«Я не хотела беспокоить тебя, государыня, — сказала Лебедяна. — Когда я могу справиться своими силами, зачем отвлекать тебя от дел?»
«Дитя моё! Какое беспокойство? — едва не вскричала Лесияра, и отзвук её голоса испуганным эхом прокатился по палате и спрятался где-то в складках навеса над престолом. — Посмотри, что ты с собою натворила! Милая, это очень неразумно — так растрачивать свои силы и жизнь. Ещё не хватало мне пережить собственную дочь...»
«Пойдём в мою светлицу, государыня, — предложила Лебедяна. — Здесь неудобно разговаривать...»
В надежде на прояснение Лесияра последовала за нею в её покои. Каждый золотой завиток росписи, каждый самоцвет хранил таинственное молчание, и Лесияра ощущала горькое эхо печали в душе: неужели она, прожив жизнь, так и не сумела постичь сердце своей дочери? Она пыталась расспросить эти узоры на потолке, как свидетелей, всматривалась в резьбу на спинке широкой скамьи, на которой из подушек было устроено удобное гнёздышко для дневного отдыха... В этих стенах проводила свои дни её дочь, и княгиня завидовала им, потому что они знали если не всё о сокровенных мыслях Лебедяны, то уж точно больше, чем она сама в последние годы.
«Присаживайся, государыня: в ногах правды нет, — пригласила Лебедяна, обводя рукою светлицу. — Где тебе удобнее покажется, туда и садись...»
Лавки у стен, два иноземных кресла с мягкой обивкой, стулья, накрытые накидками из дорогих тканей, и оттоманка-чужестранка, привезённая из жарких южных краёв — всё это было к услугам Лесияры, но она выбрала место поближе к дочери, возле столика для рукоделия у окна.
«Лебедяна, это нельзя так оставлять, — взволнованно продолжила она прерванную мысль. — Но я могу помочь тебе лишь отчасти: я не твоя супруга и не могу разделить с тобой ложе... Однако стоит мне только приказать — и любая из моих дружинниц поделится с тобой омолаживающей силой Лалады. Правда, — добавила княгиня, заметив в глазах Лебедяны колючий, возмущённый блеск, — я не думаю, что ты пойдёшь на это».
«Об этом не может быть и речи, государыня, — учтиво, но с дрожащим в голосе сдержанным негодованием ответила дочь. — Как ты можешь такое предлагать?»
Лесияра подалась вперёд через столик и завладела рукой дочери. Этой руке ещё полагалось быть молодой и гладкой, цвета розового мрамора, но кожа на ней уже начала блёкнуть, становясь бумажно-тонкой, появились коричневые пятнышки и морщинки. Увидев печальные преждевременные изменения, произошедшие с Лебедяной, княгиня даже на время забыла о цели своего прихода...
«Мне тягостно видеть, что с тобою творится, — молвила она тихо. — А грустнее всего — оттого, что твоё сердце почему-то закрыто от меня... Я тебя чем-то обидела?»
Рука Лебедяны дрогнула под ладонью Лесияры. От «камушка», брошенного княгиней, пошли волны, готовые вот-вот сорвать тёмный полог с тайны, но Лебедяна — не Любима, она умела владеть собою.
«О чём ты, государыня? Какая обида? Мне вовсе не за что на тебя обижаться», — грустно и кротко улыбнулась она.
«И всё-таки ты что-то недоговариваешь, — покачала Лесияра головой. — Ты даже перестала бывать дома... Когда ты была у нас в последний раз?»
В последний раз Лебедяна навещала Белые горы шесть лет назад, в день похорон своей матери, Златоцветы. Тогда она ещё выглядела прекрасной и молодой, как и полагалось белогорской деве в расцвете сил.
Заслышав резвый топот маленьких ног, Лесияра насторожилась и с любопытством вскинула голову: приближение этого звука было подобно радостному рассвету, сопровождаемому приветственными голосами птиц. В светлицу вбежала хорошенькая девочка лет трёх-четырёх, светленькая, но с янтарно-карими глазами и тёмными бровями и ресницами. Её волосы вились задорными пружинками, словно вытянутые из чистого золота и закрученные в спиральки волшебными огнеупорными пальцами белогорской мастерицы золотых и серебряных дел.
«А это что за чудо?» — улыбнулась Лесияра, словно согретая солнечным лучиком среди зимы.
«Чудо», завидев незнакомую гостью, остановилось как вкопанное, на бегу застигнутое приступом застенчивости. Взор Лебедяны озарился мягким светом летнего вечера, и она протянула руку к девочке:
«Ступай сюда, Злата, не бойся... Это — моя родительница, княгиня Лесияра, повелительница Белых гор — помнишь, я рассказывала? Ну, иди же!»
Девочка, робко бросая взгляды на Лесияру из-под густых ресниц, направилась к Лебедяне, но правительница женщин-кошек не удержалась — привстав, подхватила малышку и усадила к себе на колени. Вспомнив о своём маленьком сокровище, Любиме, она ощутила, как сердце умилённо тает при виде этих кудряшек и розовых пухленьких щёчек. Сколько Лесияра ни пыталась заглянуть девочке в глаза, та смущённо отворачивалась, прикрывая пальчиками застенчивую улыбку, и никак не давала себя расцеловать.
«Да что это за цветок такой уклоняющийся? — засмеялась княгиня, играя золотыми пружинками волос ребёнка. — Никак не хочет показывать личико...»
Лесияра с настороженным удивлением чуяла в девочке несравнимо большую долю силы Лалады, чем та могла получить на правах отпрыска белогорской девы и мужчины. Казалось, будто Злата сама была чистокровной белогорской девой — сияющей и тёплой, как живой сгусток солнечного света.
«Это моя младшенькая, — с теплотой в голосе сказала Лебедяна. — Подарок судьбы... Старшие-то все выросли уж... Златой она в честь её бабушки названа».
«Я догадалась, — проговорила Лесияра. И спросила тихо: — А о ней ты подумала? Она же ещё совсем маленькая!»
Губы Лебедяны, когда-то полные цвета и сока, а теперь истончившиеся, поджались. Чувствуя, что сейчас из дочери не удастся вытянуть ни слова, княгиня спустила с колен внучку, и та золотым колобком выкатилась из светлицы — кудряшки так и подпрыгивали на бегу.
«Ну, на какое-то время меня ведь ещё хватит, — проговорила Лебедяна. — Внуков от неё, может, я уже и не увижу, но на её свадьбе ещё погуляю. Ну, довольно об этом! Нельзя ли спросить, какое дело привело тебя к нам? Или, быть может, ты хочешь обсудить это сперва с Искреном?»
«Да, есть у меня к зятю важный разговор, — поднимаясь на ноги, сказала Лесияра. — И дело весьма спешное. Ты угадала: хотелось бы сперва с ним потолковать, а уж он сам потом тебе расскажет. А далеко он на охоту уехал?»
«Близко, государыня, — ответила Лебедяна, также встав. — Тут, в лесу под Лебедыневом, и затеяли они волчью травлю. Ежели желаешь, могу тотчас послать гонца с вестью о твоём прибытии».
Да, вряд ли Искрен затевал идти войною на Белые горы: в противном случае ему сейчас было бы явно не до охотничьих утех.
«В гонце нет надобности, — качнула головой Лесияра. — Мои дружинницы сделают это быстрее».
Она вызвала к себе Дымку и Златооку, которые нередко сопровождали её во время встреч государственной важности и знали князя-соседа в лицо. Дымка, пепельно-русая, с бирюзовыми глазами, в зверином обличье была дымчато-серой кошкой с белым «нагрудником» и такими же «носочками» на лапах. Златоока получила своё имя за медово-карий, почти жёлтый цвет глаз, а окрас в кошачьей ипостаси имела рыжевато-коричневый.
«Отправляйтесь к князю Искрену, где бы он сейчас ни находился, — приказала Лесияра. — Передайте ему, что мне надобно с ним срочно встретиться, после чего возвращайтесь сюда и доложите, готов ли он принять меня».
«Будет исполнено, государыня!» — в один голос ответили дружинницы и шагнули в проход.
Чтобы скрасить ожидание, Лебедяна велела подать на стол разных медов и наливок, да к ним — лёгких закусок и лакомств. Кухня княжеская работала исправно: яства там готовили не к определённым часам, а так, чтобы в течение всего дня нашлось что принести в трапезную и без промедления порадовать хозяев и их гостей. Махнула Лебедяна вышитым платочком два раза — и вот уже потянулась с кухни вереница слуг с подносами и блюдами, махнула в третий раз — и в трапезной заструилась, сплетаясь из дюжины девичьих голосов, задумчивая песня. Серебристо бряцали струны гуслей и домр, бубны сыпали горсти самоцветов, но всё это было лишь искусное обрамление для нежного и чистого, как ландышевая роса, пения. Лесияра с Лебедяной сидели рядом во главе стола, а дружинницы — на почётных местах по правую руку от белогорской владычицы.
Не успела Лесияра выпить первый кубок брусничного мёда на травах и съесть немного солёной сёмги и белужьей икры, как вернулась Дымка. Склонившись к уху своей повелительницы, она доложила:
«Государыня, князь Искрен... э-э... изволит пребывать в изрядном хмелю, добудиться его не удалось нам. Судя по всему, проспится он только к вечеру. Златоока с ним осталась, а я — к тебе на доклад... Какие будут дальнейшие приказания, светлейшая госпожа?»
Итак, зять вовсю расслаблялся на природе и, вероятно, даже не помышлял о нападении. Положив нежно-розовое мясо сёмги на ломоть хлеба и украсив его сверху прозрачными зёрнами перламутрово-серой икры, Лесияра окончательно вычеркнула Искрена из возможных врагов.
«Возвращайся к князю, — распорядилась она. — Как только он проснётся, объясните ему всё, что было велено, а когда будет готов к разговору, доложите мне. — И, задумчиво понизив голос так, чтобы не было слышно Лебедяне, добавила: — Не исключено, что истекают последние беззаботные деньки...»
«Слушаюсь, государыня», — поклонилась дружинница и исчезла в проходе.
*
Воткнутые в снег светочи на длинных шестах озаряли сани с десятью убитыми волками. Окровавленная шерсть смёрзлась на ранах в сосульки, а всю боль и предсмертную дрожь зверей впитало молчаливое зимнее небо. Чуткие ноздри Лесияры раздувались, короткими толчками выпуская морозный туман дыхания, а губы вздрогнули и сложились жёстко и неодобрительно. Она сама предпочитала рыбную ловлю, а из охоты никогда не делала забавы: по её глубокому убеждению, убивать младших братьев, зверей, следовало только ради мяса или шкур на одежду, а не просто так, для увеселения. Княжеская волчья травля, по-видимому, завершилась обильным пиром: вокруг саней стояли походные столы, полные яств. На морозе стыли пироги, жареное мясо и птица, миска с красной икрой схватилась инеем рядом с высокой стопкой блинов... Хмельные охотники спали в шатрах, укрытые шубами и шкурами, бодрствовала только княжья охрана. Притопывали под тёплыми попонами кони. На снегу была раскинута посыпанная солью свежеснятая медвежья шкура.
Из шатра вышел младший княжич Ростислав, русоволосый голубоглазый юноша. У своей груди он согревал, бережно укутывая плащом, маленького, ещё слепого медвежонка с большой лобастой головой и до смешного крошечными ушками. Бурая шубка малыша была ещё совсем короткой, и он дрожал от холода.
«Ах ты, бедолага... Убили твою мамку, да? — разговаривал княжич с медвежонком, целуя его в розовый мокрый носик. — Ну ничего, ничего... Выходим, выкормим тебя. Моим ручным зверем будешь... Какие лапоньки маленькие, — умилился он, щекоча пальцем подушечку передней лапки медвежонка. — Пальчиков пять, совсем как у человека... Ой, замёрзнут!» — И Ростислав принялся дышать на эти малюсенькие лапки с едва заметными коготками.
Зверёныш верещал и по-человечьи кряхтел, жался к тёплой груди княжича, и тот, посмеиваясь, покрывал всю его слепую мордочку поцелуями. Лесияру он не заметил и медленным шагом направился к деревьям. Княгиня остановилась напротив самого большого шатра, из которого, словно почуяв её, вышла навстречу Лесияре дружинница Дымка.
«Насилу растолкали князя, — доложила она. — Пробудиться-то он пробудился, но зело похмелен, за голову держится...»
«Ладно, разберёмся», — сказала Лесияра, откидывая полог шатра.
В шатре было не холодно: три жаровни и освещали, и обогревали его. На роскошном мягком ложе из нескольких перин, застеленных медвежьими шкурами, отдыхал князь Искрен. Он лежал не разуваясь и в полном зимнем охотничьем облачении, а его лук и колчан со стрелами были прислонены к изголовью.
«М-м-м... едрёна вошь... И что за хитрая тварина придумала это растреклятое зелье? — стонал Искрен, беря мёрзлую квашеную капусту из миски, которую услужливо держал его стремянный, и кладя её себе в рот, а заодно и на лоб. — Что ж этот умник обратного зелья не придумал — такого, которое б от похмелья избавляло? Вот бы хорошо было! Глотнул лекарства — и всё как рукой сняло... Гуляй себе дальше...»
Светлореченский владыка, с рыжеватой бородой и светлыми волосами, начавшими серебриться на висках, выглядел моложе своих шестидесяти лет. Широкая грудь и могучие плечи в сочетании с бычьей шеей придавали ему лихой, богатырский вид, но живот уже утратил свою былую поджарость и начал заплывать жирком, чуть свешиваясь поверх широкого кожаного пояса. Впрочем, полнеющая талия пока ещё не мешала князю быть хорошим наездником, охотником и воином, и только сильный хмель мог сразить его наповал. Жертвой именно этого противника он сейчас и лежал перед Лесиярой. Княгиня налила в кубок талой снеговой воды из кувшина, плеснув туда отвара яснень-травы, который помимо своих целебных свойств обладал способностью протрезвлять.
«На, зять мой Искрен, испей, — усмехнулась она, протягивая кубок князю. — Обратное зелье есть, и имя ему — яснень-трава. Даже название у неё говорящее: голову ясной делает».
«О... про эту траву-то я и забыл, — крякнул Искрен, с благодарностью принимая из рук Лесияры питьё. Осушив кубок до дна, он уронил голову на подушку и зарычал от лекарственной горечи. — А-а, забористая ж гадость! Бррр!»
Через некоторое время он перестал стонать, его взгляд прояснился, и он смог сесть и спустить ноги с ложа. Всё ещё немного бледный, он, тем не менее, заметно ожил; встряхнув волосами и подвигав бровями, он взглянул на Лесияру уже намного более осмысленно и трезво.
«Знатная травля получилась, десять матёрых волчищ завалили! И медведицу», — похвалился он.
«Я видела, — проронила Лесияра. — Негоже зверя ради забавы травить. А недавно родившую медведицу — так и вовсе грех».
Искрен поморщился, взял у стремянного миску с капустой и отправил в рот ещё одну щепоть. Крошки льда захрустели у него на зубах.
«Как будто ты сама не охотишься», — буркнул он с полным ртом.
«Мне больше рыбалка по сердцу, — сказала Лесияра. И, желая поскорее перейти к делу, спросила: — Ну, как ты чувствуешь себя? Готов меня выслушать?»
