Он проехал ещё две версты; переправившись в очередной раз, спрятал коня за холмом со степной стороны и, похрустывая сухарём, залёг неподалёку от своего четвероногого друга. Солнце ощутимо клонилось к закату, из рваной пелены пепельных облаков накрапывало. Влажная зелень травы сочно хрумкала под локтем.

Степняков Данилка заметил издалека. К своему глубокому удивлению, он так и не обнаружил в собственном сердце ни тревоги, ни особого нетерпения. Волнующая опасность охоты на двуногого зверя как-то незаметно и просто перетекла в скучную обыденность ремесла. Разгадать вражью уловку, предвидеть его возможные действия оказалось куда интересней, нежели исполнить несложную, удручающе однообразную операцию на поражение.

Но что это? Не дойдя до засады каких-нибудь пятисот шагов, ногаи внезапно остановились. Постояли, потоптались... и плюхнулись наземь. Вот стервецы! Весь их расчёт открылся Данилке сразу. Зачем лезть на рожон, когда дело движется к ночи?! Судя по затянутому небосклону, будет она беззвёздной и почти безлунной. В такую ночь мимо засады можно пройти в двадцати шагах — не заметят. Ловко!

Положение Данилки усугублялось ещё и тем, что он был один. Приходилось выбирать: бодрствовать ли всю ночь напролёт или убираться подальше подобру, поздорову. Он всерьёз занялся рассмотрением проблемы превентивного обстрела, в расчёте на то, что противнику не известно об уходе Хорта. Пары стрел, пущенных в сторону ногайского бивуака было достаточно, чтоб обнаружить свою позицию, но в то же время, испортить противнику отдых, что вообще-то могло оказаться очень даже кстати.

Но, с другой стороны, они, ни разу не видели Хорта в последние сутки, не встречались им и следы копыт второго коня. Догадаться, куда мог исчезнуть второй пластун, крымским добытчикам было проще простого. А это значит, они могут рискнуть и преодолеть опасное место засветло. "Надо уходить", — решил Данилка.

Встреча произошла задолго до полудня, пятью верстами ниже. Истомлённые ночной ходьбой ногайцы потеряли не только бдительность, но, похоже, и половину мозгов. Только этим, пожалуй, можно объяснить их невнимание к довольно густому кусту, приткнувшемуся почти к самому берегу по другую сторону ручья. Вместо того, чтобы обойти небольшой берёзовый колок со стороны поля, взяли к воде.

Выспавшийся, хорошо отдохнувший Данилка влепил в них пять стрел с расстояния в двадцать сажен и дотемна пролежал, наблюдая за неподвижными телами. Напрасная предосторожность — обоим стрелы угодили в основание шеи; одному сбоку, другому — успевшему повернуться — прямо под бороду. Три других попали в голову, в плечо и в ногу. Мимо не прошла ни одна.

Добыча была небогатой: пара старых кольчуг, одна с прорехой, сабли, ножи да две кошмы для ночлега. Луки тоже ничего особо ценного собой не представляли. Единственное, чему Данилка был рад так это запасу высушенных лепёшек и полуфунту соли, хранившемуся в кожаных кисетах. Но забрал и всё прочее: в деревне за два ножа давали пуд ржи, а за любой из татарских луков — по два. Очень хотелось надеяться, что Хорт хоть что-нибудь да оставит своему верному подмастерью.

Эта же надежда повлекла его вспять — к верховью ручья, где валялся третий из несчастливых беглецов. Ночевали они в кустах у бугра. Там же Данилка зарыл и весь железный хлам, завернув его в одну из войлочных подстилок. С собой взял кошму, стрелы да один из луков — про запас.

Долго ломал голову, что ему делать с избытком свободного времени. До Вороны — день доброй скачки. Не лучше ли отсидеться в зелёных покоях засеки? Но на выбор решения, как, ни странно, сильно повлияла пустяковость добычи. У Вороны можно было выследить кого-нибудь побогаче. К вечеру четвёртого дня на горизонте замаячила чёрная вица горелого дуба.

Дождавшись наступления темноты, конь и всадник отправились на разведку. Всё было тихо, во всяком случае, с точки зрения пластуна. С одной стороны, подобная обстановка Данилку даже очень устраивала, а с другой было немного обидно, что зря старался, понапрасну подгонял услужливого коня. После всего происшедшего с ним за трое суток, Серый ему стал роднее деда.

— Ты уж прости меня, длинноногий, — сказал он Серому, обняв его за шею.

Мудрый скакун снисходительно покивал сухой головой.

Хорт заявился посреди бела дня, когда Данилка отсыпался после ночного бдения у брода. Сначала и не понял, что случилось.

— Открывай, лежебока! — орал старый пластун, с такой силой пиная ногой в дубовую заслонку землянки, что красные струнки суглинка посыпались сквозь щели дубового же перекрытия. — Подъём, заспанец!

Данилка сунул нож обратно за голенище, плюнул, выругался и снял засов.

— Давно ты тут? — так приветствовал Хорт своего встрёпанного спросонья оруженосца.

— Четвёртый день, — проворчал тот, выползая наружу. — Сухарей привёз?

— А то нет! И сухарей, и соли, и крупы: всего вдоволь. Ты чего недовольный такой?

Данилка сел напротив, отёр рукавом запылившееся лицо.

— Три ночи у брода торчу, — сказал ворчливо. — А по весь день пригляда за ним — никакого. Земля там утоптана, убита, что твой ток — поди, проверь, переправился кто или нет!

— Балда ты, Клычоныш! — осуждающе молвил Хорт, набивая табаком свою любимую трубку. — Этот берег — наш. Переправляясь, коней нужно свежими иметь. А ночью огонь за пять вёрст видно. Соображаешь?

До самого июня на Вороне врагов не было видно. Хорт даже пожалел, что взял Данилку — от такого вояки, де, крымский хан, и тот подальше решил держаться. А Данилка оказался настолько глуп, что попытался отвести подозрения. И то сказать — муторно от безделья, да и добычи никакой. Коли так и дальше пойдёт, поди, докажи вздорному деду, что вины твоей в отказе хозяина нет, как нет. Незадача — худший из пороков; всяк знает. Только Хорт вот на Данилкины увёртки шибко обиделся. Хотел даже морду набить, если и пожалел, то исключительно по малолетству. "За что?" — изумился Данилка. "За то, что пластуна с душегубом равняешь!" — орал Хорт. — "Да я век согласен без добычи сидеть, лишь бы ногаев у Засечной Черты не видеть!" Подобных тонкостей юный Клычов пока не разумел: выучившись азам приграничной войны, вкусив хмельной победной доли, он рвался в бой, в тягучую негу смертельной игры. Добыча — добычей, но интересовало его совсем иное. А что если Хорт плату урежет? Или вовсе откажет от места? Тесные просторы лесных полян малы стали для степного разведчика.

Он боялся даже подумать о вероятности возвращения к повседневной суетливости деревенского прожитья. Возвращения без барыша, а, значит, и без славы. Кому нужен нищий бродяга? Кто поверит в его пустопорожнюю похвальбу? Всякий подспудно мнит себя героем, волей случая лишённым возможности проявить свои уникальные достоинства. Уж он-то наверняка бы вернулся на лихом аргамаке, в кафтане златой парчи, с царевной поперёк седла и Змеем Горынычем на аркане! Вот жаль, что всё недосуг — то вспашка, то сенокос, а то сугробы по пояс! Что, и ты такой же удалый? Так у тебя же возможность была, покажи, каким явился!

На посторонних, в общем-то, было начхать, Данилка пустозвоном не был и воли языку давать не думал в любом случае. Ну, разве что самую малость. Ваньке Корюшкину пару слов да Катюшке Зарядной.... Но дед — не Ванюха, ему слова — что собачий брёх, ему результат интересен. Будет барыш — и вдругорядь отпустит. Хорт, конечно, заплатит, на сколь подрядили, только возьмёт ли ещё раз неудачливого помощника?

Наконец пофартило. Подошла ватага в полста голов, в своём многолюдстве беспечная до нахальства. Впрочем, спесь Хорт с неё сбил первой же ночью: сняв сторожей, навёл переполох в ничего не понимающем заспанном стане. Данилка отогнал табун. Кони шли неохотно, всё порывались вернуться к хозяевам, хлыст свистал, не переставая, хортовы жеребцы рычали на непослушный косяк, ровно овчарки. Сто лошадей! Даже на ярмарке в Шацке Данилка не видел такой прорвы верхового скота!

Хорт вернулся к вечеру, принёс роскошную саблю, всю усыпанную разноцветными камушками. Как добыл, не сказал, да Клычов и не спрашивал.

— В степь повернули, — сообщил старый пластун с нехорошей усмешкой. — Нагостились, наверное.

На третьи сутки к полудню показалась голубая ленточка Цны. Ещё через час навстречу пластунам вышла полусотня конных стрельцов в лазоревых кафтанах. Чернобородый одноглазый стрелецкий голова на превосходном крапчатом аргамаке встретил добытчиков милостиво: получив в подарок двух лошадей, дал провожатого.

Провожатый оказался молодым неразговорчивым москвичом, сухощавым, но широкоплечим на удивление. Его гнедыш двигался упругой танцующей рысью, красиво изгибая лебяжью шею, грива ниспадала до самых удил.

— Как звать, молодец? — спросил явно очарованный Хорт.

— Яков Батьков, — стрелец на пластуна и не взглянул.

— Кто нынче сторожами правит, Яша?

— Фёдор Никитич, сын Никиты Романовича.

Данилке стрелец не понравился — больно заносчив. Не говорит — слова сыплет сухим песком. Дать бы в глаз, чтоб гонору поубавил, да боязно.

— А что на Москве слышно? — продолжал Хорт, раскуривая трубочку.

Яков неприязненно покосился на дымокура, ответил через силу:

— Двое великих бояр преставились. Князь Василий Голицын, да Никита Захарьин. Годуновы большую силу взяли.

— А ты, вроде, как не рад, Яша, — заметил старый пластун.

— Чему радоваться-то? — стрелец сплюнул. — Фёдор Иваныч, царь наш боговенчанный — будь он здрав и долголетен — человек тихий, батюшке не чета, и крепко милостив. Но, не в обиду будь ему сказано, чисто ребёнок — то молится, то забавами тешется. Все дела бояре крутят да братаны Щелкаловы. Чего ни удумают, то он своим царским словом и скрепит.

— Тебе-то чем плохо?

— Государь наш Иван Васильевич большую радость нам пожаловал, когда кромешников поприжал, а женился на Марье Нагой — дочке Федьки Нагого. Сам помер, а шалава его со своим вы...ком нам на шею сесть вздумали. Добро, нашлись заступники, не дали опричной шайке новой бузы затеять. Подняли народ, привели воинов, прогнали бешеную семейку и доброхота ихнего вора Богдашку к ядреней фене. Совсем было успокоились. И вот, на тебе — Годуновы! Чем лучше Нагих-то?! — Яков разгорячился, видать, наболело. — Опять вкруг государевых палат опричная нечисть захороводилась: и Грязной Тимоха, и Смирной-Маматов, и Федька Шеферединов.... Одна надёжа на Шуйских, авось не дадут в обиду сброду собачьему. А и то сказать — кому охота терпеть величанье татарских последышей? Нешто в Расее собственных бояр нетути?!

— И даже больше, чем надо бы, — вздохнул Хорт.

На Цновских берегах в это лето скопилось больше тридцати тысяч воинов. Полк Левой Руки под командой Бориса Черкасского разбил свой лагерь у самой опушки, опёршись о Засечную Черту. Сторожевой устроился прямо на берегу, возле Устья. Здесь распоряжался князь Владимир Шестунов, сын новоиспечённого боярина Фёдора Шестунова — белозерского наместника. Полк Правой Руки под началом князя Ивана Сицкого оседлал левобережье. И, наконец, станица Большого полка, растянувшаяся почти до самых владений братанов Бартеневых вдоль побережья, управлялось молодым Фёдором Романовым, юнейшим из московских бояр.

Узнав о том, кто командует войском, Данилка с облегчением перевёл дух. Даже в их лесное захолустье доходили слухи о баснословном богатстве семьи Романовых, о пристрастии мужской половины этого рода к конским скачкам и стремительной соколиной охоте, об умопомрачительной щедрости в отношении бедного люда. Видать, не зря молился Данилка, видать, дошла его мольба до всевластного Спаса.

Полоса шалашей, палаток и шёлковых островерхих шатров достигала в ширину добрых двухсот саженей. Кругом костры, и разноцветье дворянских нарядов. Шипение котлов и аромат медовухи. Ближе к лесу — верстах в двух — гулкий топот огромного табуна.

— Месяц гуляют, — усмехнулся Яков. — Ни дня без пьянки! Известное дело, царёва служба для стрельца и казака — дозор, для дворянина — гульба и раздоры.

Не успели и ста сажен проехать, как из бурлящего лагеря вымахнул навстречу десяток всадников в парчёвых кафтанах, сноровисто взял прибывших в кольцо.

— Куда направляемся, сиволапые? — полюбопытствовал ласковый мужичок с окладистой, ровно стриженой бородёнкой и уклончивым, рыскающим взглядом цепких, пронзительных глаз. В этой компании одет он был скромней любого, но, судя по великолепному статному иноходцу, на котором он восседал с небрежностью прирождённого казака, и почтительному отношению окружающих его щёголей, сомневаться не приходилось — вожак.

— Пред светлые очи боярина Фёдора Никитича, — спокойно ответил Хорт. — Лошадок на погляд привели.

— А чьи будете, ежели не секрет?

— Для тебя, мил человек, секрет откроем, — улыбнулся Хорт. — Здешние мы. Из Кутымок Бартенёва-Ушатого. Я жилец, а помощник из смердов.

Мужичок думал недолго.

— Бартеневы все тут, — сказал с угрозой. — Если соврал, головы не сносить! Ты, стрелец, ступай, по-добру, мы твоих гостей сами проводим.

— А сами-то вы из каковских будете? — огрызнулся Яков.

Компания мужичка, похоже, его не очень-то испугала. Одну руку он положил на приклад кремнёвого карабина, второй незаметно ухватился за рукоять сабли. В потемневших, серых, как щебень, глазах гуляла угроза:

— Я вас не знаю!

— Мы тебя тоже, — тут же окрысился всадник в залихватски сдвинутой на ухо шапке, подъехав поближе.

— Спокойно, Хлопко! — осадил его предводитель отряда, и, повернувшись к стрельцу, добавил. — Зовут меня Замятней, из галицких Отрепьевых. Жилец Александра Никитича Романова. Довольно тебе?

— Замятня, говоришь, — протянул Батьков, — ну, тогда скажи, как сына твоего убиенного звали?

— Богданом мы его кликали, а крестное имя — Яков. А теперь проваливай, невежа!

— Ладно, — сказал стрелец, поворотив коня. — Не серчай за памятку, твоя милость, я из потомственных буду. А мы, сам знаешь, приказ свято чтим. Прощевайте и вы, добычные люди.

— Всего доброго, Яша, — откликнулся Хорт, Данилка молча кивнул.

Стрелец небрежно протиснулся между конными, ехал неторопливо, поигрывая волосяной камчой и что-то насвистывая.

— Крутой! — одобрительно отметил старый пластун. — Далеко пойдёт!

— Если крымские не остановят, — усмехнулся Замятня. — Хлопко, и ты, Черняк, езжайте за мной. Ты, Лебедев, вместо меня останешься.

Крымские кони за время остановки успели разбрестись, сочно хрумкая сладкую пойменную мураву, в дальнейший путь тронулись с неохотой.

— А что это скакуны ваши рычат, будто волки? — удивился Черняк — высокий горбоносый и смуглый крепыш.

Говорил он гортанно с каким-то непонятным увечием слов. Хлопко только усмехнулся, подкрутив белёсый с рыжинкою ус.

— Оттого, что ногаев не любят, — обронил Хорт. — Ни ногаев, ни скотину ихнюю.

Огромный шатёр златотканого белого шёлка высился посреди долины между лесом и берегом. Со стороны Поля был он ограждён двумя рядами палаток с красными еловцами, возле которых на охапках прошлогоднего сена, на грудах лапника, сидели и лежали, беседуя, разудалые романовские холопы, увешанные дорогим оружием, облачённые в серебряную парчу. С московской стороны виднелся ещё ряд палаток.