— Мы разберёмся, — пообещала Лесияра, щекоча дыханием щёки и губы Жданы. — Я этого, конечно, так не оставлю... Мы узнаем, что с твоим сыном. И не только твоим... Твои дети станут моими, милая, когда я назову тебя женой.
Вот, вот они, эти томно-янтарные, тёплые искорки, которые так заводили Лесияру — промелькнули! И тут же спрятались под ресницами.
— Ах, государыня... По закону, я не смогу стать твоей женой, пока не проживу три года врозь с Вранокрылом, — с усталым надломом прозвенел голос, которого княгиня не слышала более двадцати лет.
— Ты в Белых горах, лада, — сказала Лесияра, забираясь пальцами под головное покрывало Жданы и нащупывая там косы в сеточке-волоснике. — Здесь свои законы. Здесь ты можешь начать всё с начала, а прошлое оставить за границей, которую крепко стерегут дружинницы Радимиры.
Ждана застонала, опустив голову ей на плечо.
— Ладно, это — потом, — прошептала Лесияра. И добавила: — Кажется, я выпила сегодня лишку.
— Ну, так ведь праздник — можно, — улыбнулась Ждана.
— К слову, о празднике, — вспомнила княгиня. — Мы покинули помолвку, даже не попрощавшись... Гости ещё, наверно, не разошлись: любят у нас хорошо погулять, что есть, то есть! Любиму я подлечила — она теперь долго не проснётся, исцеляющим светом Лалады наполненная... Пожалуй, до утра проспит, коли не будить. Может, вернёмся в дом Твердяны?
— Права ты, государыня: надо вернуться. А то как-то нехорошо получается, — согласилась Ждана.
Не разъединяя рук, они сошли с престола и шагнули в проход.
*
— Я хочу, чтобы сердце твоё стало подобно светлокрылой голубке — такое же ясное, лёгкое, безмятежное. И чтобы было ко мне доверчиво. Чтоб не боялось меня.
Дарёна поёживалась в горячей воде, погружённая до подбородка, а голову холодило дыхание снежных вершин. Млада в праздничном кафтане задумчиво сидела на краю купели, зачерпывая горстью слёзы чудесной горы и выливая их Дарёне на макушку.
— Прошу тебя, кроткая, добрая, прекрасная Нярина, помоги моей ладе, — шелестел над водной гладью купели её тихий, сосредоточенный полушёпот. — Возьми её печали, а ей дай здоровье... Чтобы светла стала она душой и сердцем, крепка телом, и чтоб поскорее родилось у нас дитя.
Губы Дарёны были сомкнуты, но мысленно она вторила всем словам Млады, сердечно сливаясь с нею в молитве к Нярине-утешительнице. Дрожа мокрыми ресницами, она ловила и впитывала тепло воды, лившейся ей на голову и слезами стекавшей по щекам.
Когда она поднялась, холод сразу пронзил её тысячей ледяных шипов.
— Всё, домой, на тёплую печку, — ласково шепнула Млада, закутывая девушку в плащ и подхватывая на руки.
Из прохода она шагнула не в дом Твердяны, где, должно быть, всё ещё пили, ели и веселились гости, а в свой домик-заставу в лесу. Протопленная печь ещё не остыла, а лежанка на ней была выложена по краям и вокруг изголовья можжевеловыми ветками, которые, полежав в тепле, теперь благоухали своим целебно-горьковатым духом на весь дом. Млада уложила нагую Дарёну на перину, сама быстро скинула одежду и забралась следом. Ощущая кожей жар длинного, сильного тела женщины-кошки, девушка на мгновение напряжённо застыла в предчувствии надвигающейся неизбежности — и пугающей, и желанной...
— А это — разве не после свадьбы? — ёжась от щекотки, шепнула она.
— Не знаю, как заведено в тех местах, где ты жила, а у нас «это» после помолвки уже можно, — усмехнулась Млада, ласково раздвигая ей колени и устраиваясь между ними. — Главное, чтоб обряд с Кубком благословения был проведён и свет Лалады уже сиял в тебе. Тогда дитя, которое ты зачнёшь, получит её силу. Всё хорошо, ладушка... Всё так, как надо... Не бойся.
Её дыхание раскалённым дуновением заскользило по коже Дарёны — по ключицам, по шее, по подбородку... Их губы вопросительно защекотали друг друга, словно примериваясь, а после крепко и надолго слились. Ловя разгорячёнными ладонями твёрдые выпуклости мускулов на спине и плечах Млады, восхищённо впитывая осязанием изгиб её сильной шеи и путаясь пальцами в крупных чёрных кудрях, Дарёна выбралась из горячего дурмана поцелуя... И, двинув бёдрами, задала вопрос, занимавший её ещё с самой первой, целебной можжевеловой бани:
— Так всё-таки откуда у вас, дочерей Лалады, берутся дети?
Глаза Млады замерцали лукавыми незабудковыми яхонтами, шелковистая чёрная бровь изогнулась, а уголок губ приподнялся в многообещающей усмешке.
— Хочешь узнать, ладушка? Ну, тогда мне надо спуститься пониже.
К удивлению Дарёны, она слезла с лежанки и, встав на деревянную лесенку-приступь у печки, властно, но мягко притянула девушку за бёдра к себе поближе. Ощутив, как «там» влажно, щекотно и горячо прильнул её рот, Дарёна ойкнула. Цветанка только один раз попробовала сделать что-то подобное, но Дарёне такой способ почему-то не понравился: ей показалось, что это унижает подругу, и она попросила больше так не делать. Сейчас всё было иначе — может быть, потому что Дарёна с тех пор изменилась, а может и оттого, что теперь это делала Млада, совершенно не выглядя при этом покорённой и униженной. Напротив, создавалось плотное, жаркое ощущение, что это она нежно владела Дарёной, а не Дарёна позволяла себя ублажать...
— Да, всё правильно, вот так всё и есть, — приглушённо, всё с тем же лукаво-ласковым изгибом брови отозвалась женщина-кошка, оторвавшись на миг.
И снова — горячее дыхание и ловкий, всепроникающий кончик языка, пока только играющий у входа, но уже ясно и настойчиво обозначивший свои намерения. «Завоеватель» приглядывался, осваивался, ходил вокруг да около, дразнил и ласкал, подготавливал.
— Что ты... делаешь? — покрываясь мурашками дрожи и жаром румянца, пискнула Дарёна. Впрочем, она сама понимала: глупый вопрос...
— М-м... Готовлюсь наполнять драгоценный сосуд, — последовал ответ. — Я люблю тебя, лада...
Удивительно, но это было сродни скольжению на коньках: тот же заострённый, летящий восторг, невообразимая ширь размаха и устремлённость вперёд, к далёкой серебристой цели, озарённой светом. Живое, подвижное и длинное тело «завоевателя» горячо заполнило Дарёну, своим кончиком вызывая в ней ослепительные, поющие отклики, а спинкой поддерживая полёт на должной высоте. Уже не разбиться, не провалиться под лёд: нарастающее счастье сосредотачивалось внутри стучащим, как сердце, очагом. «Завоеватель» праздновал победу. Он ни на миг не замирал, неутомимо пробирался вглубь, исследуя Дарёну; ласковый, но сильный, напористый и тугой, он действовал внутри, приводя девушку к грани нестерпимо-сладкого, выжигающего нутро, огромного, крылатого «а-а-а...» Грань лопнула тысячей сверкающих осколков, крик вырвался одновременно с тёплой струёй... Победный прыжок с переворотом вокруг себя? Нет, прямое попадание в заветную светлую цель на линии меж небом и бесконечностью.
Роняя Дарёне на живот перламутровые тягучие капельки с губ, Млада смотрела на неё затуманенно-нежными, устало-влюблёнными глазами. Она пошатывалась, её голова клонилась, как сонный цветок, пока не уткнулась щекотно носом в пупок Дарёны. Казалось, у женщины-кошки не осталось сил даже забраться обратно на лежанку, но она превозмогла себя, оттолкнулась, подтянулась и перекинула своё тело через Дарёну.
— Подвинься, ладушка... Нет, не от меня... Ко мне.
Они лежали, обнявшись, в можжевеловом покое. По телу Дарёны растекалась светлая нега. Тихо дыша в густом тёплом облаке хвойного духа, она вслушивалась в себя, в далёкие, как отголоски уходящей грозы, вспышки-зарницы того меткого попадания... К этому стоило идти полжизни по пыльным дорогам, замерзая и падая в грязь на обочине. Стоило изорвать сотни струн, пережить сотни зим, умереть и восстать из пепла сотни раз, чтобы, ощущая на своей груди тяжесть чернокудрой головы, слышать долгое и тёплое «мррррр...»
_______________
28 плачея (головной убор) — шапочка, надеваемая просватанными девушками перед свадьбой
29 бель — тонкое белёное полотно
30 вечерний смарагд — хризолит
— 9. Сломанный меч. Искрен и Искра. На чистую воду
Горьким хмелем дышали уста княгини Лесияры, устало склонившейся над шёлковым ложем своего вещего меча. Каменная дева-воительница, столько лет хранившая это чудесное оружие, недвижимо смотрела вдаль, на её серых холодных щеках блестели две мокрых дорожки. Камень плакал? Разве такое было возможно? Да, если статуя сделана из плакучего камня, взятого в горной цепи Десять Сестёр. Десять гор, похожих одна на другую очертаниями и равных по высоте, дышали тайной живого камня, способного чувствовать: от радости он сиял, как мрамор, а от печали темнел. А в редких случаях великого горя он источал влагу...
Мутноватая капелька упала на подставленный палец княгини. Правительница Белых гор попробовала на вкус слёзы статуи: солёные. И было отчего плакать: на белом шёлке рядом с богатыми ножнами лежал клинок, сложенный из обломков. Все семь кусочков были тщательно собраны и выложены рядом, как стальная мозаика, вот только не находилось силы, которая вернула бы им целостность. Что толку в блестящей драгоценными камнями рукояти? Из неё торчала лишь косо обломанная часть меча длиною в полторы ладони, а всё остальное — вдребезги...
— Вдребезги, — горько шевельнулись губы Лесияры.
Склонившись над сломанным мечом, как над телом погибшего друга, она и скорбела по нему, как по человеку, с которым её разлучила смерть. Оттого и отягощал её сердце хмель, превращая в её глазах день в вечер, сладкое — в горькое, а воздух — в раскалённый яд. Он обескровил и иссушил ей губы, сковал солью ресницы, подламывал внутренний стержень, на котором держалась вся её воля, всё жизнелюбие, вся надежда. Деревом с обломанными ветвями стояла княгиня в Оружейной палате, лаская снова и снова в каком-то нескончаемом исступлении обломки светлого, зеркального клинка, родившегося на её глазах и под её руками. Ждана, наверное, обиделась, что Лесияра не позволила ей разделить это горе с ней, предпочтя одинокую скорбь, но иначе княгиня не могла поступить. Были и такие вещи — самые сокровенные, неразделимые ни с кем, и одной из таковых являлось оружие. Не потому что женщина — не дочь Лалады, а белогорская дева или уроженка иных земель — не могла понять этого; нет, не в этом было дело. Светлая, как яблоня в цвету, нежная, как подснежник, тёплая и матерински-ласковая возлюбленная не годилась, чтобы служить ножнами клинку этой боли. Здесь требовалась твёрдая рука и несгибаемая душа, отточенная и закалённая сестра по оружию, которая не понаслышке знала, каково это — быть со своим мечом единым целым. Молчаливая печаль Старших Сестёр, пришедших поддержать свою государыню в нелёгкий час, была более уместна, но и она не могла облегчить этой скорби, и княгиня, оставшись одна, сама окаменела возле статуи-оруженосца. Только пальцы жили, беспорядочно гладя острые обломки...
*
Все соглядатаи, побывавшие в Светлореченском княжестве, в один голос утверждали, что никаких признаков приготовления к войне там не видели: ни большого передвижения войск, ни сбора ополчений... Ветер молвы, колышущий людское море, тоже не приносил тревожных веяний. Княжество жило своей обычной жизнью, и непохоже было, что князь Искрен собирался напасть на Белые горы.
Лесияра решила нагрянуть в гости к зятю без предупреждения: даже если он и затевал что-то, то не успел бы накрыть крышкой внешнего благополучия котёл дурных замыслов. Опоясавшись вещим мечом и взяв себе в сопровождение только нескольких дружинниц, она перенеслась на княжеский двор. Её сразу узнали, и дворцовые слуги тотчас же побежали докладывать о прибытии владычицы Белых гор.
Просторная палата для приёмов сверкала золотой росписью на стенах, потолке и сводах, переливалась узорами, выложенными из белогорских самоцветов. Княжеский престол под тяжёлыми складками багряного балдахина пустовал; алые подушки, раскиданные по лавкам, горели золотом бахромы и кисточек. Лесияра прислушивалась и принюхивалась, пытаясь уловить в воздухе тревожный дух войны — призрачное веяние с холодно-стальным привкусом крови. Нет. Как будто ничего...
Вместо князя Искрена в палату вошла княгиня Лебедяна. Лесияра еле узнала дочь: так сильно та сдала. Холодящее наваждение наплывало на глаза и сердце повелительницы женщин-кошек: как будто постаревшая в свои последние годы Златоцвета приближалась к ней. Как все белогорские девы, Лебедяна должна была сохранять молодость очень долго: первые небольшие признаки увядания у них появлялись лишь к столетнему возрасту, а при постоянном получении омолаживающей силы Лалады от супруги — и того позже.
«Здравствуй, государыня, — поклонилась она, и морщинки заиграли около её губ и глаз при улыбке. — Как ты неожиданно! А супруг мой с сыновьями на охоте уже третий день. Нет их дома... Ежели б ты предупредила заранее, что придёшь, они бы, конечно, к этому времени уже вернулись».
Лишь в её зеленовато-лазоревых глазах, оставшихся молодыми и ясными, сияла вешняя белогорская сила. Подойдя к дочери и взяв её за руки, Лесияра спросила тихо и встревоженно:
«Лебедяна, что с тобою? Тебя не узнать... Как твоё здоровье?»
«Благодарю, государыня, не жалуюсь, — ответила та. — Постарела чуть-чуть — ну так, видно, это из-за того, что я далеко от дома, от родной белогорской земли, которая питает силой ходящих по ней».
«Нет, так не должно быть! — нахмурилась Лесияра. — Всё равно тебе ещё слишком рано так выглядеть... Признавайся, милая, в чём дело? Может быть, ты перенесла какую-то хворь, которая отняла у тебя много сил?»
Чуть помявшись и потупив взор, Лебедяна молвила тихо:
«Ну... вероятно, я увлеклась лечением моей семьи. Искрен в последнее время хворал дважды весьма тяжко, обычными средствами не излечить его было, и оба раза я своими силами поставила его на ноги в одну седмицу. Дети, само собою, тоже хворали, а старший, наследник, ещё и с лошади упал, едва не убившись. Ежели бы я рук не приложила, остаться бы ему калекою на всю жизнь».
Белогорские девы обладали целительским даром, но чуть менее выраженным, чем у женщин-кошек. Если последние при лечении использовали непосредственно силу Лалады без последствий для себя, то белогорские девы тратили собственную жизненную силу, коей с великой щедростью наделила их богиня.
«Лебедяна, отчего же ты ничего не сказала? — покачала головой Лесияра с горечью. — Зачем тратила свои силы, когда могла обратиться ко мне? Я бы излечила и твоего мужа, и моих внуков, и это не стоило бы мне ничего».
Как плотина сдерживает течение воды, так и улыбка дочери показалась княгине щитом, за которым таились иные, глубоко запрятанные в груди чувства...
