгляд попытался задержаться на ней, но безуспешно. И он в спешке завершил: — Тебе стоит вернуться в свою комнату и поспать. Я уже в порядке.

Гермиона постаралась — о, да, попыталась — не обидеться. Ей не хотелось ощущать себя обиженной, отвергнутой, но в то же время она поняла правду своих страхов. Она верно предугадала боль осознания, что она любит его, а он её — нет. Обижаться на его предложение смешно, она слишком разволновалась, а он всего-то беспокоился о её усталости и не думал отвергать её. Она же не предложила ему большего, чем простое утешение, которое он принял? Надо не обижаться, а ценить, что ей на самом деле удалось утешить и подбодрить его. Разумом она понимала справедливость подхода, но всё равно обидно было до слёз. Он что, совсем не хочет её?

— Ты тоже поспишь? — встав с постели, спросила она.

— Да. — Он смягчил голос, добавив. — Спасибо тебе.

— Спокойной ночи, Гарри, — умудрилась улыбнуться Гермиона.

— Спокойной ночи.

— Гермиона, — нагнал её зов около двери между спальнями.

Она оглянулась. Поборов себя, он наконец сказал:

— Твои волосы... выглядят великолепно.

Её волосы? Рука машинально тронула прядь на плече, а щеки вспыхнули, и сердце пропустило удар. Его первый настоящий комплимент. Горло перехватило от жгучего волнения и порыва радости.

— Спасибо, — задушенно прошептала она.

Обмен взглядами — секунда, длившаяся вечность, — и она поспешно отступила в свою комнату. Где с улыбкой на устах и лёгким сердцем почти упала в кресло.

Гарри похвали её волосы. Такие простые и глупые слова. Но сколь многое в них заключено — ему нравятся её волосы.

Рука сама по себе стала перебирать кудри. Любит её волосы? Но они всегда были неуправляемым сборищем кудряшек, обычно разворошенной копной, иногда слегка приглаженной. И всё равно, он сказал ему нравится. Она не сомневалась в искренности. Гарри не из тех, кто бойко барабанит комплименты направо и налево. И ещё, слова вырвались у него почти помимо воли, слишком спонтанно, чтобы даже заподозрить фальшь.

Комплимент — такая редкость для неё, что глупо выпытывать подноготную.

Он считает её волосы симпатичными. Значит он видит в ней не только лучшего друга. Возбуждающая волна надежды ускорила сердцебиение и зажгла румянец. Возможно, что в конце концов он сможет возжелать её.

* * *

Гермиона увидела Гарри входящим в дом, когда спускалась по лестнице, и запнулась, ощущая, как тепло проходит по телу и скапливается внизу живота всего лишь от его привычного вида.

На нём была обычная одежда для полётов: ни жилета, ни сюртука, ни даже шейного платка, только рубашка и бриджи. Она каждый день наблюдала утреннюю небрежность в одежде и даже втайне любовалась им. Ей сразу понравился его вид после полёта, не только из-за лёгкости одеяния, но и за свежесть вида от воздуха и ветра, и за блеск глаз после полнейшего наслаждения полётом.

Но сегодня она уставилась на него, и от жара тела пересохло во рту. Глаза прикипели к открытой шее, а воображение само дорисовывало грудь под рубашкой по намёткам его стройного торса. Ночью ей хватило мгновения, чтобы выжечь картину в памяти. До этой ночи она не видела мужской груди без одежды, по крайней мере во плоти. В своё время, после долгих уговоров, родители позволили ей сопровождать их на выставку проданной лордом Элджином Британскому музею коллекции античных скульптур. Но разве можно сравнивать мрамор — холодный и неживой — с настоящим телом? Жар, а не холод ощущается при взгляде на грудь Гарри.

Румянец и сердцебиение от улыбок и взглядов Гарри не проходили. Сегодняшняя её реакция на него перевела её отношение к нему на иной уровень. Свой отклик она могла определить только как... плотский — единственное слово, приходящее ей в голову, пусть даже проговаривание его в мыслях заставляло её краснеть даже наедине с собой. Неужели это — желание? Странные покалывания тепла по телу, невозможность отвести взгляд, когда наяву грезится его голая грудь, внезапное желание — не любопытство, а как будто принуждение — коснуться его, приложить ладонь к его груди и открыть для себя ощущение касания рукой кожи тела. Должно быть это — вожделение.

Она хотела его. Хотела понять свои чувства и ощущения, А ещё познать, каково это — быть желанной им. Хотелось больше, даже слабо понимая, чего конкретно "больше".

— Доброе утро, — взглянул он вверх и улыбнулся ей.

— Доброе утро, — удалось ей улыбнуться в ответ. — Тебе... Ты выспался? — постаралась она скрыть своё возбуждение от его вида и улыбки.

— Да. благодарю, — улыбка смягчилась, пусть даже взгляд метнулся в сторону от видимого неудобства.

— Это хорошо, я рада, — бездумно пробормотала она, отчаянно желая придумать ответ поумнее, но в голове царила пустота. В мгновение обоюдного колебания Гермиона лихорадочно пыталась понять, как зацепиться за разговор.

— Мне надо идти переодеться, — заторопившись, опередил её Гарри. — Ты меня извинишь?

И ушёл поспешно в направлении библиотеки — через заднюю лестницу путь к его спальне оказывался ближе.

Гермиона посмотрела вслед, подавив вздох. Она хотела его. Но, боже, как ей полагается рассказать о желании? Каким образом завлечь собственного мужа?

Она никогда не относилась к барышням, ещё с пелёнок постигавших искусство флирта и завлечения юношей взглядами. Она презирала жеманных куриц и даже не пыталась пробудить способности к обольщению. Но она ещё ни разу не желала привлечь кого-то. До сих пор. Пока, влюбившись в мужа, не оказалась в печальной уверенности, что он видит в ней друга. Близкого и лучшего друга, но тем не менее всего лишь друга.

Только друг. Но ведь ему нравятся её волосы. Дружба может перерасти в вожделение, в любовь. Как случилось с ней.

Глава 6. Следствие близости

Через две недели после свадьбы до Гарри дошло, что он — круглый дурак.

По его мнению он так хорошо знал Гермиону, что женитьба не изменит их взаимодействие, они спокойно уживутся. Он отказывался думать о физическом аспекте брака, просто не мог вообразить: никогда не мечтал о Гермионе с этом смысле, не чувствовал к ней физического влечения. Просто надеялся, что со временем всё у них получится естественным образом.

И поначалу, невзирая на редкие вспышки неловкости, всё так и шло. Знакомая Гермиона, с которой естественно и приятно проводить время. В конце концов она — его лучший друг, и он знал свою роль её друга. Но чего он не знал, так это как быть её мужем.

Он быстро осознал, что любит ощущать себя женатым на Гермионе.

Ему приятно проводить время и разговаривать с ней, приятно видеть её или, даже не глядя, ощущать её рядом, в соседнем кресле или где-то за спиной.

Осознавать такое было странно — он естественно любил общество своей лучшей подруги — но почему-то в понимании таился более глубокий смысл.

Всё началось в первое утро. Увидев её спускающейся в вестибюль, такую бодрую и симпатичную, он подумал, что ему предстоит наблюдать эту картину всю оставшуюся жизнь. И поймал себя на мысли, что совершенно не против.

Его радовало, как она изучала хозяйство вместе с Дэйзи — спокойно, методично и старательно. Как начала сама вести дела и принимать решения, не забывая улыбаться и благодарить Дэйзи за своевременные подсказки. Словом, её подход к серьёзному делу не претерпел изменений.

Ему нравилось, как загораются её глаза при виде библиотеки, нравилось смотреть на смену выражений лица при чтении — намёки на улыбку, нахмуренность, внимательность или рассеянность. Хотя последнее — очень редко. Вот только выражения бездумной безмятежности, так приличествущего барышням, ей достичь не удавалось. Она не просто не желала даже примерять эту маску, а презирала её носителей. И эта её... некукольность нравилась ему не меньше всего остального.

Он полюбил простую грацию её движений — как она наливала чай, ела ужин, вставала, шла. Ничего похожего на изящные, нерешительные, лишние движения, так характерные для множества других барышень. Как у мисс Лаванды Браун, например. Манера держаться кардинально отличалась от обычной для девиц, у которых в ходу были трепетанье ресниц, жеманство в улыбках, назойливость и надутые губки притворных обид. Её движения отличались практичностью и завершённостью, что было легко не заметить, но за ужином он с удовольствием наблюдал, как изящно и ловко действуют её руки. Раньше он не замечал просто в силу отсутствия опыта трапез наедине. В большом зале Хогвартса его отвлекали и Рон, и общие шум и живость обстановки.

Ему нравился её интерес к истории его семьи. Особую благодарность он испытал за открытие ею отцовских заметок на полях. Читая их, он наконец-то познакомился с отцом гораздо ближе, чем по рассказам Ремуса и Сириуса.

Он ожидал смех и разговоры, дружбу и поддержку. Чего он совершенно не ждал, так это зарождения вожделения...

В семейной жизни неизбежна близость. Не из брачной постели, но каким-то иным образом неизбежно рождающая желание.

Может быть влияло осознание, что она спит рядом, и разделяет их дверь без запора. Пробуждалось желание увидеть её в ночной рубашке, с распущенными волосами.

Возможно дело было в совместном ужине, когда отсвет свечей мерцал на коже, рисуя её на удивление мягкой и гладкой, и когда он мог заметить каждую капельку, задержавшуюся на её губах до того, как она обмакнёт её салфеткой.

Или в простом знании, что она его жена, и ему позволено касаться её.

В любом случае он смущался, разглядывая и замечая её.

Замечая изящество и изгибы фигуры, очертания и полноту губ. И её саму. Он заметил её, и впервые ощутил, как зачатки искушения и вожделения примешиваются к сигналам от органов чувств.

Он заметил изгиб шеи и нежную линию подбородка. Чему весьма удивился — до того ему не приходило в голову связывать Гермиону и слово "нежность". Но он не мог подобрать другого слова для описания округлости подбородка. И невольно гадал, как это — пройтись губами вдоль её шеи, и будет ли кожа ощущаться такой же гладкой и мягкой, как видится.

Первые слабые ростки желания, которого он не испытывал ранее, но теперь не мог выбросить из головы, порождали ощущение необыычности, ведь он ощущал желание в прошлом. Вот только всегда оно было ответом на флирт, на желание какой-то барышни привлечь его внимание и никогда просто так. Вот только Гермиона не такая — она не флиртовала и не старалась привлечь его внимание. Защемило сердце — она выглядит совершенно довольной браком и состоянием их взаимоотношений, спокойных и дружеских. От него не ускользнула ирония ситуации — ведь именно дружбы он и хотел. А вот сейчас ему хочется, в том числе знать, сможет ли у них случится нечто большее чем сейчас.

Гермиона не кажется изменившейся, пытающейся привлечь его. Это он сам ни с того, ни с сего посмотрел на неё по-другому. И возжелал.

Зачатками желания. Поначалу неуверенными, и он с лёгкостью мог их игнорировать, даже временами выбросить из головы. Истоки желания, не более. До той важной ночи, которая теперь всегда вспоминалась как "Та Ночь", когда он увидел её в ночной рубашке с распущенными волосами, каскадами локонов струящихся по плечам.

Ночная рубашка и халат почти идеально скрывали тело, только намекая на ожидаемые им округлости. Но что-то интимное крылось в самой возможности наблюдать её в таком виде, и в результате он возжелал её со страстью, не испытанной им до сих пор ни к ней, ни к кому-то ещё.

Впервые узрев густоту и кучерявость её распущенных волос, он неожиданно отнёс их в черты... эротичности. Завитки волос просто молили руки мужчины — его руки — "дотроньтесь до нас". Внезапное видение — то ли фантазия, то ли надежда — его самого, как он, целуя, погружает пальцы в гущу кудрей.

Когда он проснулся в муках смятения и отчаяния, то оказался слишком растерян, чтобы оценить состояние её одежды. Потом заметил внезапное неудобство от тепла её тела, и открытую её взору свою обнажённую грудь, и грубое понимание насколько близко они сейчас, что не составит никакого труда притянуть её для поцелуя. Или ради большего...

Как раскаивающийся грешник, поспешно отведя взгляд от заманчивых форм, он погрузился в воспоминание о тьме и удушающем давлении вины, впервые признавая полезность кошмаров, сбивающих вожделение, и почти искал мрачные воспоминания.

Почти с облегчением он думал о кошмаре. Первым побуждением было — молчать, но, повинуясь неясному побуждению, он передумал. Впервые захотелось поделиться страхами с кем-то. С ней...

Самому себе он не смог бы объяснить, откуда в нём проснулось подобное желание, ведь в прошлом, даже если было кому исповедаться, он всё держал в себе.

Но Гермиона не такая как все, ей не всё равно, она слушает и старается понять.

А ведь действительно, с кем ему ещё говорить? Он никогда не думал делиться своими кошмарами ни с кем иным. Тогда, в сжавшем вокруг полумраке, он ощутил близость, когда естественным казалось поведать об измучившей его вине.

Она успокоила его и утешила душу. Не словами, а добротой — в голосе, во взгляде, в движении рук — погасила накал чувств.

И не винила его в случившемся.

Проснулась ненависть к себе, когда в памяти всплыло собственное слепое упрямство, ничуть не смягчённое пониманием невозможности действовать по иному. Ещё тогда, давно Гермиона урезонивала его, что хоть предыдущие видения Гарри были правдивы, это не означает, что верны конкретно эти, что Сириус Блэк не стал бы ставить под угрозу безопасность, покидая своё замечательное укрытие, и что, покинув Хогвартс, Гарри привлечёт внимание Волдеморта к тому месту на севере Англии, усилив опасность для Блэка. Но он, ослеплённый беспокойством за дядю Сириуса, не послушал её тогда. Потеряв родителей и найдя крёстного, он не мог себе позволить потерять и его из-за бездействия.

И всё равно он потерял крёстного. Стоило ему прислушаться к Гермионе, и дядя Сириус мог бы остаться в живых. Ну как ему самого себя простить, если даже забыть на краткое время он не в силах?

И вот она — единственная, кто вправе упрекнуть за ошибку — не винит его.

Не осуждает.

Результат её простых слов иначе как удивительным не назовёшь. Нет, не полное отпущение грехов — такое только чудесным образом вернувшемуся с того света Сириусу по силам — но близко, очень близко к нему.