Самурай Ярослава Мудрого

Остальные дружинники спешно сворачивали шатры, укладывая их на телеги, только те двое, что хлопотали у котла и усом не повели, продолжая свое мирное дело. Времени сборы заняли очень немного, так что стало ясно, что в дружине у моего нового даймё с дисциплиной все в полном порядке. Тем временем двое кашеваров закончили приготовление пищи и начали созывать народ к котлу, одновременно щедро нарезая хлеб толстыми ломтями. Первым к котлу, как и следовало ожидать, подошел сам князь, из чего следовало, что князь старается быть поближе к своим людям и что не брезгует ни простой едой, и не гоняет за нею слуг. Это импонировало даже мне, человеку, далекому от юношеских восторгов кем бы или чем бы то ни было. Вообще, становилось ясно, что князь мой — человек, который твердо знает, как идти к любой цели, если уж ее выбрал. И выбор средств у него очень большой.

Меня, как полноправного дружинника, тоже не забыли. К котлу меня пригласил сам Ратьша, он же сломал пополам кусок хлеба, одну половину которого протянул мне, а вторую оставил себе. Щедро. Очень щедро. Князю явно нужны дружинники, которые будут превосходить обычных в этих землях воинов. Раз моему даймё такие нужны, я сделаю все, чтобы он их получил. Все просто. Ему надо, я — делаю. За это меня кормят и хлопают по плечу, это вам не шутка!

Кормили нас кашей, которую Ратьша назвал гущей. Точно! Ведь так и звали новгородцев — гущееды. Стало ясно, где я нахожусь территориально, хотя бы примерно. Хотя тоже не факт — может, просто повара оттуда. Судя по возрасту князя, сидит он нынче на ростовском княжении. Может, увижу, как был основан город Ярославль, в конце концов, такая красивая легенда...

Ну, Сова дает. Перенести человека в один миг за столько верст! Тут я вспомнил, за сколько веков Сова меня переправила, выполняя чье-то поручение, и мысль о количестве верст стала смешной.

— Ферзь, ты человек новый, может, и не знаешь чего — деликатно сказал Ратьша, закончив трапезу.

— Точнее сказать, чего я знаю, — спокойно отвечал я.

— Как поедем, держись слева от князя, на шаг позади его стремени. Ты верхом-то умеешь?

— Да. И верхом, и пешком.

— Добро. Ты князя защищаешь слева, если что. Честь тебе и впрямь высокая выпала, доверился тебе князь, — глаза воина сузились, взгляд стал острым, как игла, колючим, холодным стал, оценивающим. Казалось, Ратьша старается влезть мне в душу. Только не получится у него ничего. У меня там никакой каверзы, направленной князю во вред, не хранится, так что смотрю я тебе, тысяцкий, в ответ спокойно. Взгляд Ратьши изменился, снова стал спокойным, уверенным.

— Вперед князя заезжать не смей, только если сам прикажет чего, — продолжал Ратьша. — Сам ничего у него не спрашивай, первым разговор не затевай. И еще раз скажу — места тут скверные, Ферзь, ухо востро держи. Кольчуг у тебя теперь хватает, поднадел бы. Умеешь?

В ответ я молча кивнул головой. С кольчугами вопрос решен уже много лет назад, но Ратьше про то знать ни к чему, а то выяснится, что помню больше, чем говорю.

Поезд наш тронулся, я держался по левую руку от Ярослава, ведя за собой в поводу пятерку моих лошадей, навьюченных скарбом. Все это — и лошадок, и вещи, оружие и прочее я намеревался продать при первой же возможности. Цен и денег здешних я не знаю, но тут я надеялся на помощь Ратмира. Парень он небогатый явно, значит, деньги считать умеет. К тому же сам считает себя передо мной в долгу. Забавно. Подарил человеку его же вещи — и он же мне должен. Интересные тут понятия о благодарности. Пока что мне нравится.

Говорить с Ярославом я и рылом не вышел, и не о чем было. Потому я совершенно спокойно держался у его левой руки, держался, как пришитый, не думая ни о чем вообще. Просто спокойно и пусто смотрел перед собой и вокруг себя. Когда же голова ваша не забита мысленным гулом, то вы способны на неожиданные вещи.

Это спасло Ярославу жизнь. Прежде, чем надсмотрщик-рассудок успел вмешаться и все испортить, мое субурито опустилось на вылетевшую из кустарника обочь дороги стрелу-срезень. То есть, ни ее саму, ни удара я не видел. Что-то смутило безмятежную гладь, и я отреагировал так, как умел лучше всего. Дальше я просто заорал, как резаный, не горлом, а легкими, как учил меня старик-японец в свое время: 'Засада!', одновременно подав коня вперед, чтобы полностью закрыть Ярослава Владимировича слева. Это тоже был не геройский поступок, за это меня кормят и хлопают прилюдно по плечу, не забыли? Я — нет.

Рев мой услышали, должно быть, все лешаки в округе на несколько верст. Дружина без суеты и волнения свернулась, можно сказать, на дороге эдаким вытянутым ежом — коней остановили, закрылись щитами, под их защиту кинулись обозные. Ратьша, встав на стременах, отдавал резкие, лающие команды, а из кустов все летели и летели стрелы. На дорогу из кустов хлынули оружные люди, лавой, волной, которая, однако, разбилась о дружинного ежа, но оставляя на копьях неудачливых, лесовики продолжали свои попытки разрушить конный строй и свести битву к избиению отдельных воев. Те понимали задумку лесных воинов не хуже, потому держали строй, раз за разом отбрасывая нападающих.

Копья у меня не было и ко мне подойти оказалось попроще. Между мной и князем врезались несколько дружинников, закрывая его, князь смешался с дружинниками головного отряда, и с меня была, как я понял, снята обязанность охранять его левый бок. Поэтому я просто ударил коня пятками, бросив чембур, он рванулся вперед, раскидывая лесовиков, и врезался в кусты. Дезертировать я не думал, мне был нужен предводитель лесных разбойников, или кем они там были, хоть идейными борцами с системой. Даймё в опасности, Ферзь! Даймё в опасности! И этим сказано все.

Там, за кустами, как я и ожидал, стояли двое верховых. Один на вороном огромном жеребце, второй на небольшой гнедой кобылке. Не задерживаясь, я погнал коня прямо на них. Двое? И ладно, гуще трава — легче косить!

Это была моя последняя осознанная мысль, дальше я спрыгнул со спины коня и он врезался в верховых, не успевших посторониться, как разогнавшийся поезд. Кони встали на дыбы. Всадник с кобылки был просто выбит из седла мне под ноги и уже не встал, субурито с полного маху опустилось ему на голову, и я бросился ко второму всаднику.

Крепкий, как я потом рассмотрел, лет сорока мужчина в черной, вороненой кольчуге с чеканом в руках успел и с конем совладать, и меня заметить. Он снова поднял жеребца на дыбы, и я кубарем прокатился под ним, чтобы не попасть под копыта. Вскакиваю, ухожу от странно-густого потока воздуха, направленного мне в голову, резкая боль пронизывает спину, и субурито обрушивается всаднику на голень, громкий хруст, и он падает из седла.

Кем бы он ни был, вождем он стал не зря. Опираясь на здоровую ногу, он, держа свой чекан опущенным к левой ноге, поджидал меня. Ждать я себя не заставил и кинулся на него.

Меч и чекан разминулись в полете, чекан прошел мимо цели, остро клюнув взвизгнувший от боли воздух, а субурито врезалось в основание шеи вождя. Он как-то странно, гортанно простонал, и я снова оказался на поляне, где только что убил двух человек. Теперь мне нужен был его конь, тот зафыркал, снова встал в дыбки, и я едва успел уйти от страшного удара. Конь перешел в нападение, скаля отменные, белоснежные зубы. Напавший жеребец, кстати, ничуть не смешно, это страшный противник, учитывая, что матерый жеребец спокойно разгоняет волчью стаю, оберегая свой косяк, кобылиц и жеребят. Я пропустил его мимо себя. Конечно, я мог бы переломать ему ноги, но он был мне необходим. Недоуздок его, вольно мотающийся по воздуху, удачнейшим образом зацепился за крепкий сук, и жеребец стал, злобно храпя и норовя накинуть задом. И тут я запел. Этой песне, как я уже говорил, меня тоже выучил цыганистый тренер. Конь насторожил уши. Когда поешь, учил тренер, стань конем, стань ветром, стань другом. Слова здесь лишь одежда для смысла. Стань другом коню, который тебе смертный враг, или боится тебя, или отказался повиноваться.

Конь тяжело и шумно вздохнул и успокоился. Сколько времени заняла песня, не знаю, в эти мгновения ты не ощущаешь бега времени. Я подошел к нему, освободил недоуздок, погладил по храпу, легонько шлепнул по шее и прижался к ней лбом. Решающий момент. Или мы друзья, или мне конец, я не успею его убить, а он успеет.

Мы друзья. Тэ дэл о Дэвэл о дром лачо! Йав састо тэ и бахтало, пшало! (Да пошлет Бог добрый путь! Будь здоров и счастлив, братишка!). На этом мои богатые познания ромского если и не закончились, то стали близки к этому. Гнедая кобылка тем часом сама подошла, потыкалась в меня носом. Умница, расслышала. Я вскочил на вороного и вепрем вырвался на дорогу. Остатками легких я взвыл: 'Хай-я-я-я!', конь, слушаясь руки, как нитка иголку, встал на дыбы, и лесовики узнали коня, а потом рассмотрели и всадника. В этой кутерьме это было не просто, но они сумели и, перекликаясь, сбиваясь в небольшие группы, стали оставлять поле боя.

— Не преследовать! Не преследовать! — молодой князь, встав в стременах, поднял к небу окровавленный по гарду меч, и несколько уных, уже бросившихся вдогон, остановились.

— Уные, подобрать раненых, на телеги их, в обоз. Убитых сочтите, лесовиков тоже, собрать, что ценного, тоже на телеги кладите. Наших убитых кладите оружными, семьям их пригодится...

Я развернул коня, за мной тронулся мой жеребец и кобылка, я хотел вернуться в лес, осмотреть убитых. Лесовики не унесли их, может, не заметили в спешке, и я соскочил с жеребца, не доезжая до своих двух крестников. Зачем зря пытать пальцем море? Слушается конь, да и ладно, а сердце ему бередить не следует. Один из убитых, тот, что был на кобылке, оказался сухоньким, седоватым и грязноватым мужичком в летах. Я, чтобы не вертеть тело, просто сдернул с него пояс, со всем, что на нем было и перекинул себе через плечо. И зашипел от боли, пояс ударил меня прямо по свежей ране, оставленной чеканом второго разбойника. Выругавшись, я подошел к нему. Сзади кто-то кашлянул, я резко обернулся и увидел Ратьшу.

— Это был Ворон, Ферзь. Ты Ворона убил, — спокойно сказал воин. Я понял, что убил кого-то значимого, пусть даже значимого только по этой дороге, но мне от того не было ни жарко, ни холодно. — Я помогу тебе с него кольчугу снять. А что на поясе, сам бери.

Так мы и сделали. В мешочках убитых мною Ворона и его товарища оказалось золото, румийские, как сказал Ратьша, монеты. Да чьи бы ни были, а все золото.

Мы вернулись на дорогу и подъехали к князю.

— Ты, Ферзь, мне жизнь спас, а уж скольким ратникам — один Господь знает. Что хочешь в награду?

— Чтобы ты грубость мне мою простил, княже. Когда я с уными твоими сражался, — отвечал я, поклонившись в седле.

— Простил, — без тени улыбки отвечал мне князь. — А это на добрую память — он снял с шеи золотой обруч и надел его на меня. Приподнялся я за последнее время.

— Не по делам даришь меня, княже, — только и смог сказать я.

— А это, Ферзь, мне решать, — негромко и строго молвил князь, я еще раз поклонился и начал было отъезжать назад, как Ратьша спокойно сказал:

— Ферзь наш Ворона положил. И Сивого. Рядом лежат, как две стрелы в колчане. Нешто не признал, князь, вороного?

— Чем еще порадуешь, Ферзь? — Ярослав присвистнул негромко, а я ответил:

— Да все, вроде как, княже.

— И того хватит. Люди! — князь, не напрягая горла, легко перекрыл гул дружинников, собиравших убитых, перевязывающих раненых и подбирающих оружие на дороге. Люди оставили свои дела, кроме тех, кто пользовал раненых товарищей. — Ферзь наш Ворона положил, а чтобы тот не скучал, и Сивого рядом. Помните теперь, кто лишней крови не дал упасть!

Дружина ответила восторженным дружным ревом, а Ратьша, подъехав ко мне сзади, негромко сказал: 'Ферзь, у тебя вся спина в крови. Посмотреть бы, снимай-ка рубаху свою'.

Я повиновался.

— Не глубоко, но длинно. Чеканом рассадил, что ли? Повезло тебе, в ногте от хребта прошло. Шить надо.

— Ратьша, коли умеешь, то зашей сам, что людей дергать, тут и без меня раненых хватает.

Это было правдой, по приказу князя уже кипятили воду, готовили лубки, перевязывали раненых, забирали в лубки поломанные кости, шили распоротую кожу, лесовиков походя добивали, кроме одного, которого связали и кинули в обозную телегу. Видимо, пригодится потом...

— Могу, конечно. Только травки у меня нет, чтобы помягче щипало. Спросить у лекаря? — в вопросе воина ясно чувствовалась очередная небольшая проверка. Ну, проверяй...

— Наплевать, шей так, как есть, — ответил я. Штопали меня много раз, так что я просто закусил ремешок почившего в бозе Сивого зубами, пока Ратьша быстро и споро промыв рану чем-то жгучим, накладывал на нее швы.

— Все, седмицу поносишь швы, потом снимешь, или попроси кого. Заматывать Ратмира проси, думаю, тебе не откажет — Ратьша снова дал понять, что его обещание присматривать за мной не было пустыми словами.

— Да не думаешь ты, Ратьша, — я ухмыльнулся, — а знаешь!

— И знаю тоже, — тысячник осклабился в ответ и отошел от меня. Я же пошел искать Ратмира. Паренек оказался, как я ожидал, при деле — помогал раненым садиться на повозки, старался поудобнее устроить тех, кто уже лежал, в общем, мне пришлось подождать. Я снова оседлал вороного, решив оставить его себе, а того, что планировал сохранить сначала, все же продать. Я закурил на глазах всего честного народа. Бросать я не думал, а тогда пусть привыкают.

Вскоре Ратмир заметил меня, подошел сам.

— Нужно что-то, Ферзь? — спросил он. Молодой еще, сразу с дела начинает. Хорошо быть таким... С одной стороны.

— Нужно. Я тут человек новый, не знаю еще ничего. Мне бы лошадок продать, десятерых, и кольчуги с оружием, и прочее добро с уных и Ворона с Сивым. — Их седельные сумки я уже пристроил на спины вороному и гнедой кобылке, которую тоже решил оставить себе.

— Как приедем, Ферзь, сразу займусь, — пообещал обрадовано Ратмир.

— Хорошо. А в благодарность, Ратмир, бери себе кольчугу любую, кроме той, что я с Ворона снял. Или деньги за любую кольчугу.

— Я не за деньги тебе помочь хочу! — огорченно сказал Ратмир.

— А то я не знаю, — я засмеялся. — Бери просто в подарок. И в благодарность за лечение. Тебе с меня швы снимать придется, а пока перевязывать. — Я повернулся в седле, показывая уному рассаженную и зашитую спину. — По рукам ли?

Глава VII

Повязку Ратмир наложил умело, старательно, а рубаху пришлось взять из сумки одного из убитого мною уных, так как моя после близкого и страстного общения с чеканом годилась только на лоскуты — пыль протирать.

Что делать с лошадьми и вещами, я разобрался. Мне все равно не пригодится ни добытое оружие, ни лошади, что у меня — завод, что ли? Хватит и двух, что из-под разбойников.

С этими приятными мыслями я и ехал, мирно куря сигаретку, на вороном. Продадим с Ратмиром все это добро. Интересно, на дом хватит? Или Ярослав меня под присмотром держать станет? Я бы не стал. Успеется с этим. Чести и так уже оказал мне князь — хоть ковшом хлебай.

Конь вел себя спокойно, но свободного повода я ему не давал, от греха. Песня песней, но жизнь глупости не прощает. Кобылка же вообще была, как пришитая, при обозе осталась очень обиженно.