Операция "Машкера". Киноповесть.

— Его Пимен Владимиру Андреичу отписал, — откликнулся всезнающий Васька.

Федор сдернул с шеи забытые бусы. Представление окончено.

Теперь, не привлекая лишнего внимания, указать на злоумышленника государю.

Пименов человек сидел неподвижно, уставившись в одну точку и чуть наклонившись вперед, как будто у него что-то болело. И вдруг сделал неуверенное движение — вроде бы и хотел встать, и колебался... бросил на дверь тоскливый взгляд.

Господи, помилуй мя, грешного... Когда же все это кончится... хоть как-нибудь! Нет, не хоть как. Он должен свершить свой подвиг... он не отступится. Он знал, на что идет. Знал, что не вернется живым. В глубине души еще теплилась крохотная, как умирающий огонек, надежда, но и она исчезла после слов старой княгини, произнесенных так, словно его, Петра, и вовсе не существовало. Но и тогда он не поколебался. Господи, помилуй мя, грешного... Господи, веси сердца и помыслы людские! Кто умрет во имя Мое — не умрет, но обретет жизнь вечную... Знал, что предстоит тяжкое испытание, что придется узреть много гнусностей — и терпеливо сносить все это богомерзкое веселье. Господи, укрепи плоть мою... дух тверд. Как же кружится голова... Господи, помилуй мя, грешного... Если сейчас не выйти на воздух, я просто потеряю сознание...

"Да повернись, повернись же!" — мысленно заклинал Федор. Но государь, занятый Старицким, никак не смотрел в нужную сторону. А парень начал подниматься с лавки... уйдет же! И подать голоса нельзя — спугнешь... Злоумышленник уже двинулся к дверям, а Иван не видел, не видел! И тогда, понимая, что окончательно губит свою репутацию (а, плевать! и так остались одни ошметки), Федор, как бы в продолжение представления, лег грудью на стол. С его красою да на фоне недавнего танца это выглядело настолько непристойно и чувственно, что гости возмущенно зашушукались, а один седой боярин, не сдержавшись, смачно плюнул.

Этот звук привлек внимание Ивана. Он повернул наконец голову... Федор, изогнувшись, из-под руки показал глазами: вот он! Государь проследил за федоровым взглядом, чуть заметно кивнул, переадресовал взгляд Малюте. Государев пес выждал несколько мгновений и поднялся следом... вроде как по какой-то своей надобности. Вот только жесткая рука сжалась в кулак, наполовину сдернув скатерть.

Они свое дело знают. Успокоившись на этот счет, Иван вновь принялся за Старицкого. Подначивая, шутливо толкнул в шею:

— Не докажешь, врешь!

Владимир обиделся всерьез:

— Докажу, не вру! — аж привстал с места. — Вот пируешь ты, а не чуешь, что убрать тебя хотят!

Странно в его устах прозвучало это циничное "убрать".

Иван очень натурально изумился:

— Да ну?

— Ей-богу!

Эх, не родился бы Иван Васильевич великим князем, быть бы ему великим артистом! Игра его могла обмануть и не столь простодушного зрителя. Вот чуть принахмурился... задумался... посетила его неожиданная мысль:

— А кого ж заместо меня?

Ох, как порадовала эта мысль Володеньку! Ведь знает, знает он нечто такое, чего его умный братец даже и заподозрить не в состоянии! Зажмурился от удовольствия, замотал головой, такую гримасу состроил — прямо ух!

— Не отгада-а-и-и-и-шь!

В это время как раз слуги понесли лебедей. Длинная темная вереница змеилась по зале, и Владимир, завороженный этим зрелищем, на время даже позабыл о своей Ужасной Тайне... Лучшая птица опустилась на царский стол.

Черный, глянцевито блестящий лебедь, с позолоченным клювом, с глазами из цветных каменьев, и — ух ты! — в короне! Самой настоящей, только совсем маленькой, под лебединую голову, короне, золотой, с самоцветами! В дитячьем восторге (все смешалось у него в голове — лебеди, заговоры, венцы) Владимир поднялся на нетвердых ногах, сделал, качаясь, шаг, другой... потянулся за золотой побрякушкою... но хмель подвел, и бухнулся он на стол бедовой своей головушкой. Да и улегся поудобнее, будто на подушке, протянул:

— ...а я ей и говорю: какая радость царем быть?.. заговоры... казни... — с трудом приподнял отяжелевшую голову... губы распустил, прищурился с пьяноватым лукавством, — а я человек смирный! Мне б чарку налить да козла подоить, — сам прыснул над своей шуткой, глянул на брата — оценил ли?

Иван... Иван молчал. Тяжелый, путанный... ужасающе старый. А золотая царская цепь так тяжела... прежде не замечал веса — а ведь гнетет, тянет к земле. Иван молчал... наконец выговорил, словно бы через силу:

— Истинно, истинно... какова радость — царем быть? Тяжело дело царское...

— Вот я и говорю! — обрадовался Владимир братскому взаимопониманию. — На что мне сие? А она свое тянет: "Бери-бери шапку, бери-бери бармы"...

— Бери шапку... — повторил Иван рассеянно, — бе...ри? Бери! — Иван вскочил, озаренный внезапной идеей. — Братик, бери! Почему же не взять?! Братик, возьми! — вдохновенно закричал он. Вскинул десницу, грянул на всю палату, — принести уборы царские!

Своды в пиршественной зале крашены багровой вапою, по багрецу писаны сорок мучеников, венцами небесными осененные. А под сводами теми — чудные дела творятся, прости Господи!

В один миг исчезли яства, как не бывало, проворные руки сдернули скатерти, унесли столы да лавки. И вот уже плывет над головами позолоченный царский трон, раскатилась, будто в сказке, красная дорожка, вот уже подступают с поклонами верные слуги: у одного в руках — шапка Мономаха, золотом и каменьями драгими пылающая, у другого — скипетр царский, у третьего — держава, яблоко золотое, у третьего — бармы драгоценные, четвертый разворачивает мантию, а на мантии той по золоту лики святых шиты. А слуги все в цветных кафтанах, и не догадывается князь Владимир, что метлы кромешников сложены в уголке до поры, не замечает, что царский венец подносит ему сам Федька Басманов, гнусный иванов любимец, упырь кудрявый, во всяком кровавом деле первый заводчик.

Надо отдать им должное — опричники на изменение плана среагировали мгновенно. Государю не пришлось даже распоряжаться, все сделалось само собою. Не прошло и нескольких минут, как декорации для новой сцены были готовы. И, во все свои дитячьи глаза глядя на сие великолепие, Владимир ахнул и схватился за голову таким знакомым, таким ивановым жестом...

Обряжали Владимира, как большую куклу. Легла на шею тяжелая цепь с крестом. Государь самолично, приняв из рук Басманова, нахлобучил Мономахову шапку прямо на расшитую жемчугами тафейку. И оба заговорщицки переглянулись поверх Владимировой головы.

Ивану с Басмановым из-за спинки трона не было этого заметно, но если бы кто-нибудь взглянул с другой стороны, спереди, он увидел бы, что писанный на стене мученический венец пришелся странно к месту — прямо над головою Владимира Старицкого.

Согнувшись в униженном поклоне, волоча по полу подол длинной шубы, стараясь, как предписано церемониалом, не поворачиваться к ряженому "царю" спиной, государь спустился с возвышения (Федор предусмотрительно придержал шубу, чтоб не запуталась под ногами и не испортила картины). Опричники в золотистых кафтанах плечо к плечу выстроились вдоль стены. Бежала вниз от трона красная дорожка. Государь опустился на ступени — почти лег, неловко, боком. Черный изломанный силуэт странно рисовался на ярком сукне. Рядом преклонил колено Федор Басманов. И следом все опричники попали ниц.

А Владимир осмотрелся... улыбнулся во весь рот... деловито расправил широкие рукава... поерзал на сиденье, осваиваясь, начал устраиваться поудобнее. Вспоминая, как делал брат, принял вид величавый и милостивый.

Медленно, преувеличено медленно отбивают опричные молодцы земные поклоны, перед глазами являются то воздетые руки, то обтянутые парчою спины. Лежа на ступенях, государь поднимает голову, жадным взором впивается в лицо брата... А Владимир-то довольнехонек, вона как улыбается!

Гляди-ка, и впрямь — все как взаправду... в сознании Владимира, и без того не слишком-то ясном, да еще и затуманенном хмелем, окончательно смешались сон и явь, мечта и действительность. И уже сам себе виделся он царем — нет, не тем, вокруг которого заговоры да казни, а добрым царем из сказки... и уже представлялось, как издаст он царский указ, чтоб никто никого не обижал, и станут все жить долго и счастливо... как в сказке.

Иван отшатнулся, привычно вцепился Федьке в плечо. И выдохнул отчаянное:

— Хочет!

Старицкому все это нравилось! И не мать, не крамольные бояре — сам, САМ хотел он царской шапки!

— Прихвостень польский! — Иван знал, что не прав, что до кого-кого, а уж до ляхов не было Владимиру-дурачку никакого дела, и — все равно!

А с багрового потолка молча взирают сорок мучеников. Не проси, не дадут ответа — лишь молча смотрят на венчанного царя Всея Руси и на царя ряженого. Боярского... не бывать тому! Есть лишь один помазанник Божий, и всякий, кто вольно или невольно, от глупости или высокоумия, всякий, кто посягнет на эту власть — преступен пред Господом!

Иван вскочил.

— Шутовству конец! — ему самому вдруг сделалось противно. Царь нависал над коленопреклоненной массою черным знаком вопроса, но вопроса, собственно, больше не существовало. — Прекратим блудодейство окаянное! Воззовем, братие, ко Господу!

Черные тени заскользили вдоль багровых стен.

— Вспомним о часе смертном!

Чернота заполняет покой, поглощает алый цвет, гасит золотистое сияние.

Меж тем ряженый царек совсем сомлел, дремлет на троне, повалившись набок...

— В собор веди! — грянуло над ухом.

Владимир вздернулся, непонимающе заморгал спросонок.

Иван протягивал ему свечку. Свеча — это хорошо, свечечка — это по-божески... да руки заняты, куда девать золотые игрушки? Но проворные опричники тут же подскочили, вынули и скипетр, и державу. Иван всунул в руки свечу.

И вот Владимир Старицкий подымается. Все еще пошатываясь, на заплетающихся ногах, выставив вперед зажженную свечу, кое-как движется к выходу. Кромешники, укрытые черными капюшонами, неотступно следуют за ним, отрезая путь назад.

Иван, опершись на подлокотник трона, напряженно следил за происходящим. Басманов (уже успел накинуть черное) неслышно подошел сзади, облокотился на спинку, тоже стал смотреть.

Владимир добрался до выхода, опустил голову, чтоб пройти в низкую арку, зачем-то выглянул наружу — и отшатнулся! Иван дернулся, привстал... Владимир зажмурился, замотал головой. Что-то увидел за дверью? Или все то — призрак больного воображения? Ивану почудилось на миг, будто лицо брата покрылось мертвенной зеленью.

А В СОБОРЕ МЕЧЕТСЯ МЕЖДУ СТОЛПОВ ПЕТР ВОЛЫНЕЦ...

Иван изогнулся в издевательском поклоне:

— Не пристало царю отступать. Царю надлежит всегда впереди идти! — загремел он. И сделалось окончательно ясно, КТО здесь государь. Пусть даже он кланяется до земли... кланяется за ним Федор, не убирая руки со спинки трона, склоняются до полу черные капюшоны, совсем скрывая лица. Нервно дергаются огоньки свечей. Владимир с мольбой простирает к брату руки...

Петр Волынец пулей вылетел из дворца. Оказавшись во дворе, жадно ловил он ртом морозный воздух и никак не мог заставить себя вернуться. Так пронзительно-прекрасен был этот Божий мир, и поскрипывающий под ногами снег, и даже холод, обжигающий легкие...

Вот как получилось, что все представление Волынец пропустил. Наконец, собравшись с духом, он пошел обратно и у самых дверей пиршественной залы услышал громовой голос: "Воззовем, братие, ко Господу!". И понял, куда сейчас двинется нечестивый царь со своею свитою. И что нужно делать ему, Петру Волынцу.

...Владимир с мольбой простирает к брату руки, но те, черные, без лиц, напирают, буквально выдавливают его вон — из палаты... из дворца...

Забытая на ступнях машкера подмигивает пустым оком.

Эпизод 20. Сепия.

Снег хрустел под сапогами. Ночь выдалась беззвездной, но не темной. Небо было затянуто плотными снеговыми облаками, и белизна вверху и белизна внизу, отражаясь друг от друга, рождали какой-то призрачный, нереальный свет.

Владимир шел медленно, то и дело останавливаясь, оглядываясь — ну, может, хватит? Поиграли и будет? Но стоило задержаться, и черные тени неумолимо надвигались. Не так-то и просто брести по снегу в тонких, для пира в жарко натопленной палате предназначенных сапогах. И шубы не дали надеть... холодно! А ОНИ давят, и некуда от них деться. Удвоенный собственной тенью, Владимир нагибается, опасливо заглядывает под арку. Еще раз оборачивается, с отчаянной надеждою... черные тени все ближе! Он пятился, нервно хватается за горло (тяжелые бармы душат, не хватает воздуху), отступает в угол — куда угодно, лишь бы не туда, не в собор! Там — он не просто чувствует, он знает совершенно точно, как если бы мог видеть сквозь стены — затаившись во тьме, подстерегает его что-то ужасное. Что-то... он напрочь забыл про Петра, забыл про заговор, про все. Но там — так темно и жутко... МАМА!!!!!!!!!

Черная плотно сбитая масса вдавливает Владимира Старицкого во врата Успенского собора.

А на шапке Мономаха темные рубины — как капли крови. Владимир озирается по сторонам. Никогда не бывал ночью в пустом соборе. Как здесь все... странно. Четкими контурами — святые на стенах. Дрожат крохотные огоньки пред скорбным ликом Богородицы. Пустой собор. Лишь он, Владимир Старицкий — и тени.

Волынец затаился за столпом. Черная процессия приближается... впереди — одинокая фигура в царском венце. Сейчас... еще чуть-чуть...

На каменном полу — полоса ослепительного света. Как клинок, рассекающий пространство надвое. Или как Стикс. Владимир ступает в эту реку. Неправдоподобно огромная тень ложится впереди него, движется, движется... и чудится, не человек отбрасывает тень, а тянет человека за собою. Бьются у образов огоньки — как малы они и слабы! Владимир идет вдоль стены, а по стене, обгоняя его, вереницею скользят чужие тени. Из них, словно из потустороннего мира, выныривает человек в черном с золотом кафтане. Он напряженно всматривается, ищет кого-то глазами... собственной его тени не ищи — не увидишь.

Человек в царских одеждах одиноко стоял посреди собора, заворожено следя за игрою теней на расписанной фресками стене. Пора! Волынец кинулся к нему, на ходу замахиваясь ножом.

Ему предстояло пробежать немалое расстояние. И — дай государь знак — опричники успели бы его остановить. Но знака не последовало...

Клинок вошел в спину слева, между шестым и седьмым ребром. Свеча, задрожав, выпала из ослабевшей руки. Коротко вскрикнув, Владимир повалился лицом вниз.

Волынец метнулся к стене, но Федор рысью напрыгнул сверху, а через полсекунды и Малюта оказался рядом.

А на стене — Страшный Суд, и ад разверз зубастую свою пасть. А под ним — бьется в сильных руках убийца, но куда ему против двоих матерых опричников. Малюта аккуратно извлекает из его пальцев нож. Как-никак — улика.

Операция "Машкера" успешно завершена.

— ИВАНУ КОНЕЦ!!!

Падающей звездою пронеслась Ефросинья меж одетых в черное опричников. Ничего и никого не видя в своем торжестве, мчалась она по собору с криком:

— Народ, гляди: Ивану конец!