Биография Толкина

Однако, по правде говоря, этот провал был, с одной стороны, ожидаемым, с другой стороны, поправимым. Конкуренция при получении стипендии в Оксфорде всегда была в высшей степени жестокой, а Рональд сделал лишь первую попытку. В декабре он мог ее повторить, но к этому времени ему было бы без малого девятнадцать, и в случае повторного провала он потеряет все шансы учиться в Оксфорде: плата за учебу на общих основаниях была бы не по карману его опекуну. Было ясно, что трудиться предстоит еще упорнее.

"Подавлен и расстроен, как никогда, — писал он в своем дневнике на Новый год (1910). — Господи, помоги мне. Чувствую себя слабым и усталым'. Стоит заметить, что это был первый дневник, который он вел или, по крайней мере, первый из сохранившихся. С этого времени он вел его, в основном, ради записи скорбей и горестей, но не прошло и года, как угнетенность покинула его, и он забросил дневник. Он столкнулся с дилеммой. Хотя они с Хилари переехали в новое жилье, но оно было недалеко от дома миссис Фолкнер, где все еще жила Эдит. Отец Фрэнсис потребовал, чтобы все любовные дела были отставлены в сторону, но отдельного запрета на встречи с Эдит не было. Рональду крайне не хотелось обманывать своего опекуна, и все же они с Эдит решили тайно встретиться. Уехав за город на поезде, они полдня провели вместе, обсуждая свои планы. Они зашли также в ювелирный магазин, где Эдит купила ручку Рональду на его восемнадцатилетие, а он выбрал наручные часики за десять шиллингов шесть пенсов на ее день рождения, который был отпразднован на следующий день в кафе. Тогда Эдит решила принять приглашение переехать в Челтенхэм и жить там в доме у пожилого адвоката и его супруги, с которой она была дружна. Когда она рассказала об этом Рональду, тот записал в своем дневнике "Слава Богу", ибо это было наилучшим решением.

Но тут их снова заметили вместе. На этот раз отец Фрэнсис предъявил более четкое требование: Рональд не должен был ни встречаться с Эдит, ни даже писать ей. Он мог только раз увидеться с ней и попрощаться в день, когда она уедет в Челтенхэм. Затем они должны были оборвать всякую связь до дня, когда ему исполнится двадцать один год. После этого опекун уже не нес за него ответственность. Это означало, что ждать предстоит три года. Рональд записал в дневнике: "Три года — ужасно'.

Молодой человек с более бунтарским характером отказался бы подчиниться; даже Рональд, послушный воле отца Фрэнсиса, находил, что трудно исполнить требования опекуна. 16 февраля он записал в дневнике: "Прошлой ночью молился, чтобы случайно увидеть Э. Молитва была услышана. Видел ее в 12-55 у Принца Уэльского. Сказал ей, что написать не могу, и договорился, что раз в две недели по четвергам мы будем встречаться вне дома. Чувствую себя счастливее, но долго ждать, чтобы увидеть ее разок и порадовать. Ни о чем другом думать не могу'. И дальше, от 21 февраля: "Видел маленькую удрученную фигурку в мкнтше и твидовой шляпе, не мог удержаться, чтобы не перейти улицу и не сказать слова любви и утешения. На некоторое время это меня подбодрило. Молился и много думал'. И от 23 февраля: "Встретил ее идущей из собора, где она молилась за меня'.

Хоть эти встречи и были случайными, но они причинили наихудшие последствия. Рональд получил 26 февраля "ужасное письмо от о.Ф., где говорилось, что я снова встречался с девушкой, и такое поведение называлось скверным и дурацким. Угрожает покончить с моей университетской карьерой, если я не прекращу это. Значит, я не могу встречаться с Э. И писать ей также. Я во всем поклялся о.Ф. и потому должен подчиниться'. Когда Эдит узнала о случившемся, она написала Рональду: "Пришли самые плохие времена'.

В среду 2 марта Эдит съехала с Датчис-род в свой новый дом в Челтенхэме. Несмотря на запрет опекуна, Рональд молился, чтобы ему удалось бросить на нее прощальный взгляд. К моменту отъезда он рыскал по ули цам, но сперва безуспешно. А потом "на углу Фрэнсис-род она проехала мимо меня на велосипеде по дороге на вокзал. Возможно, я ее три года не увижу'.

ГЛАВА 4. "Ч.К.О.Б. И ПР'.

Отец Фрэнсис был не очень умным человеком. Он не понял, что, разлучив Рональда и Эдит, он обращал юношескую влюбленность в любовь, только усиливающуюся от препятствий. Тридцатью годами позже Рональд писал: "Вероятно, ничто не могло бы так укрепить желание, чтобы это продолжилось (хотя так оно и бывает в случае истинной любви)'.

После отъезда Эдит в течение нескольких недель он был нездоров и подавлен. От отца Фрэнсиса большой поддержки ожидать не приходилось, поскольку тот все еще испытывал глубокую обиду за то, что его так обманывали. На Пасху Рональд попросил у опекуна разрешения написать Эдит и получил согласие, хотя и неохотное. Он написал, и она ответила, что счастлива в свое новом доме и что "все это ужасное пребывание на Датчис-род теперь кажется кошмарным сном'.

Она и вправду пришла к заключению, что жизнь в Челтенхэме в высшей степени подходящая. Она жила в доме С.Г. Джессопа и его жены и звала их "дядя" и "тетя", хотя на самом деле они не были с ней в родстве. "Дядя" был несколько сварлив, зато "тетя" всегда относилась к ней со всей добротой. Гости в доме почти не бывали, если не считать священника и пожилых друзей Джессопов, но Эдит могла найти компанию себе по возрасту через свою школьную подругу Молли Филд, семья которой жила неподалеку. Каждый день Эдит упражнялась на рояле, брала уроки игры на органе и начала играть на службах в англиканской приходской церкви, которую она регулярно посещала. Она включилась в церковные дела, помогала в Клубе мальчиков и при совместных выездах за город. Она также вступила в "Союз примулы"13 , посещала собрания консервативной партии — словом, сама строила свою жизнь, и эта жизнь была лучше прежней, хотя в момент перемены она полагала, что расстаться с прежним жизненным укладом трудно.

Что касается Рональда, то центром его жизни скоро стала школа. Отношения с отцом Фрэнсисом все еще были натянутыми, и Молельня не смогла занять среди привязанностей юноши то же место, что и раньше. А в школе короля Эдуарда он нашел и хорошую компанию, и дружбу. Школа была дневная, и потому в ней не было "кислятин" и "франтов", которых К.С. Льюис14 встречал в своем интернате (и которых позднее описал в "Настигнут радостью"). Разумеется, старшие мальчики обладали престижем в глазах младших, но это был престиж скорее возраста и успехов, чем касты. Что же касается гомосексуализма, то, по словам Толкина, к девятнадцати годам он и слова-то такого не знал. Тем не менее он вращался исключительно в мужской компании. В возрасте, когда многие молодые люди открывают для себя прелести женского общества, он стремился забыть о них и отложить любовные дела в долгий ящик. Все удовольствия и открытия последующих трех лет (а это были принципиально важные годы в его развитии, столь же важные, как и те, что он прожил с матерью) нельзя было разделять с Эдит — только с другими юношами, и потому он связался с мужской компанией, и это сыграло положительную роль в его жизни.

В школе короля Эдуарда библиотека была важной частью. Номинально ей заведовал младший преподаватель, фактически же основное управление осуществляли несколько старших мальчиков, жалованных званием библиотекарей. В 1911 году среди них были Рональд Толкин, Кристофер Уайзмен, Р.К. Джилсон (сын главного преподавателя) и еще трое-четверо. Эта маленькая группа превратилась в неформальное общество, именуемое "Чайный клуб". Вот рассказ Уайзмена о его происхождении, записанный шестьюдесятью годами позже:

"Это началось в летнюю четверть и отличалось большой дерзновенностью. Экзамены продолжались шесть недель, и если вам нечего было сдавать, то фактически и делать было нечего; и мы стали гонять чаи в школьной библиотеке. Народ стал приносить "субсидии"; помню, кто-то притащил банку рыбных консервов, мы ее не вскрыли, и она попала на полку на стопку книг, да так там и осталась, пока мы ее не учуяли много позднее! Чайник мы кипятили на спиртовке, но самой большой проблемой была заварка: куда ее девать. Ну, чайный клуб частенько заседал и после окончания занятий, и вокруг ходили уборщицы с их тряпками, швабрами и ведрами. Они стряхивали мусор на пол и все выметали, так что мы подкидывали заварку им в ведра. Первые чаепития происходили в уютном местечке в библиотеке. Потом, поскольку это была летняя четверть, мы чаевничали в магазине Барроу на Корпорейшн-стрит. В чайном зале было что-то вроде совершенно изолированного отделения со столом не шестерых между двумя большими скамьями со спинкой. Оно было известно под названием "пассажирский вагон" и стало вскоре нашим излюбленным местом. Мы сменили наше название на "Общество барроуистов" (происходит от магазина Барроу). Позднее я был редактором издания "Скул кроникл". В мои обязанности входило публиковать список тех, кто чем-то отличился, и в списке рядом с именами членов нашего клуба я ставил звездочку, а в сноске было указано: "а также член Ч.К.О.Б. и пр'. Семь дней все гадали, что бы это значило!"

Состав этого неформального общества немного варьировал, но скоро сложилось постоянное ядро: Толкин, Уайзмен и Роберт Килтер Джилсон. От своего отца "Р.К.' унаследовал живость в лице и мышлении, но всю свою энергию он посвятил рисованию и черчению (возможно, в противовес отцовскому энтузиазму в части научных открытий). Говорил он тихо, но остроумно; ему нравились живопись восемнадцатого века и живопись Возрождения. В этом вкусы и знания его и остальных двоих не совпадали. Уайзмен был силен в естественных науках и в музыке; он стал блестящим математиком и композитором-любителем. Джон-Рональд, как его звали, был устремлен в германские языки и филологию и понемногу погружался в норвежскую литературу. Но общим для этих трех увлекающихся школьников было хорошее знание латинской и греческой литературы; и на этом балансе сходства и различий во вкусах, совместных и раздельных знаний росла дружба.

Вклад Толкина в "Ч.К.О.Б'. (так они стали себя называть) отражал тот широкий круг чтения, который он для себя составил. Он привел друзей в восторг чтением вслух "Беовульфа", "Жемчужины", "Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря" и пересказал устрашающие эпизоды из норвежской "Саги о Вёльсунгах", мимоходом уязвив Вагнера (его интерпретацию мифов он презирал). Такое демонстрирование эрудиции никоим образом не казалось его друзьям странным; напротив, по словам Уайзмена, "Ч.К.О.Б. принял это как должное, поскольку Ч.К.О.Б. сам отличался странностью". Вероятно, так оно и было, хотя подобные кружки не являлись (и не являются) чем-то экстраординарным среди юношей с хорошим образованием, проходящих через стадию восторженных интеллектуальных открытий.

В группу добавился четвертый и последний член. Это был Джеффри Бейч Смит, на год младше Джилсона и на три Толкина. Он не был классицистом, как прочие, а учился в "современной" части школы. Он жил с братом и вдовой матерью в Западном Бромвиче, и отличался (по мнению друзей) центрально-английским остроумием. Ч.К.О.Б. принял его в свои ряды частично за это, а частично за знания, очень редкие в школе короля Эдуарда: он хорошо знал английскую литературу, особенно поэзию, да и сам был пишущим поэтом с некоторой компетентностью. Под воздействием Смита в Ч.К.О.Б. стало повышаться уважение к поэзии (и Толкин тоже начал действовать в этом направлении).

В школе короля Эдуарда только два учителя пытались всерьез преподавать английскую литературу. Одним был Джордж Брюэртон, другим Р.У. Рейнольдс. Бывший литературный критик в одном из лондонских журналов, "Дикки" Рейнольдс старался вложить в учеников какое-то представление о вкусе и стиле. Особого успеха с Рональдом Толкином он не достиг (тот предпочитал Мильтону и Китсу латинскую и греческую поэзию). Но, возможно, уроки Рейнольдса способствовали тому, что в восемнадцатилетнем возрасте Толкин начал на пробу писать стихи. Получилось не много и не очень хорошо; определенно это было не лучше среднего уровня для его возраста. Пожалуй, был всего один след чего-то выходящего за стандарт. Это появилось в июле 1910 года, когда он сотворил описательный образчик сцены, озаглавленный "Солнечный свет в лесу". В нем были следующие строки:

О, приходите и пойте, светлые духи лесов

С шагом неслышным, подобные радости брызгам,

Светом струитесь, не зная ни смуты, ни скорби.

Не торопитесь лететь над ковровой поляной зеленой,

Духи покровов лесных! О, подойдите ко мне,

Спойте, станцуйте еще перед тем, как погаснуть!

Лесные духи, танцующие на зеленых полянах, казалось бы, это странный выбор темы для восемнадцатилетнего юноши, регбиста, имеющего сильное пристрастие к Гренделю15 и дракону Фафниру. С какой бы стати Толкину писать о таких предметах?

Может быть, небольшую роль сыграл Дж.М. Барри16. В апреле 1910 года Толкин смотрел "Питера Пэна" в Бирмингемском театре и записал в дневнике: " Неописуемо, но этого я не забуду до конца своих дней. Если бы Э. была со мной'. Но, возможно, более существенным был его энтузиазм в отношении католического мистического поэта Фрэнсиса Томсона17. К концу своего обучения в школе он познакомился со стихотворениями Томсона, а позднее сделался, можно сказать, их знатоком. В "Солнечном свете в лесу" имеется отчетливая реминисценция из эпизода в первой части томсоновских "Сестер-песен", в котором поэт увидел сначала одного эльфа, потом целую толпу лесных духов, но они исчезли, когда он пошевелился.

Вот, может быть, источник толкинского интереса к такого рода вещам. Каково бы ни было их происхождение, танцующим эльфам предстояло много раз появляться в его ранних стихотворениях.

В течение 1910 года основным занятием Рональда была упорная подготовка ко второй попытке получить право на оксфордскую стипендию. По многу часов он занимался самостоятельно, насколько мог, но у него было несколько отвлекающих моментов, не в последнюю очередь регби. По вечерам он подолгу оставался на грязной школьной спортплощадке на Истернрод. Обратно домой надо было ехать на велосипеде, часто в темноте, когда приходилось навешивать сзади на велосипед мигающий масляный фонарь. Иногда регби приводило к травмам: в одном матче Рональду сломали нос, первоначальная форма которого так и не восстановилась; другой раз он прикусил язык, и хотя эта травма прошла, именно ей Толкин приписывал свою плохую дикцию. По правде говоря, нечеткой речью он славился и до того, как прикусил язык, и на самом деле неважная артикуляция скорее происходила от желания сказать слишком много сразу, чем от каких-то физиологических причин. Он мог читать (и читал) стихи в высшей степени отчетливо.

Толкин уделял очень много времени и языкам, как реальным, так и искусственным. В весеннюю четверть 1910 года он прочел в первом классе школы короля Эдуарда лекцию. Название было шикарным: "Современные европейские языки: отклонения и возможности". Чтение заняло три академических часа, да и то дежурный преподаватель прервал лектора еще до того, как тот добрался до "возможностей". Много времени уходило и на Общество диспутов. Традиции школы короля Эдуарда предписывали вести диспуты исключительно на латыни, но это для Толкина было чуть ли не слишком просто, и в одном диспуте, где пришлось выступать за греческого посла в сенате, он говорил только по-гречески. В другой раз он удивил приятелей, когда в роли посланника варваров свободно перешел на готский, а еще однажды заговорил на англо-саксонском. Все это отнимало время, и он не смог бы поклясться, что по-настоящему, в достаточной мере готовился к экзамену на стипендию. Тем не менее в декабре 1910 года он поехал в Оксфорд уже с уверенностью в своих силах.