Проклятый бард

Выдох.

Великий Бард, помоги...

Пронзительная, громкая, глубоко резонирующая нота разрезала темноту. Ушла вниз нота, разбиваясь о гладкую поверхность ту-дуаре, набирая звучность и громкость.

Мелодия лилась в темноту, резонируя в воздухе, отражаясь от стен домов, метаясь между застывших людей, нарушая их неестественную сосредоточенность.

В песне флейты слышались завывания волков, рев метели, треск древесных стволов, сдающихся под напором зимней стужи.

Позади, вцепившись пальцами в раму, встала менестрель, выжидая нужного момента. Хлопнула дверь, скрипнул засов, вставая в пазы, тренькнула натягиваемая тетива.

И снег меж камнями чертит письмена...

Глубокий голос женщины, совсем непохожий на тот, что я слышал когда-то, взвился над крышами, уходя в небо, дополняемый легким юношеским альтом. Тот слетал вниз, и подхваченный волной, расходящейся от едва заметно гудящего ту-дуаре.

Волки пели свою колыбельную. И при звуках флейты трескались, разбивались, осыпались ледяными осколками чары.

Резонанс набирал силу. Тонкая сеть, отделяющая сознание толпы от настоящего — дрожала, трепетала в ритме рвущей тьму в душах мелодии. Ту-дуаре словно водоворот, стягивал нити музыки в единую точку, и готовился обрушить всю собранную мощь на людей.

Флейта пела. Почти без моего сознательного участия. Пела, накрывая все большую площадь рябью. Пела, нарушая неестественную гармонию, накрывающую город.

Я практически не видел площади. Пальцы немели. В груди нарастала боль, но я чувствовал, как спадает, осыпается флер.

Менестрели вновь, подчиняясь сильной повелительной мелодии, начали выводить припев и второй куплет колыбельной.

Мелодия все набирала и набирала силу.

Пока не оборвалась на самой высокой ноте, коротким пассажем, под напором которого рухнули чары. Хлестнув по мне резкой, ледяной плетью отдачи, с грохотом швырнувшей меня на пол.

Мир мигнул, на миг темнея.

Разглядывая темные панели потолка, по которому плясали тени, я вслушивался в происходящее снаружи, не обращая внимание осторожные руки, пытающиеся привести меня в чувство.

Толпа распалась на отдельных людей. Они кричали, полные недоумения и страха. Они разбегались.

Хорошо. Правильно...

Рядом хлопнула тетива, раз, другой. Тот, кто заворожил город, был так неосторожен, что попался на глаза не склонному к милости градоправителю?

Отлично. Ну, пора убираться отсюда.

Найти близнецов и ночлег.

Надо встать с пола, верно?

Но почему-то не получается...

Мерное шуршание полотна и скрип колес фургона оказались достойной музыкой для приведения в сознание. Полусон медленно отступал, оставляя меня с болью во всем теле и онемевшим горлом. Прокашлявшись, понял, что голоса у меня не будет пару дней, даже если я все травы оставшиеся заварю и выпью.

Уже привычно вслушался в мир, не открывая глаз и не шевелясь под плотным тяжелым покрывалом.

И первое, что услышал сквозь размеренный топот копыт и шум перемещающейся повозки, были слова Лирши:

— А почему наш мастер Бард, а вы Менестрель, — и звания явно были произнесены с большой буквы.

Ответил мастер Рейс:

— Потому что таков ранг твоего мастера.

— А почему у него такой ранг?

— А сколь долго вы у мастера своего учитель?

Короткий миг раздумья:

— Достаточно, чтобы получить наказание...

— Но, видно недостаточно, чтобы изучить цеховые звания.

Я вздохнул, осторожно поднимаясь. Вот уж точно, о званиях еще не рассказывал. Слишком уж эта информация... цеховая. Не для дороги.

Ришли поинтересовался:

— И какие есть звания?

— Ученик, подмастерье, мастер менестрель, как во всех иных гильдиях, — я слышал улыбку в голосе старого менестреля, — ну а бард — это просто очень талантливый менестрель. Очень талантливый и очень много знающий.

Близнецы согласно что-то пробурчали.

— А что такое масочник? — опять Лирши подал голос.

— А это бард или менестрель, который творит, скрывая лицо.

— Но мастер никогда не скрывал лицо!

— Но знали ли вы или кто-то еще, что он мастер-бард?

— Не-ет, — растерянно протянул Ришли.

Я хмыкнул и открыл глаза.

— Так то, — наставительно заметил старый менестрель. — На мастера-барда учиться дольше, творить он может не только, да и не столько музыку, и спрос с него строже, и дел у него больше, чем просто по дорогам ездить да песни распевать. Но о том вам мастер сам расскажет, как поправится.

И уважения к ним больше, от простых менестрелей. Только если это не придворные барды, да проклятые масочники в одном лице. Придворные шаркуны, пусть и вынужденно. Отец мой так от этого клейма не избавился. У меня, быть может, есть шанс.

В повозке я, оказывается, один. И отдыхал душой и телом на одном из сундуков, застеленном меховыми покрывалами. Прочие также были завалены одеждой и прочими пестрыми атрибутами кочевой менестрельской жизни. Ткань изнури расшита петлями и разноцветными кармашками на веревочках, крючках и клапанах, на вид — заполненных всякой мелочевкой.

На опорных и поперечных балках были закреплены кожаные и деревянные футляры с инструментами. В легком сумраке можно было разобрать, что одних скрипок да альтов у Рейса было с полдюжины. Футляры маслянисто поблескивали медными заклепками, прекрасно защищая от воды. По лакированным деревянным коробкам с лютнями, барабанами и флейтами тянулся выжженный цветочный узор. Аккуратный высокий сундучок напротив со встроенным в крышку плоским камнем — путевой костерок, на котором можно приготовить что-то, не прекращая движения.

Осторожно дотянувшись до закрепленной в выемке кружки, снял крышечку и вдохнул знакомый горький аромат. В несколько глотков опустошил кружку, и, поежившись, в два шага добрался до выхода.

Откинув грубое полотнище, перешагнул сиденье и осторожно опустился на козлы рядом с возницей. Огляделся.

Фургон катил среди наполовину убранных, разгороженных на полосы, полей, ясное небо, окрашенной в нежные закатные тона не предвещало скорых дождей. Пара тяжеловозов, помахивая хвостами, легко тянула повозку, направляемые точной рукой мужчины лет сорока. Курчавый, темноволосый, смуглый и голубоглазый, в расшитой алым клином рубахе и плотном кожаном жилете. Он что-то напевал, выстукивая ритм кончиком сапога. Теплый приятный баритон.

Рейс и дети едут верхами слева. Золотоволосая Мирана и Рейс— младший, вероятно, сзади, где, я слышу, трусят как привязанные мои лошадки.

— Я Аврис, — чуть скосив на меня глаза, прервал напев возница.

Я кивнул, извиняюще коснувшись рукой горла.

— Понятно, но серьезно, я хотел поблагодарить за снятое наваждение.

На мой вопросительный взгляд Аврис ответил:

— Это действительно было наваждение. Заезжий, наемный маг откуда-то с юга, весьма знающий и в гильдии не состоящий. А причиной всего-то послужил спор между двумя родами. Градоправитель и владетель окрестных земель из Рувейлов, они с Тейлами из-за шахт серебряных поспорили. Вот и... устроили тут. Захват.

Как расточительно!

Я хмыкнул и раскашлялся, едва не свалившись с козел.

Тут же, услышав шум, налетели мальчишки, перескочили с седла на приступку фургона, загалдели.

В голову стрельнуло болью, я тут же, страдальчески нахмурившись, зажал обоим рты. Запрокинув голову, улыбнулся свесившейся с крыши женщине. Теперь, когда Мирана не заворожена уже чарами, видно, что лицо у нее живое, подвижное, и каждая эмоция, как на ладони. Беспокойство, благодарность, любопытство, настороженность, любовь. Последнее чувство направлено, между тем, на Авриса.

Я встал, помог менестрелю спуститься, и, поманив мальчишек, вернулся в теплое нутро фургона. Надо все же узнать, что происходило, пока я был не в себе.

Близнецы оправдали ожидания, и, захлебываясь словами, вывалили вперемешку события, впечатления, догадки и восторги. Что прошла ночь и уже целый день, что они не знали о том, что барды умеют колдовать, что путешествовать с ними так здорово, что мастер Рейс и его спутники были так добры, что взяли их с собой, накормили, помогли с лечением, и с вещами все в порядке, и вообще...

Пришлось немного разочаровать их, с этими менестрелями нам немного не по пути. В ближайшем городе мы, скорее всего разойдемся. Кроме того, барды не умеют колдовать. Потому что барды — не маги, это буквально невозможные, взаимоисключающие вещи. И научиться играть и петь так, чтобы спадали наваждения — может любой менестрель. И ту-дуаре слушать может тоже любой человек. В конце концов, королевские глашатаи самые обычные люди. А доброта эта — настоящая цеховая солидарность. Потому что кто еще протянет тебе, путешественнику без крова и дома, руку помощи? Только такой же как ты, путешественник. Так помоги и ты, чем сможешь...

И, кстати, это всего лишь фургон с тканевыми стенками, и слышимость здесь хорошая.

Вещи, сложенные в углу фургона, действительно в порядке, и, одевшись, я выбираюсь наружу. Хочется есть, спать и кажется, петь, но надо двигаться вперед.

Впрочем, все эти желания вполне можно удовлетворить. Ближе к ночи.

На горизонте медленно вырастали стены Ливлеи, коронного города, славного своими веселыми разудалыми ярмарками и ювелирной гильдией. Мы, конечно же, сворачиваем к утоптанному ярмарочному полю, где уже устанавливаются пестрые шатры передвижного цирка и торговых рядов. Голосят зазывалы, кругом снует народ и в воздухе гремит музыка. У каждой палатки и фургона уже горит по фонарю, а то и не по одному. Блики разноцветного стекла слепят глаза.

Беспорядком уверенно командует кто-то из местных.

Мягко спрыгнув с козел, на которых просидел, кутаясь в плащ, всю дорогу до города, осмотрелся.

Это будет беспокойная ночь и в первую очередь потому, что придется следить за ошеломленными учениками. Едва успел поймать за воротники обоих мальчишек, завороженно двинувшихся к зверинцам.

Угостив обоих подзатыльниками, усадил за длинный стол у фургона, исходящего из всех щелей ароматным дымом. Менестрели мастера Вейса и он сам, тихо перешучиваясь, присели рядом чуть позже, видно, сперва найдя место для стоянки и выступления. Передняя часть полотна была откинута и видно было, как повариха, судя по комплекции, совмещающая в своей труппе эту работу с местом нижнего в пирамиде, с улыбкой помешивает нечто явно съедобное в большом котле.

Я, вздохнув, достал фляжку. Полюбовался на дрожащие пальцы. Сегодня совершенно точно не смогу петь, аккомпанировать и вообще — двигаться.

Дети, однако, очень хотели повеселиться. Ну, что они видели во дворце? Празднований, торжеств и формализованных до невозможно балов — по несколько десятков в год, но такой ярмарки — точно нет. И спать они не лягут этой ночью.

В чем-то я им готов позавидовать.

Отодвинув парящую ароматным дымом миску, расстелил на столе обрывок пергамента, и деранул мальчишек за уши. Улыбнувшись, принялся заполнять листок вопросами.

— Мастер? — озадаченно посмотрел на меня Риш.

Я просто постучал грифелем по столу.

— Ваш мастер дает вам задание, — перевела присевшая рядом золотоволосая менестрель.

— Но я, мы... — неожиданно смутился Лирши, глянув на меня исподлобья и схватив брата за руку, — не очень хорошо понимаем, что тут написано.

Он аккуратно провел пальцем по строке, пытаясь разобрать вопрос.

Я кашлянул, выразительно вздергивая брови.

— Хорошо, мастер, — поник мальчишка.

Зато Риш встрепенулся:

— Это же на всю ночь!

Кивнув, успел поймать крысенка до того, как он нырнул в толпу. Ткнул лицом в полную миску.

— Да, мастер! — хором выдали близнецы, мгновенно устраивая соревнование, кто скорее доберется до дна. Несколько ударов сердца спустя я проследил за мальчишками, пытающимися припрятать свиток с вопросами и грифель, одновременно чинно вышагивая в сторону шатра циркачей.

— Не потеряются? Они же едва-едва ученичество приняли и в дороге — совсем недолго, — озаботилась женщина. Аврис, усевшись по другую руку от меня, согласно хмыкнул.

Я пожал плечами, принимаясь за еду. Это не маленькие дети, это дворцовые крысеныши, пусть и в необычном для себя месте. Не пропадут. А если решат сбежать, что ж... будут и другие ученики.

Поежившись, когда порыв холодного ветра пробрался под потрепанный камзол, побрел искать фургон Вейса. Отчетливо заметный озноб мне совсем не нравился, как и скапливающая с груди тяжесть. Они не давали сосредоточиться, ни на внешнем мире, ни на зове проклятья. Единственное, что можно было разобрать — король был еще жив. У фургона на миг застыл, прислонившись к теплому лошадиному боку, слушая мерное гулкое биение здорового, живого сердца. Тяжеловоз что-то ободряюще фыркнул, я встряхнулся, запалил фонарь и, повесив его на одну из балок, взялся за балладу о постоялом дворе.

Пора подумать о расплате за гостеприимство.

Работа ни со словами, ни с музыкой не заняли много времени, и после того, как ночь перевалила за половину, я уже спал. И не мешал мне ни гром фейерверков, ни музыка, ни шум яростно веселящихся и столь же яростно торгующихся людей.

Утром, ближе к полудню, очнувшись от недолгого сна в уже движущемся фургоне, в очередной раз собрал себя по кускам, и, безжалостно разбудив придремавших рядом учеников, взялся их опрашивать.

Слушая сбивчивый рассказ, оделся, привычно заварил и выпил травы и, выбрался на свет. Мальчишки остались в фургоне, пытаясь допить свой крепкий, вяжущий, отдающий дубовой корой напиток и привести в приличный вид пергамент с вопросами. Это безнадежное дело. Залитый сидром и заляпанный грязью лист теперь только в растопку и годится.

Но детей надо учить. Логика, последовательность изложения и способы запоминания. Подслушивание, перевоплощение, поведение. Тяжело вздохнув, перебрался на лошадь и чуть отстал от фургона.

После полуденного привала мы расстанемся с этими менестрелями. Мастер Рейс отправляется прямо, через поля, луга и сады в приграничную Риллею, большой наемничьей вольнице, где владетели ближайших герцогств не брезгуют нанимать на службу целые отряды, мы же сворачиваем к Тавлее.

Окинув взглядом поскрипывающий впереди колесами фургон, задумался. Возможно, стоит сменить направление? Нет... В Риллее нет большого ту-дуаре.

Пестрая бахрома на заднике фургона задрожала, откинувшись, крысеныши скучающе высунулись наружу, дружно ойкнули, заметив меня и снова исчезли внутри.

Трое старших менестрелей сидели на крыше, кто-то из наигрывал на лире простую дорожную мелодию. С одной стороны дороги поля сменились небольшими рощицами, начались владения лорда-зверолова, как его насмешливо звали при дворе. А тот всего лишь очень любил охоту, для которой предусмотрительно разводил живность. Разводил, выращивал и выпускал на волю. Волков, лис, кабанов, мелочь всякую, типа зайцев, иногда — крупных кошек. Что странно, все эти звери, вопреки тому, что говорили матерые звероловы о выращенных в неволе, прекрасно чувствовали себя на свободе, гоняли по полям егерей и размножались, породив уже пятое или шестое поколение хитрых, опасных и умных тварей.