| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Он мог бы остановить, воспретить. Скорее всего, кмети подчинились бы. Но тогда неизбежно стали бы противопоставлять его Дмитрию, и отдавать предпочтение ему, митрополиту. Он не мог, не мог этого допустить! Он столько лет трудился, чтобы духовной властью освятить власть московских князей. Дмитрий разорвал эту связь одним брошенным сгоряча словом. И... нужно было делать выбор! Что ж, пусть так. Алексий знал, что губит авторитет русской церкви, безвозвратно губит свою честь, может быть, губит и душу. Пусть так. Но власть московского князя не должна быть поколеблена.
На дворе творилась какая-то, невидимая из Михайлова окна, суета, не иначе, приехали гости. Михаил чуть не вывернул шею, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, потом плюнул и отошел от окна, потом выглянул снова. Под окном стоял мальчик в синей рубашонке, с яблоком в руке. Завидев Михаила, он привстал на цыпочки и серьезно спросил:
— Дядя, а ты правда князь Михайло?
Он так давно не видел своих детей! Так истосковался по людям, по человеческому разговору.
Михаил кивнул:
— Правда.
— Не пускают тебя? — посочувствовал ребенок.
— Не пускают.
— Меня тоже намедни не пускали. Я калитку сломал, вот тятя и осерчал. Целых два дня гулять не пускал.
— Как же тебя угораздило калитку сломать? — удивился князь.
— А я на ней катался. А она хрясь — и отвалилась.
— Да ты вон какой большой, разве ж тебя калитка выдержит! — укорил Михаил.
Ребятенок вздохнул:
— Теперь-то знаю! А ты чего сломал? — полюбопытствовал он.
— Свою судьбу!
Мальчик подумал, предложил:
— Хочешь яблоко?
— Давай, — согласился Михаил.
Яблоко между прутьев не пролезало, но мальчик, сопя от усердия и обдирая кожуру, его все-таки протолкнул. Михаил поймал плод в ладонь. Тут вдалеке позвали:
— Саня!
Мальчонка побежал на зов, напоследях еще обернувшись и проказливо стрельнув глазами.
Михаил с хрустом откусил раннее и к тому же недозревшее яблоко. В это время заскрежетал засов и в дверь пролез Федор Кошка. В руках у него был увесистый сверток.
— Ты уж, княже, на моего пострела не серчай! — попросил он, улыбаясь.
— Чего явился? — буркнул Михаил. Известно, чего: в очередной раз уговаривать.
— Книг принес. Тебе, княже, верно, без чтения скучно, а от Гавши разве ж дождешься! — Кошка, водрузив на стол, принялся разматывать свой сверток. — Вот. "Повесть о самодержце Македонии"*, еще "Хождение" странника Стефана Новгородца**, вместе со "Сказанием о Довмонте"**, в одних досках. Сказание совсем новое, мало кто еще и читал. Пойдет?
* "Повесть и сказание известно самодержца, царя великия Македония, и наказание ко храбрым нынешняго времени, чюдно послушати, аще кто хощеть" или "Сербская Александрия". Греческое сочинение Псевдокаллисфена (II-III вв. н.э.), переведено в Сербии в XIV в. Русский вариант Д.С.Лихачев относит во второй половине XV века.
** Рассказ о поездке в Константинополь, совершенной знатным новгородцем Стефаном в 1348-1349 гг.
* * *
"Сказание о благоверном князе Довмонте и о храбрости его". Составлено в Пскове не позднее конца XIV века.
— Думаешь за книги первородство купить? — Михаил нахмурился. Он стоял посреди горницы с надкушенным яблоком в руке. Стоило бы послать навязчивого московита куда подальше, но после яблока было как-то и неловко.
— Ну вот, — искренне огорчился Кошка. — Хотел порадовать...
Он все же подровнял невеликую стопку книг, поднял на князя зеленовато-серые глаза.
— Эх, княже, подписал бы ты грамоту, что ли. Все равно без того тебе отсюда не выйти.
— А с тем — выйти? — резко бросил Михаил.
— Подпишешь — и поезжай, куда пожелаешь, никакой препоны тебе чинить не станут, ручаюсь. Слово тебе ныне давать бесполезно, все равно, думаю, не поверишь. Но какой тогда будет прок тебя здесь держать, тем паче убивать — ведь грамота сразу станет недействительной.
Это был что-то новое. Московит говорил цинично, но, похоже, искренне. Михаил опустился на лавку, жестом позволив сесть и Кошке.
— И, княже, скажу тебе от сердца: князь Митрий содеял скверно! Не стоило б того. И нечестно, и неумно. Да что с него взять. Сиротой рос, сам понимай!
Михаил поперхнулся словом. Едва не высказал: и я рос без отца, по вашей же московской милости, а что-то людей в полон не хватаю!
— Ну, княже, подпишешь ты или нет, а сидеть тебе здесь осталось недолго. В ближайшие дни все решится.
— Убьете? — спросил Михаил грубо и прямо.
Федор Андреевич повел головой из стороны в сторону, словно бы ему сделался тесен ворот.
— Да нет, на кой? А есть и иные способы сделать так, чтобы на великий стол ты не сел. Да и ни на какой другой, я думаю. И могу сказать тебе, почему. Вчера на Москву прибыли послы от Мамая.
— Что?! — почти выкрикнул Михаил.
— Карачай, Ояндер и Тютекаш. И дело надо решить до того, как они залюбопытствуют, отчего это великий князь держит иного князя в нятьи.
Михаил вскочил, заходил по горнице. Он сразу взмок. Вот оно! Или спасение, или всеконечная гибель. Мамаю не может понравиться, что ставленый им великий князь забирает слишком много власти. Митрию надо... А ему, Михаилу, нужно опередить врага!
За разговором он съел яблоко, потом догрыз и серединку, так что остались только семечки и жесткие перегородки, но девать их было некуда, и это было еще одним унижением.
— Федор Андреевич! — страстно зашептал он, вплотную, лицо к лицу, приникнув к московиту. — Ты же сам говоришь!.. Сам!..
— Грамоты не возьму, — отрезал Федор Кошка. — Что бы там ни было, а я своему князю не отметник. А вот на словах известить... постараюсь, княже.
В дверях Кошка протянул ладонь. Михаилу кровь бросилась в лицо. Даже если московит готов ему помочь, пожимать ему руку — это уж слишком!
— Огрызок давай, выкину, — сказал Кошка.
Михаил, с багровым лицом, высыпал ему в руку яблочные зернышки.
Федору Кошке немного совестно было обманывать полоненного князя... хотя почему обманывать? Он в самом деле не одобрял выходки своего государя. Это было подло, это было глупо, а главное, вопиюще некрасиво. Тавлейные игроки знают, что некрасивый ход редко бывает действенным. И — шила в мешке не утаишь, о нятьи тверского князя татары все равно прознают рано или поздно. Теперь следовало поторопиться и представить произошедшее в наиболее выгодном для Москвы свете. И что ж худого, если князь Михайло уверится в Кошкином расположении?
Михаила Тверского, конечно, пришлось выпустить. Но благодаря Кошкиной изворотливости ордынцы потребовали не "немедленно освободить", а "разобраться между собой". Михаил, почуявши близость воли, согласился уступить Еремею Дорогобужский удел, вместе с Новым Городком, согласился подписать грамоту с отказом от великого Владимирского княжения — в будущем, когда окончательный текст будет согласован с тверской думою. Целуя крест, он точно знал, что клятвы не сдержит. Догадывались об этом и московиты и, как только Тверской князь выехал за ворота, начали собирать полки — отвоевывать Семенов удел. Тверской земле, еще не выставшей после прошлогоднего разорения, в одиночку противустать великому князю было невозможно, и Михаил, едва обняв жену и детей, устремил в Литву. Настоящей войны на сей раз не случилось.
За окнами бесновался ветер. Макушки деревьев, в пронзительно-желтой мокрой листве, мотались из стороны в сторону, точно хотели оторваться и улететь прочь. Вышло удачно, ливень не испортил охоты, хлынул как раз, когда они с добычей въезжали на двор. Ольгерд скупо улыбнулся, вспомнив удаль тверского родича. Михаил завалил матерого зубра, невообразимо огромного в своей седой лохматой гриве. Ольгерд, который день таскавший шурина по пирам и ловитвам, подошел поздравить его с добычей, и взор Михаила, залитого звериной кровью, вдруг сделался страдающим: вот, я сделал, что ты от меня хотел, делай же наконец и ты!
Ольгерд, допив, поставил на столешню серебряный кубок. По ободу стелились в стремительном беге псы, преследуя оленя; неизвестный мастер любовно вычеканил каждую прядку собачьей шерсти, каждый отросток закинутых на спину рогов. В кубке была вода. Ольгерд вообще был умерен в удовольствиях, а вина не пил никогда. Не любил этого ощущения, когда начинаешь терять ясность мысли. Пить ключевую воду из серебряного кубка — в этом было гораздо большее, пожалуй, одному ему внятное удовольствие.
Ольгерд сидел, уронив на столешню большие руки. За спиной едва скрипнули хорошо смазанные двери, прошелестели легкие шаги, и он, догадав по шагам, не стал поворачиваться, дождался, пока теплые руки легли ему на плечи.
Он прожил полвека, не думая, что это может быть с ним. С иными, да. С братом Кейстутом... У Гедимина было семь сыновей. Наримант, Корияд, Евнутий в конце концов крестились, Любарт так и вовсе был православным с юности, хотя необходимость делиться с церковью доходами всегда вызывала у него раздражение. Самому Ольгерду дела духовные были глубоко безразличны, и хотя вера предков больше ложилась ему на сердце, мысль поменять религию ради политической выгоды нисколько не вызывала у него отторжения. Кейстут единственный из всех убежденно хранил верность старым литовским богам. И именно он увез из храма вайделотку, жрицу священного огня, принесшую обет безбрачия.
Он привез Бируту в Троки и, встав перед своей дружиной, одной рукой взял ее за руку, а другой обнажил меч.
— Вот моя жена. Вам решать. Пожелаете — она будет вам княгиней. Нет — я убью ее своей рукой. И следом убью себя.
Только Кейстут мог поступить так. И Ольгерд радовался за брата, которому судьба подарила такую любовь, но не завидовал ему. Ему, Ольгерду, суждено было иное.
Первую жену он не любил. При всем своем коварстве он был честен, и честно был ей хорошим мужем. Мария Ярославна принесла ему в приданное Витебск, она рожала ему детей, и он никогда не задумывался, счастлива ли она, счастлив ли он сам. И, сватаясь к тверской княжне, меньше всего думал о том, какова эта далекая девочка, годящаяся ему во внучки, и как отнесется к нему... А увидев, понял, что ее он искал всю жизнь. С далеких отроческих лет, когда впервые задумался о женщине, даже и до того, с рожденья, до рожденья, когда душа, блуждая за гранью бытия, вырывается в мир, отрывается от иной души, сопряженной с нею, чтобы на земле искать и наконец вновь обрести ее.
Ульяния обняла мужа сзади, перегнулась, чтобы заглянуть ему в лицо. Он молча прижался затылком к шершавой ткани. Он любил ее в грубокрашенном льне, даже больше, чем в парче и камке; впрочем, он просто любил ее.
— Ты поможешь Мише? — вопросила она глубоким, грудным голосом.
— Я помогу твоему брату, — ответил Ольгерд.
Ульяния рассмеялась, приникнув щекой к мужней щеке:
— Ты, наверное, сейчас думаешь, что я думаю, что это я уговорила тебя, тогда как ты все решил сам? Нянька давеча все толковала, что мужчина голова, а женщина шея, и что женщина должна заставлять мужчину делать то, что желает она, так хитро, чтобы он думал, что он пожелал этого сам. А я вот думаю... все эти хитрости не для чего, когда двое думают в одно.
— Ульяния, я помогу твоему брату, — повторил Ольгерд. — Но ты должна знать. Я делаю это не ради него. И даже не ради тебя.
— Я знаю, — прошептала она.
— Я никогда тебе этого не говорил, но теперь хочу, чтобы ты это знала. Я... я тебя...
И все же он не произнес этого и на сей раз. Он умолк, не досказав последнего слова, и только притянул ее ладонь к своей щеке.
Стоял ноябрь. Поздняя осенняя пора, когда уже не остается ни пышного золота листьев, ни грибной сырости, ни даже дождя, уютно шуршащего за окнами, когда собран урожай, и облетевшие леса утратили хрустальную сквозистость, и весь мир становится бурым и серым, и ничего, лишь морось и тоска.
Василиса постояла на дворе, пряча зябнущие пальцы в рукава, вздохнув, стала подниматься по ступенькам. Пора было садиться за трапезу.
За столом Васино место осталось пустым. Михаил спросил, где сын.
— Из утра ускакал зайцев травить, — отмолвила Василиса, опрятно отрезая кусочек верченой дичи. Помолчав, пожаловалась. — Душно мне что-то. Небо давит.
— Болит что? — забеспокоился Михаил.
— Не то чтобы болит... давит на сердце. Боюсь, как бы не то же, что и у дяди Ивана. Люди бают, Бог наказывает за монастырь*, — досказала она с усмешкой.
* Михаил Кашинский пытался перенести внутрь городских стен монастырь Пречистой Богородицы.
— Монастырь я переношу, ты-то тут при чем! — взвился Михаил. — Люди болтают! Единственный в княжестве стоящий монастырь, и весь открыт стоит. А стукнет что в башку тому же Михайле, припрется со своей литвой, а тем что монастырь, что амбар, все едино! Меня же и овинят, чего не оберег. И ведь с игуменом сговорили, а докопались до гробов — и на-поди! Глазами хлопают, можно подумать, что там иноков хоронили, они раньше и не догадывались! А вот, к примеру, святые мощи когда обретают, разве не так же вот? Что, не прав я, скажи, не прав?
— Прав, ладо, прав! — Василиса, потянувшись через стол, погладила мужа по руке. — Данилов монастырь вот сколько раз переносили, и ничего. И все ж таки на богомолье я хочу съездить, — прибавила она, помолчав.
— В Успенский монастырь*? — оживился князь.
* В женском Успенском монастыре в Кашине в 1368 году скончалась княгиня Анна, в монашестве Софья, вдова Михаила Святого.
— Сомневаюсь, чтоб я там кого-нибудь обрадовала своим посещением, — возразила Василиса. — К Святой Троице, что около Радонежа. Рассказывают, там чудный старец, Сергий. Он отца исцелил... может, и меня.
В это трудно поверить, но на Москве войны не ожидал никто. Ни князь, ни бояре, ни мудрый митрополит. Ведали, что Михаил оскорблен дозела, ведали, что он отправился в Литву, но, убаюканные многими годами тишины, самое большее, чего ожидали — что он вдругорядь явится с небольшим отрядом отбивать Городок. Весть о литовском вторжении пала, как снег на голову. Ольгерд уже вовсю пустошил московские волости, когда спешно собранный полк под началом Дмитрия Минича и Акинфа Шубы был брошен ему навстречу.
Ноябрь-грудень скуповат на свет. К тому часу, когда окончательно развиднелось, Дарья успела переделать уйму дел, накормила из рожка маленького племянника и уже ставила в печь хлебы. Ей было ужасно обидно, что брат с женой отправились в город, а ее оставили сидеть с несмышленышем, и, понимая, что нельзя тащить такого кроху по холоду, и что кому-то надо присмотреть за домом и скотиной, она все же бурчала про себя: "Ага, как работать, так невеста, а как в город — так мала!".
Она вынесла корове ведро пойла, чуть постояла на крыльце, вдыхая холодный влажноватый воздух, зябко поежилась, и тут по ушам ударил крик:
— Литва!
Все бежали. Кто-то выгонял скотину, упиравшуюся и не желавшую выходить из хлева. Дядя Пеша торопливо запрягал в сани коня, затягивал гуж и вдруг, махнув рукой, побежал так, а Пешина жена, подобрав долгий подол, другой рукой таща за собой спотыкающуюся дочку, уже мчалась по улице...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
