Внезапно Лэйми осенила одна, очень неприятная идея... то есть, она осенила его сразу, как Охэйо сказал... но тогда ему было жизненно необходимо хоть как-то отвлечься.
— Аннит... но ведь мы — тоже леры. Тоже ОНИ.
Охэйо зло рассмеялся.
— Будь так — с какой стати Сс`нг`г`хаа на нас нападать? ИХ не было на Джангре... и... знаешь, души не порождают друг друга. Их создает Отец Душ. Даже если родителями были ОНИ, их ребенок всё равно будет человеком. По крайней мере — родится им. Вот почему они должны делать это снова и снова. Для этого они и создали Мааналэйсу.
— А... а эти леры?
Охэйо задумался. Потом вытащил кинжал и стал разглядывать его.
— В каком месте у человека помещается душа? Насущный вопрос, не правда ли? Я думаю, ИХ Неделимая Сущность содержит вполне материальные компоненты. Из этого, конечно, не следует... — он приложил лезвие плашмя к своему лбу. — Я думаю, душа тут. Но я ничего не чувствую. Попробуй, Лэйми...
Он взял кинжал, осторожно прижал его к своей коже.
И почувствовал только холод металла.
— А теперь вы, мои золотокожие друзья, — на сей раз, Аннит предусмотрительно не выпускал оружия из рук. Унвин первым прижал клинок к своему лбу. А потом посмотрел на Охэйо с явным недоумением. Сарини была второй — с тем же результатом. Остался только Маахис.
— Насколько я знаю, — сказал Охэйо, подбираясь к нему, — сейчас у него должны лопнуть глаза, а изо рта полезть вот такие мохнатые щупальца. А потом...
Он ловко прижал лезвие ко лбу Маахиса.
Естественно, ничего не случилось.
2.
Какое-то время царило молчание. Леры наверняка не всё поняли — но слышали они всё. Маахис казался ошарашенным. Унвин и Сарини смотрели на Аннита с удивлением и, как показалось Лэйми, растерянно. Наконец, Охэйо опомнился.
— Я думаю, нет смысла стоять на месте, — сказал он.
Глубоко внизу загрохотал двигатель. Ускорение было очень ровным — Лэйми показалось, что он просто стоит на полу. Он с облегчением вздохнул. Невесомость оказалась не из тех ощущений, которые ему нравились.
— Насчет двух месяцев я немного приврал, — сказал Охэйо, сверившись с компьютером. — Думаю, даже двух недель не понадобиться. Мы разгонимся до шестисот километров в секунду, потом начнем тормозить. Таким образом, у нас всё время будет нормальная сила тяжести.
— А что это за место? — спросил Лэйми. — К которому мы направляемся?
— Не знаю, — Аннит говорил тихо и задумчиво. — Мне кажется, что эта... стена — и в самом деле... край Вселенной. Не мироздания — за ней должны быть другие... неисчислимые. Она не из материи — это, скорее, спрессованное пространство. Сомневаюсь, чтобы кто-то мог её преодолеть. ОНИ не смогли.
— Я спрашивал не о стене. Об этой... сфере.
— Я не знаю, Лэйми. Она изменяет Реальность — во всяком случае, там есть машина, которая изменяет Реальность. Мне кажется, что это нечто вроде ловушки для тех образов, которыми наполнено преобразованное ИМИ пространство. А может, и не только ИМИ. Должно быть, интересное место... там должны собираться все... ВСЕ образы. Все знания. Всё.
— Это тоже построили ОНИ?
— Нет. В этом, по крайней мере, я уверен. В космосе множество рас. О большинстве мы даже и не знаем.
— Но кто?
— Лэйми, разве это важно?
3.
Ещё какое-то время Охэйо размышлял; потом словно очнулся.
— Я рад, что наше совместное путешествие будет недолгим, — сказал он, обращаясь к лерам. — Не знаю, что ждет нас у цели, но пока мы здесь, командую я. Вы должны всего лишь не мешать мне. В остальном можете делать всё, что хотите. Надеюсь, вы понимаете, что никто, кроме меня, НЕ СМОЖЕТ управлять кораблем? — леры нестройно кивнули. — Хорошо. Тогда у нас лишь одна серьезная проблема. Два мальчика и одна девочка — уже плохо, а четыре... вообще-то, я имею в виду тебя, Лэйми, и Унвина.
Унвин вздрогнул и отвернулся. Лицо его залила краска.
— Но разве я не нравлюсь тебе и ты не хочешь?.. — неожиданно спросила Сарини. Тон у неё был язвительный.
— Хочу, — Аннит смотрел на неё с широкой улыбкой. — Но ещё я хочу множество других вещей, и если начну давать волю всем своим желаниям, то может быть нехорошо. Если бы я делал только то, что хотел, то давным-давно бы умер.
— Неужели ты настолько боишься себя?
— Я боюсь бесполезных вещей и бессмысленных занятий. В твоем возрасте я любился как сумасшедший, но это ни к чему меня не привело. Мне это нравилось, и сейчас тоже, но разве удовольствие — это непременно любовь? Нет. Существуют куда более интересные вещи. Например, создать то, чего никто больше не сможет создать, — чтобы все вокруг завидовали и удивлялись. Или сны. Когда я сплю, мое сознание как бы... становится больше. Во всяком случае, работает очень быстро, и, что более важно, очень четко. Во сне я могу за один миг представлять вещи, которые наяву смог бы нарисовать за дни и которые, скорее всего, вообще не пришли бы мне в голову. Образы, более реальные, чем в жизни. И иногда мне кажется, что во сне я становлюсь единым с тем, что внутри меня, — вижу структуру материи, из которой состою. Очень глубоко. Именно так я придумал брахмастру. И многие другие вещи. Вот в этом для меня и состоит главное удовольствие — создавать что-то, чего не было раньше. Нигде.
— А этому можно научиться? — спросил Унвин с видимым интересом.
— Лапа, способность к творчеству — это как высокие скулы: либо они есть, либо нет. Ну, у тебя она тоже может быть, но этого мало. Её нужно развивать — всё время что-то придумывать, много читать и смотреть, конечно, — того, что нравится. Никакого творчества не будет, если в тебе нет множества образов, знаний, которые живут сами по себе, образуя неисчислимое множество новых комбинаций. Развить саму способность мыслить не так уж сложно. Нужно только много трудных задач — лучше всего математических — и много-много терпения. Но с творчеством гораздо сложнее. Тут весь секрет в том, чтобы спихнуть как можно больше мыслительных процессов в подсознание — потому что на сознательном уровне человек способен охватить немногое. Тогда у тебя будут озарения, интуиция... хотя эта способность, как мне кажется, врожденная. Но без отточенной, математической логики ты никогда не сможешь привести в порядок то, что выдает твой "генератор разнообразия" — который обычно дарит нам сны. А вот от удовольствий человек глупеет. Нужно сильно ненавидеть себя, чтобы не позволить своему телу делать то, что хочется лишь ему, — но только иногда, потому что нельзя думать всё время. Нужно угадывать, когда можно... отпустить себя. А это трудно. Это тоже как озарения — иногда бывают, иногда нет.
Унвин внимал с открытым ртом. Лэйми отвернулся.
— Почему Сс`нг`г`хаа не захватил нас ещё тогда, в первый раз, — когда смотрел на нас во сне? — спросил он.
— Слияние душ — сложный процесс, Лэйми. Выбор и узнавание — только первый этап. Нужна ещё подготовка. Довольно длительная. Такие вещи никогда не делаются просто... к нашему счастью.
Какое-то время Охэйо молчал.
— Мне вдруг пришло в голову... Бог всемогущ... но что, если его противник ТОЖЕ всемогущ? Тогда мы получаем наблюдаемый нуль. Мне это кажется вполне логичным. В природе все силы компенсируются. Если бы, скажем, положительные и отрицательные электрические заряды были асимметричны, Вселенная бы просто взорвалась. Только... на любом нулевом уровне есть колебания. Насколько велико может быть отклонение? Сколько времени может пройти внутри него? Мне кажется, что Мааналэйса стала именно таким отклонением. Впрочем, мы любим возлагать вину на кого угодно, но только не на себя...
— И ты в самом деле в это веришь? — спросил Лэйми.
— Никаких доказательств, что есть... нечто, сознательно порождающее зло, у меня нет, и само его существование мне тоже кажется нелогичным, — Охэйо вздохнул. — Перенос наших наивных представлений на структуру Вселенной мне кажется глупым. Тогда всё становится гораздо интереснее, правда, Лэйми? Над нами слишком много этажей. Расы, сверхрасы, пласты измененной ими Реальности... как понять, есть там, на самом верху, что-то, или нет? Может быть, здесь мы это узнаем. Должны узнать. Мне кажется, всю свою жизнь мы шли именно к этому месту. Когда мне было лет шесть, оно представало мне во снах — ещё в самом начале. Здесь конец пути.
Лэйми очень хотелось ответить, но он промолчал. Его охватил страх.
Потом, много времени спустя, страх сменился скукой.
4.
Когда это случилось, он праздно сидел в своей каюте. Трапециевидной формы комнатка, шириной не более двух метров, вмещала лишь подвешанный на эластичных лентах гамак, на котором он и растянулся, качаясь и бездумно отталкиваясь от стены босой ногой. Напротив двери было единственное узкое окно — точнее, экран, полный звездной пыли.
До их цели — Аннит назвал её Средоточием, Харой, — оставалось ещё больше недели полета, совсем не трудного, скорее напротив — делать на борту корабля было совершенно нечего. Ему, по крайней мере.
Охэйо почти всё время проводил в рубке — спал там и даже ел. Он возился со своим ноутбуком, просматривая архивы и сравнивая их с тем, что хранила память компьютера корабля. Унвин, как правило, крутился вокруг. Его любопытство, очевидно, развлекало Охэйо. Хотя юноша был весьма надоедлив со своими бесконечными вопросами, Анниту явно понравилось его учить.
Маахис лишь изредка присоединялся к брату. Так как все остальные отсеки были заняты, он жил в самой верхней камере. Охэйо охотно закрыл бы его там, но внутренние люки в корабле не запирались. Поэтому он просто расплавил все автоматы, а батереи для лазеров разрядил; зарядное устройство управлялось компьютером, контроль над которым он никому не доверял — разве что Лэйми, когда вынужден был-таки покидать рубку, — по нужде или по другим причинам.
Унвин и Сарини были почти неразлучны — если они не вертелись возле Охэйо, то болтали друг с другом; в своих каютах они лишь отдыхали. Маахис, как и сам Лэйми, большую часть времени просто бездельничал. Сейчас и он, и все остальные должны были спать.
Лэйми вздрогнул, когда щелкнула и открылась дверь — она-то как раз запиралась изнутри, но замком он никогда не пользовался. Сарини вошла босиком, в одной юбочке из стальных бус, — так, как обычно ходили девушки леров. Охэйо не одобрял такой моды и при нем она одевалась более скромно — в темный халат, оставшийся от Маахиса, который категорически отказался его носить. Запасной одежды на борту корабля не было и Охэйо пришлось выбирать, чья нагота больше его раздражает.
Лэйми вскочил. На нем самом были лишь шорты. Он вовсе не стыдился себя, но наедине с Сарини в тесной комнатке почувствовал себя очень неловко.
— Что ты здесь делаешь? — недружелюбно спросил он.
— Разве не ясно? — Сарини пожала обнаженными плечами. — Сейчас ночь. Время любви.
— Но Унвин...
— Он только мальчик, Лэйми. А ты — мужчина. Сколько тебе лет?
Лэйми открыл рот... и ничего не сказал. Он родился двести шесть лет назад, но Зеркало Хониара сделало его тело неизменным — с тех пор, как он перестал расти. Вообще-то, он сам не чувствовал себя двухсотлетним — под Зеркалом не было ни дней, ни лет, ни зим. Одно "сейчас". Время там как бы сливалось, и отдельные его отрезки так походили друг на друга, что он с трудом мог их отличить. Иногда ему казалось, что наяву прошло всего несколько лет — зато во снах прошли тысячи. Это, наверное, было ближе к истине — ведь вне Зеркала и в самом деле прошла тысяча лет. Оно не замедляло времени — только скорость физических процессов — и здесь, снаружи, Лэйми понял, что замедление не было равномерным. Оно касалось различных вещей в разной степени. Во всяком случае, там он думал гораздо быстрее, чем двигалось его тело. А здесь он словно поглупел. Охэйо тоже — поначалу.
— Я думаю, тебе лет двадцать, — сказала Сарини. — Но ты много повидал. Я права?
— Ну в общем... да.
— Кем ты был?
Лэйми вновь открыл рот... и вновь промолчал. В самом деле — кем? Мечтателем? Читателем? Сочинителем странных историй, которые он даже не придумывал, потому что видел их во сне? Ни одно из этих занятий не казалось ему достойным упоминания. Наверное, он что-нибудь придумал бы, но тут звезды в окне сменило лицо Охэйо.
— Что ты здесь делаешь, Сарини? — вежливо спросил он. — Я понимаю, всем хочется разнообразия, но чем Унвин заслужил такое вот отношение? Скажи мне.
Девушка пискнула и исчезла за дверью. Лэйми судорожно вздохнул.
— Унвин спит в рубке. Если ты пообещаешь мне не потакать впредь её глупостям, я не стану ему говорить.
— Я обещаю, но она сама...
— Лэйми, я ничего не имею против парной гимнастики — пока она не задевает чужих чувств. Он искренне любит её.
— Но ты подглядывал за мной!
— Здесь в каждом помещении есть телекамеры. Глупо не пользоваться ими... Впрочем, если поблизости от меня происходит что-то интересное, я чувствую это и так.
Лэйми опустил голову. Ему хотелось забраться куда-нибудь под пол.
— Друг мой, ты обещаешь вести себя прилично?
— Да. Разумеется! — Лэйми понимал, что в обещании уже нет смысла: теперь он не сможет смотреть на Сарини без стыда.
— И, разумеется, ты обещаешь не рассказывать лерам о том, что я могу везде за ними наблюдать. Это важно из тактических соображений.
— Ты и за Унвином и Сарини... наблюдаешь, да?
— Я слежу только за своими друзьями. Лэйми, ты обещаешь молчать или нет?
— Обещаю.
— Отлично. Любовью можно заниматься и во сне.
5.
Лэйми проснулся, пребольно грохнувшись лбом об стальное перекрытие. Когда звон в голове несколько стих, он понял, что торможение внезапно прекратилось и упругий гамак швырнул его к потолку. На борту царила тишина — двигатели корабля не работали. Кое-как сориентировавшись, он неуклюже добрался до двери, с трудом открыв её выбрался в холл, откуда, уцепившись за лестницу, поднялся в рубку. Там он застал лишь Охэйо; Унвин, почти всё время проводивший с Аннитом, отсутствовал.
— Что случилось? — зевая, спросил Лэйми.
— Мы у цели. Вот, полюбуйся, — Охэйо указал на экран.
Лэйми подплыл ближе, но смотреть, на его взгляд, было не на что: на фоне бесформенной мглы выделялся бледный, неясный вихрь то ли из света, то ли из пыли, похожий на застывший водоворот. Когда он увеличил изображение, направив телескоп на самый центр вихря, картинка стала ещё более невзрачной: бледно-туманная мгла, в центре которой тускло тлели звезды. Он не сразу понял, что видит лишь отражение звезд на поверхности зеркального шара, начисто лишенного каких-либо отверстий или деталей. Он не мог определить его размер или расстояние до него.
— Это и есть Хара? — спросил он.
— Да. До неё около восьми тысяч километров и подойти ближе я уже не смогу: её окружает магнитное поле такой силы, что на меньшем расстоянии наши приборы просто выйдут из строя. А потом нас притянет к её поверхности и мы элементарно разобъемся.
— Сколько она весит?
— Примерно семьдесят три триллиона тонн. Поверхность, судя по спектрограммам, — вольфрамо-иридиевый сплав с включением углерода. Идеальная кристаллическая структура, исключительно прочная. Если эта броня толще нескольких метров, её не пробъет даже ядерный фугас. А поскольку никакой корабль всё равно не может приблизиться к её поверхности, то там нет и входов.
