— Ай, — вскрикнула княжна от боли.
— Сломан носик, — покачала головой дружинница. — Ну ничего, ничего, всё заживёт, всё пройдёт, как не бывало. Снежку приложить надо... Легче?
Снег, охладив переносицу и лоб, немного отвлёк от боли, притупил её, но тошнота заворачивалась внутри всё круче.
— Ясна... Мне ху... худо, — простонала Любима, свешиваясь с края постели. — Меня сейчас... вырвет...
— Ах ты, моя яблонька, — промолвила Ясна, сострадательно подставляя ей ночной горшок.
Всё съеденное выплеснулось розовато-жёлтой струёй. В горшке можно было разглядеть прожилки плохо прожёванного мяса — самого вкусного, срезанного Правдой с жарившейся на костре туши...
— Ясна... Почему мне так... худо? — откидываясь на подушку, измученно спросила Любима.
— Вестимо, от удара, яблонька моя... Бывает так, ежели по голове попадёт, — нежно вороша волосы над лбом княжны, ответила Ясна. — И это тоже пройдёт, не горюй.
— А почему ты меня... так зовёшь? «Яблонька»... — Это слово, тёплое, весеннее и душистое, даже как будто отбило мерзкий привкус рвоты во рту Любимы.
Ясна улыбнулась с далёкой, непонятной грустью в глазах.
— Потому что люблю тебя, княжна, больше жизни. Ты со своей матушкой покойной, госпожой Златоцветой — одно лицо... Она мне дороже всех на свете была. Только нельзя мне было признаться ей в этом, да и зачем? Покоя её только лишать... А ты — кровинка её, её продолжение. Не государыня, а ты — моя госпожа, всё для тебя сделаю, умру за тебя, всю кровь до последней капли отдам. Ну, как? Полегче тебе?
— Немножко полегчало... Голова только болит.
Приподнявшись на локте, Любима обняла за шею склонившуюся над нею Ясну, и та, бережно прижав княжну к себе, выпрямилась с нею в объятиях. Гладя пальцами коротенькую щетину на выстриженном затылке верной охранницы и вдыхая её знакомый с младенчества запах, она прошептала:
— И я тебя люблю, Ясна. Хочешь, когда я вырасту, я стану твоей женой?
— Ох, госпожа милая, что ты такое говоришь! — тихонько засмеялась та. — Я — слуга тебе, ты — моя повелительница. Не бывать тебе у меня в супругах.
— Ты мне не слуга, ты мне как родная, — сказала Любима, утыкаясь в плечо Ясны кровоточащим носом.
— Так... А ну-ка, звёздочка, ложись, — вдруг посуровела дружинница, мягко отрывая княжну от себя и укладывая на подушку. — Кровь надобно остановить. Запрокинь головку. — Она снова налепила ей на переносицу уже подтаявшего снега и зажала ноздри. — Зажми вот так сама и держи, дыши ртом, снег тоже прикладывай, а мне надо государыне доложить о случившемся... Ежели, конечно, ей уже не доложили.
Поднявшись на ноги, она отворила дверь и позвала:
— Эй, мамки! Побудьте с княжной. Снег прикладывайте, нос зажимайте. Да смотрите — только ноздри, а на переносицу не давите: сломана она.
*
— Думается мне, наше отсутствие уже заметили, государыня, — улыбаясь, пятилась Ждана. — Сегодня у Дарёны с Младой праздник — обручение, надобно нам быть с ними...
— Ничего, впереди ещё один, более важный праздник — свадьба, — надвигаясь на неё, ответила Лесияра. — Вот уж на нём-то мы с тобою не пропустим ничего, обещаю.
В растопленной печи трещал огонь, но воздух в лесном домике-зимовье ещё не прогрелся достаточно, чтобы можно было раздеться. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, Ждана закусила губу, и лукавый блеск в её глазах дразнил и распалял Лесияру. Желание ужалило её ещё там, в горах, во время поцелуя на виду у Ирмаэля, Сугума и Нярины; сердце и тело требовали продолжения, а осознание того, что их в любой миг могут побеспокоить, обостряло все чувства ещё больше. Подойдя к Ждане вплотную и заключив её между собою и стеной в капкан рук, Лесияра ловила губами взволнованное дыхание с её губ.
— Попалась, — пожирая её пристальным, немигающим взором, промолвила она. — Теперь уж ты никуда не денешься, никуда не исчезнешь... Двадцать лет, Ждана... Нам столько надобно наверстать!
Под подбородком набух, пульсируя, комок, а язык покалывало от желания погрузиться им в ждущую, скользкую плоть — до взрыва, до небесного беспамятства, до отделения души от тела... Одновременно «тетива» натягивалась и внизу: у княгини всегда срабатывали оба очага телесного наслаждения, на каком бы из них ни сосредотачивались ласки. Взгляд Лесияры утонул в янтарном тепле глаз Жданы, осенённых по-девичьи невинными и пушистыми ресницами, а язык проскользнул в приоткрытые губы и сладко нырнул в горячую глубину рта. Дыхание Жданы стало ещё более взволнованным, она подалась вперёд и прильнула к Лесияре вздымающейся грудью, отвечая на поцелуй с голодным исступлением. Княгиня еле сдерживала себя, чтобы тотчас же не излиться ей в рот: это было бы досадной преждевременной концовкой. Долгожданному соединению следовало быть полным и настоящим, когда стоны любимой доносились бы сверху, а губы Лесияры охватывали бы жадным поцелуем розовый влажный цветок, в горячую серединку которого, распрямившись во всю длину, проникнет язык... Всё, чего у них не было во время далёких встреч в снах, подступило совсем близко, готовое вот-вот сбыться, и в этом участвовали не только тела, но также сердца и души. Сжимая живую, настоящую, а не снящуюся Ждану в объятиях, душой Лесияра и рыдала, и смеялась от счастья: «Моя... со мной... во мне... лада...» Она окутывала Ждану собой, грела, оберегала, наслаждалась её близостью и не могла этим насытиться.
Стук в дверь заставил раскалённый клинок страсти спрятаться в ножны до поры до времени. Лесияра испустила долгий разочарованный выдох, а Ждана сильно вздрогнула в её объятиях, и отзвук её испуга кольнул княгине сердце.
— У тебя когда-то были причины бояться стука в дверь, милая? — спросила Лесияра.
Ждана закрыла глаза, прислонившись к стене затылком. «Видимо, были», — сделала вывод Лесияра. А вслух сказала:
— Не пугайся так, лада. Ты в Белых горах, и пока я управляю ими, тебе здесь бояться нечего. Ты дома.
Коснувшись многообещающим поцелуем её лба и губ, княгиня отворила дверь. Дневная белизна снега после полумрака домика с маленьким окошком сразу резанула по глазам, заставив Лесияру на миг прищуриться. На пороге стояла гридинка Ясна, которую Лесияра приставила к своей младшей дочке в качестве личной охраны. Дружинница ещё не открыла рот, а ноздри княгини дрогнули, учуяв свежую кровь, и всё её нутро окаменело, готовое к дурным вестям. Привыкшие к свету глаза разглядели на плаще Ясны несколько пятен.
— На тебе кровь, Ясна. Ты ранена? Что произошло? — спросила Лесияра, удивляясь тому, как ровно прозвучал её собственный голос. Пока ещё ровно.
— Это не моя кровь, это кровь княжны Любимы, государыня, — ледяным клинком вонзился ей в сердце страшный ответ. — Она...
— Что?! — взревела княгиня, не дослушав.
Забыв обо всём и обо всех на свете, она чёрной горестной тенью ринулась в проход, и пространство испуганно расступилось перед родительницей, спешащей к своему ребёнку. Кровь... Кровь Любимы! Лесияре доводилось видеть её, но каплями, когда дочка, играя и шаля, получала ссадины, а на плаще Ясны были просто огромные пятна... Что, что могло случиться?! Бескрайняя, затмевающая глаза и сердце чернота накрыла её: если дочь погибла — виновнику не жить. Если ранена — тоже. Нет, нет, нет! Смерть и Любима — что может быть нелепее этого сочетания? Мудрые и прожившие жизнь (сказать «старые» не поворачивался язык) дочери Лалады уходили в Тихую Рощу, это было естественно. Но такая малышка и уход из мира живых — нет и ещё раз нет. Лесияра утопила бы в крови и ниспровергла бы в огненную бездну весь мир, если бы он допустил такое нелепое и ужасное стечение обстоятельств...
В развевающемся плаще она стремительными шагами мчалась к двери в комнату дочки. Если проход вывел сюда, значит, она здесь... Снова запах крови! Проклятье!
— Любима! Доченька!
Распахнув дверь, княгиня застыла на пороге. Любима лежала в постели — живая, бледная, с синяком во всю переносицу, а вокруг неё хлопотали няньки, накладывая снег на свёрнутую вдвое тряпицу, покрывавшую лоб княжны. На полу валялось окровавленное полотенце и стояла миска с розоватой от крови водой.
В первые мгновения облегчение было таким внезапным и мощным, что едва не оставило Лесияру без сил — пошатнувшись, княгиня ухватилась за дверной косяк. Любима открыла глаза, окружённые голубыми тенями, разомкнула бледные губы и прошептала:
— Государыня...
— Любима... Ох, Любима, как же ты меня напугала!
Отстранив нянек, Лесияра склонилась и крепко расцеловала дочку в щёки, в глаза, в губы, в тряпицу со снегом... К носу девочки она не решилась притронуться. А няньки уже наперебой рассказывали, что случилось, и из их захлёбывающегося и сбивчивого, одновременного лепета княгиня с трудом сумела понять суть: Любима каталась с горки с сыновьями Жданы, салазки опрокинулись, ребята принялись дурачиться, барахтаться и бороться, и старший из мальчиков попал княжне по носу. На горке была толпа народу, которая окружила их, вот Ясне и не удалось сразу к ним пробиться и пресечь всё в зародыше.
— Сломал он княжне носик, сломал, безобразник окаянный! — причитали няньки. — Кровищи-то было... ох, ох! И стошнило её, сердешную, и головка у неё болит!
Присев на край постели, Лесияра очень осторожно кончиками пальцев ощупала нос дочери. Любима застонала, и княгиня, вздрогнув, отдёрнула руку.
— Хвала Лаладе, ты жива, — пробормотала она на выдохе. — А то пока я бежала, уже такого себе напредставляла...
Хвала Лаладе, это оказались последствия обычных детских шалостей, а не что-то пострашнее. Впрочем, как и всегда: эта маленькая егоза то и дело чудила и безобразничала, нередко это кончалось царапинами и синяками, но до перелома дошло, признаться, впервые. Нос девочки, к счастью, не был свёрнут на сторону — значит, лицо не будет изуродовано, а излечить перелом тоненьких детских хрящиков для Лесияры не представляло затруднений. Она выдохнула и стряхнула с себя остатки страшного напряжения, овладевшего ею в тот миг, когда она увидела пятна крови на плаще Ясны... И устыдилась кровожадных мыслей о казнях и возмездии. Всё-таки Маруша и Лалада — сёстры, и в каждом живом создании присутствовала частичка света и частичка тьмы. Вопрос был только в том, как развивать в себе свет и подавлять тьму. А порой Лесияра приходила к странной мысли, что разделения на Тьму и Свет вообще не существует. Всё дело в том, под каким углом и с какой стороны смотреть.
А Любима вдруг сказала:
— Ежели бы я умерла, ты бы, наверно, даже не уронила и слезинки обо мне, государыня...
Удивление? Нет. Эти слова, произнесённые родным и любимым голоском дочери, поразили Лесияру в самое сердце... Как стрела, прилетевшая оттуда, откуда её не ждали.
— Что ты такое говоришь, милая? — устало и печально промолвила княгиня. — Я чуть с ума не сошла, когда Ясна предстала передо мною в плаще, запятнанном твоей кровью! Не возводи на меня такой жестокой напраслины, жизнь моя. Ты знаешь, как я люблю тебя.
— Не любишь, — тихо и сипло всхлипнула девочка, плаксиво кривя личико, остававшееся хорошеньким, даже несмотря на синяк. — С тех пор как приехала эта твоя... Ждана, — Любима произнесла это имя с неприязненным усилием, — ты обо мне почти не вспоминаешь... Ты спешишь по вечерам к ней, а со мной почти не бываешь...
На несколько мгновений Лесияра озадаченно онемела. Она никак не думала, что воссоединение с любимой женщиной ударит по её отношениям со столь же любимой младшей дочкой... Хотя, впрочем, ревность Любимы была вполне понятна и естественна: с рождения маленькая княжна привыкла быть единственной хозяйкой сердца своей родительницы, а потому сочла Ждану своей соперницей. В этом было и что-то от чисто женской ревности, а не только дочерней. Лесияра вздохнула: кажется, Любима росла заядлой собственницей. Какие же муки будет причинять ей любовь, когда она вырастет!
— Дитя моё, со Жданой я не виделась много лет и очень по ней соскучилась, — сказала княгиня мягко. — Вот и не могу с нею наговориться всласть... Прости меня, родная. Ежели тебе показалось, что я забыла тебя, то это не так, поверь! Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя покинутой... Я постараюсь всё исправить.
Любима, хмурясь и постанывая, отвернулась на бок и уткнулась в уголок подушки.
— Ничего уже не исправишь, государыня, — пробурчала она. — Всё пошло не так... Всё испортилось. Этот Радятко... злой. Он нарочно опрокинул салазки, чтобы я упала и ушиблась, а когда я его спросила, зачем он это сделал, он меня стукнул по носу... А потом ещё раз ударил — в грудь, я аж дышать не смогла. И снова хотел бить, но Ясна ему не дала... Он плохой, государыня, а значит, и Ждана такая же, а ты не видишь этого!
Лесияра насторожилась. Сгущала ли Любима краски нарочно, или же с Радятко действительно было что-то не так? Неладное мерещилось княгине смутно, и она не могла понять, что же именно не нравилось ей в старшем сыне Жданы. Какой-то он был замкнутый, угрюмый, резкий, дерзкий, нервный. Но мало ли тому могло найтись причин? Потеря отца, обратившегося в Марушиного пса, беременность матери от Вранокрыла и её замужество (при мысли о владыке западных земель Лесияра снова содрогнулась, яростно стиснув зубы и кулаки), ужасы, которые мальчику довелось увидеть во время путешествия в Белые горы (жестокость Северги могла потрясти не только ребёнка, но и взрослого)... В конце концов, ему могло быть здесь просто не по себе. Лесияра даже была готова допустить, что он боялся её или женщин-кошек вообще. С другой стороны, Мал вёл себя совершенно иначе, не дичился и держался молодцом, хотя перенёс всё то же, что и Радятко... Он казался добрым, чутким и открытым мальчиком, а вот Радятко — с чудинкой. Разгадать бы её, эту чудинку, пока не поздно...
— Радятко, наверно, просто ещё не оправился после всего, что ему довелось пережить, — сказала Лесияра, склоняясь и пытаясь заглянуть дочери в личико. — Может быть, он напуган чем-то, или ему у нас не нравится... Не торопись думать о нём плохо. Мы обязательно разберёмся, что с ним такое. Обещаю тебе, он тебя больше не тронет.
Под мягким нажимом её руки Любима повернулась к ней лицом и села в постели. Тряпица упала с её головы, и Лесияра, ласково понуждая девочку снова лечь, приложила к её лбу свежего снега.
— Как твоя головка? Сильно болит?
— Сильно, — жалобно скривившись, ответила княжна. — Вытошнило меня... Ясна сказала, это от удара... Государыня, скажи правду: кого ты больше любишь — её или меня?
