— Здравствуй, — шепнула девушка.
Миг — и из глубины богатырски-необъятного ствола донёсся скрипучий стон. Отдёрнув руку, испуганная Дарёна отскочила и попятилась, а со всех сторон на неё надвигалось что-то колдовски шепчущее, невидимое. Незримой подушкой оно упёрлось ей в спину, не давая отступать дальше, а сосна смотрела на неё до жути знакомыми синими яхонтами глаз, слезившимися янтарными капельками смолы. Крик умер в горле Дарёны, так и не родившись, а солнце обрушило ей на макушку ослепительный кулак...
Сознание не потерялось, оно просто сжалось в теле в крошечный, охваченный то ли восторгом, то ли ужасом комочек. Превратившись в туго свёрнутый зародыш листка в спящей почке и заблудившись в пластах времён, сквозь зелёные ресницы лесного покоя Дарёна то ли видела, а то ли вспоминала, как сосновые руки-ветви подняли её с земли и бережно держали, пока на полянке не оказались Млада с Твердяной. На их лица лёг отсвет яхонтового взора, и Млада застыла столбом, а Твердяна шепнула ей:
— Не бойся... Возьми Дарёнку.
Когда сознание-листок вырвалось из почки, Дарёна обнаружила себя на коленях у Млады, сидевшей на огромной замшелой каменной глыбе, плоской, как стол. Тихая Роща зеленела в некотором отдалении, а по тропинке медленно и задумчиво шагали белогорянки, уже закончившие, видимо, посещение предков. Они покидали Рощу так же, как приходили — семьями.
— М-м, — сорвался с непослушных губ Дарёны стон, а в голове проплыла мысль: а ведь в скрипе той сосны тоже слышалось это вполне человеческое «м-м». Дерево как будто пыталось заговорить, но губы его отказывались размыкаться — точно так же, как сейчас у Дарёны.
— Ш-ш, всё хорошо, горлинка, — ласково защекотал висок девушки приглушённый голос Млады. — Испугалась?
Чувства постепенно возвращались, беспомощность покидала тело, и Дарёна сумела пошевелиться и обнять Младу за шею.
— М-м, — снова простонала она, морщась, будто от головной боли, хотя голова её была ясна как никогда. — Не зна... не знаю. Сосна... Она правда открыла глаза, или мне это почудилось?
— Правда, — шепнула Млада. — Знаешь, кого ты разбудила? Саму Смилину, основательницу нашего рода. Она — одна из тех, чьи тела не растворяются в дереве тысячелетиями, а души никогда не уходят за грань беспробудности.
— Ох... — Дарёна содрогнулась и покаянно закрыла глаза ладонью. — Что же я, глупая, наделала...
— Ничего... Смилина, кажется, не разгневалась на нас. — Млада прижала девушку к себе крепче, укачивая её на своих коленях, как дитя. — Она держала тебя на своих руках-ветках, когда мы тебя нашли.
Так значит, не померещилось... Дарёна огляделась. Ни Твердяны, ни Крылинки, ни Рагны с Зорицей...
— А где все? — удивилась она.
— Ушли за водой из Тиши, — ответила Млада. — Тут, около Рощи, дюжина колодцев, но и народу куча... В День поминовения всегда много желающих набрать священной воды — очередь большая, видно.
Не успела она вымолвить это, как из колышущегося прохода шагнула Твердяна с Крылинкой, затем все остальные члены семейства, а из прохода по соседству появилась княгиня Лесияра с Жданой и детьми. Увидев мать и братишек, Дарёна встрепенулась всем сердцем и душой, поднялась с колен Млады и радостно устремилась к родным. Обрушив на её лицо быстрый град поцелуев и стиснув руки девушки в своих, мать шёпотом спросила:
— Дарёнка, ну, как ты? Твердяна сказала, лечение уже почти окончено...
— Хорошо, матушка, хорошо, — заверила Дарёна, сердечно пожимая её руки в ответ.
Она обняла братьев, а когда хотела поцеловать маленькую княжну Любиму, которую Лесияра держала на руках, девочка вдруг ни с того ни с сего скуксилась и отвернулась. Дарёна осталась в недоумении: ей казалось, что она подружилась с младшей дочкой княгини во время приключения с гуслями-самоплясами, а сейчас княжну будто подменили. Может, обиделась? Хотя, с другой стороны, из-за чего ей обижаться? Дарёна не могла припомнить ничего плохого, хоть убей. Княгиня с матерью переглянулись и вздохнули, и Дарёна поняла: кажется, всё обстояло не так просто.
— Милая, поздоровайся с Дарёной, — ласково, но строго сказала Лесияра дочке.
Девочка глянула на Дарёну серьёзно и чуть хмуро, а потом вдруг спросила:
— Почему тебя так долго не было? Ты забыла меня?
— Любима, я ж тебе говорила: Дарёна хворала, — терпеливо объяснила Лесияра.
— Как можно так долго хворать? — пробурчала маленькая княжна.
Подумав, она сменила гнев на милость и, к всеобщему облегчению, повисла на шее Дарёны, цепко обхватив пошатнувшуюся девушку руками и ногами. А из ещё одного прохода тем временем шагнула молодая светловолосая незнакомка с ясно-голубыми, как высокое летнее небо, и прохладно-острыми, как льдинки, умными глазами. Тёмно-пшеничные густые брови, волевая ямочка на подбородке, выразительный чувственный рот, высокий гладкий лоб, обрамлённый золотистыми прядями — несомненно, молодая женщина-кошка была хороша собой.
— Это что ещё за медведь на берёзке? — шутливо хмуря брови, сказала она. — И берёзка, кажется, вот-вот сломается — слишком тонкая... А ну-ка, иди ко мне, медвежонок.
С этими словами незнакомка выхватила у Дарёны Любиму, а девочка принялась отбрыкиваться:
— Светолика, пусти... Не хочу к тебе! Хочу к Дарёне...
— А, так это она и есть, — окинув девушку изучающим взором с искоркой любопытства, промолвила Светолика. И добавила, обращаясь уже к самой Дарёне: — Говорят, ты тут чего-то испугалась... Это ж Тихая Роща, что тут может быть страшного? Наши предки никогда не причинят нам зла, они любят нас. Поэтому не опасайся здесь ничего: это самое спокойное место в Белых горах.
Она оказалась старшей дочерью Лесияры и наследницей белогорского престола. От её дружелюбного ясноглазого напора Дарёна оробела и предпочла застенчиво укрыться под надёжной защитой Млады. «Вихрь прямо какой-то», — подумала она о Светолике.
А Любима между тем с детской непосредственностью спросила старшую сестру:
— Светолика, ты чего это на Дарёну пялишься? У неё избранница есть, и скоро они свадьбу сыграют!
Братья смешливо зафыркали, Дарёна смутилась, а Млада, оберегающим жестом обнимая её за плечи, не моргнула и глазом.
— Любима, — укоризненно нахмурилась княгиня.
А старшая княжна негромко рассмеялась и чмокнула младшую в щёчку.
— Вот за что люблю тебя, медвежонок, так это за правду-матку! — И добавила с загадочно-лазоревым блеском в глазах: — Поздравляю нашедшие друг друга счастливые сердца. Непременно хочу быть и на вашей помолвке, и на свадьбе!
— Ждём тебя с радостью, великая княжна Светолика, — церемонно поклонилась Млада.
Воду из подземной реки Тишь они уносили в трёх кожаных бурдюках и одном кувшине, и этого должно было хватить до следующего, летнего Дня поминовения: одна ложка на ведро — и обычная вода приобретала те же свойства.
После длинного, сытного обеда Млада в кошачьем обличье снова улеглась на постель в комнате Дарёны, а девушка за рукодельным столиком вышивала рубашку, с улыбкой слушая тёплое, утробное мурлыканье.
«А предков разбудить дано не всякому, — шерстяным клубочком вкатилась ей в голову мыслеречь кошки. — Есть три способа... И один из них — прикосновение по-настоящему любящей женщины. Ты знаешь, горлинка, я ведь боялась, что ты меня так и не полюбишь...»
Рубашка выскользнула из рук Дарёны. Плюхнувшись на постель рядом с Младой, та принялась гладить, чесать, целовать... И добилась своего: кошка перевернулась кверху лапами, подставляя ласкающим рукам чёрный пушистый живот.
______________
27 жучки (в ед. числе — жучка) — крупные костистые чешуйки на боках, спине и животе у осетровых рыб
— 8. Зимние забавы и жертва собственных изобретений
Погружённая по самый подбородок в горячую воду, по серебристой поверхности которой стлался парок, Дарёна покрывалась приятными мурашками. Вокруг звенел горный холод, выбеленные вековыми снегами вершины спали зачарованным поднебесным сном, а она, следуя совету Твердяны, купалась в горячих слезах Нярины-утешительницы, дабы приобрести белогорское здоровье и избыть тоску-кручину по прошлому.
Млада сидела на краю каменной купели, ловя в прищур ресниц облачный простор. Облака были здесь до оцепенения близко: казалось, протяни руку — и вот они, прохладно-туманные сгустки живой небесной мысли, серебристо светящиеся, огромные. Хотелось подёргать их за нижние отростки и надоить облачного молока.
На Младе был чёрный кафтан, подпоясанный алым кушаком с длинной бахромой на концах. Выглядел он тонким, но это было обманчивым впечатлением: внутри имелась тёплая подкладка, а вообще дочери Лалады не боялись холода и даже в морозы ходили довольно легко одетыми. Вышивка на кафтане изображала сбор урожая в садах — настоящее произведение искусной мастерицы, сложное и затейливое. Бисерные яблоки, золотые листья, фигурки девушек, собирающих дары лета — всё это напоминало колдовской, оживающий рисунок на баклажке с отваром яснень-травы...
— Пусть остатки твоей кручины заберёт Нярина — великая утешительница... Я хочу, чтобы сердце твоё стало подобно светлокрылой голубке.
Капли с её пальцев падали на голову Дарёны. Поймав мокрую руку Млады, девушка прильнула к ней щекой.
*
Снег валил часто и помногу, мороз поставил на озёрах и реках крепкий лёд. Последний «червь» был пойман волшебными руками Твердяны и с последним болезненным рывком извлечён из затянувшейся раны. Кончилось для Дарёны время боли и страха, что она не доживёт до собственной свадьбы, а горячие слёзы Нярины согревали сердце и смывали с него едкую плёночку тоски. Порой она бродила в своих снах по дорогам, которые они исходили с Цветанкой вдоль и поперёк, и рвала васильки и кипрей по обочинам... Летне-синие глаза ветреной подруги улыбались ей грустно из пыльной колышущейся дали, и Дарёна просыпалась с холодящим грудь желанием взлететь в зимнее небо и окинуть землю взором с высоты птичьего полёта, чтобы убедиться, что у Цветанки всё благополучно. Воровка умела выживать, умела постоять за себя — в этом Дарёна не сомневалась ни на миг, а переживала она за сердце подруги. Поселится ли в нём надолго острозубый зверь-тоска, или, быть может, Цветанка скоро найдёт себе новую спутницу и утешится? Однако что-то пронзительно-отчаянное, что-то горько-жертвенное виделось девушке в этом полном трудностей и опасностей путешествии воровки-оборотня в Белые горы — к ней, к Дарёне. Броситься под белогорские стрелы, только чтобы попросить прощения? От мысли об этом ей хотелось плакать, но слёзы вытирала добрая ладошка Нярины-утешительницы, а рядом Дарёна чувствовала надёжный тёплый бок чёрной кошки.
Холодящий кровь мрак на западе... Она начала чувствовать его после очищения от хмари, и бывшие когда-то родными земли пугали её, а над горами чернокрылой птицей вырастал из тьмы угрюмый образ смуглолицего незнакомца из рассказа матери. Весть о том, что отец жив, сначала обрадовала Дарёну, но в глазах матери она увидела отсвет страха. По словам Жданы, отец неузнаваемо изменился и взял себе новое имя — Вук. Это был уже не тот синеглазый и русобородый, светлый человек, каким Дарёна помнила отца, а кто-то совсем чужой и страшный. Даже не видя Вука, девушка ощущала холод... Этим же холодком, как ни странно, веяло и от младшего брата, который временами был прежним, упрямым и своевольным, но смелым и решительным Радятко, а порой глядел волчонком, и что-то зловещее мерцало в его темнеющих в такие мгновения глазах.
Тревожная струнка звенела в небе даже в день помолвки. Отмечали её всем Кузнечным, но присутствовали и высокие гости — княгиня Лесияра с дочерьми Светоликой и Любимой, Радимира и её младшая сестра Радослава — княжеская посадница в городе-крепости Военежине. Дарёне и представить было страшно, во что Твердяне с Крылинкой обошлось устройство почти свадебного по размаху пира, столы для которого заняли не только почти весь дом, но и сад — там их поставили прямо на снегу. Млада шепнула ей на ушко, что лесную дичь предоставила Радимира, а Лесияра прислала бочонки с тридцатилетним ставленным мёдом. Также Радимира отправила на помощь в приготовлении угощения своих стряпух во главе с Правдой. Эта угрюмоватая, покрытая целой сетью шрамов женщина-кошка была в состоянии в одиночку насадить на вертел целую тушу кабана и водрузить её над огнём, а с мясницким топором её могучая жилистая рука управлялась так же легко, как с небольшим кухонным ножом. Стряпухи, тоже особы далеко не хрупкие, понимали начальницу без слов: одно движение её чёрной брови с серебряными прожилками седины — и всё исполнялось в мгновение ока. Дарёна наблюдала за её работой из окна и долго не могла ничего выговорить: под таким она была впечатлением.
— Это наша Правда, — сказала Млада. — Начальница кухни в Шелуге.
— А чего она вся в шрамах? — шёпотом спросила Дарёна.
— Она сорок лет служила наёмницей в иноземных войсках и видела столько же войн, сколько мы — мирных дней. От её боевого топора никто не уходил... — Чернокудрая женщина-кошка значительно двинула бровью.
— А зачем ей понадобились чужие войны? — продолжала расспрашивать девушка, через окно всматриваясь в грозную начальницу кухни и представляя её в воинском облачении... Морозец бежал по коже от такой картины. Должно быть, враги её боялись.
— Она подалась в чужие края, после того как погибла её молодая красавица-жена, — уважительно понизив голос, ответила Млада. — Несчастный случай на охоте... На войне Правда искала гибель на поле боя, но смерть обходила её стороной. А вернулась она в Белые горы с ребёнком под сердцем и новой женой — Руной из народа данов.
Руну Дарёна видела на кухне — маленькую, тщедушную женщину с глубоко посаженными прозрачно-голубыми глазами и серебристо-белёсыми, какими-то жалобными бровями. Казалось, они застыли в таком выражении много лет назад, когда на их обладательницу свалилось какое-то несчастье... Она и улыбалась несмело, словно бы всё время спрашивая разрешения у окружающих на вздох или шаг, а говорила тихо, быстро и не очень внятно, хотя голос её звучал приятно, по-девичьи нежно и серебристо. А вот представить Правду вынашивающей дитя Дарёне было так же трудно, как, например, Твердяну — в платье белогорской девы.
Гости уже подтягивались: дом наполнился гулом голосов и звуком шагов. Скрипнула дверь, и в комнату вошла Ждана.
— Невесте пора облачаться для обряда на Прилетинском роднике, — сказала она с улыбкой. — Ступай, Млада, увидитесь с Дарёной уже там.
