Выход: дневник монстра. Часть 2

— Подозреваешь их? — хмурится Расс.

— Подозреваю всех, — сухо отвечаю ему. — Зато тебя они не заподозрят. Ты дворник. Прикинешься, что это теперь твой участок. Знай себе мети, а гляди в оба.

Расс соглашается, что это отличная мысль. И мне сразу становится спокойнее.

Я ведь обещал когда-то, что ни один васпа больше не умрет после Перехода?

Прости, Пол. Я не смог сдержать своего обещания. Зато смогу исправить ошибку и пролить свет на твою смерть.

* * *

Расс уходит, а я возвращаюсь к своим записям.

Ловлю себя на мысли, что это становится ритуалом: прожил, вспомнил, записал в тетрадь. Зато теперь, анализируя все происшедшее, могу сказать с уверенностью: Переход начался не с момента, когда последний васпа шагнул в двери реабилитационного центра, а именно тогда, в дождливый весенний день, в неприметной деревеньке Есенка, раскинувшейся на берегах одноименной речки. В час, когда я лицом к лицу встретился с командиром Буном.

Я помнил его таким же — поджарым и худым, как жердь. Он был необщителен и угрюм, зато никогда не наказывал попусту, чем снискал уважение подчиненных. Его исчезновение из Улья было овеяно слухами: поговаривали, что он пропал на болотах при странных обстоятельствах, может, сожрали болотницы, может, поддели на вилы люди.

А теперь он спокойно стоит передо мной, живой и здоровый. Правда, выглядит чуть старше. И залысин чуть больше. Зато угрюмости во взгляде — как не бывало.

— Так, так, — произносит он. — Теперь преторианец?

Мне хочется ответить, что как раз теперь-то нет ни претории, ни Королевы, поэтому теперь я — никто. Но слова не находят выхода. В горле — болото. Под ногами — болото. А дождь все льет и льет, как из дырявого корыта, и нет ему ни конца, ни края.

— Вот что, — говорит Бун. — Раз такое дело. Пожалуйте в дом. В тепле и сытости разговаривать легче. Согласны?

Он поворачивается к Захару. Мужик кивает:

— Коли озоровать не станут, так милости просим. Мы гостям завсегда рады.

— Пущай! — поддакивает его приятель. — Только так и не решили, куда речку отводить. Еще пару дней такого дождя — и не миновать потопа.

— А если мы поможем?

Голос раздается рядом со мной и принадлежит Торию. Он отпихивает меня плечом и выходит вперед. Тот еще помощник: исхудавший, бледный до синевы. Люди переглядываются, а Торий с воодушевлением продолжает:

— Нет, правда! У нас там, в лагере, — тычет пальцем за спину, — сотни две васпов! Устали жутко. Голодаем. Так если бы мы помогли...

— А что, — говорит Захар. — Коли поможете — то низкий вам поклон. И приютим, и накормим. Найдется на такую ораву-то?

— Надо найти, — твердо говорит Бун. — Не просто так пришли. Нужда привела.

— Оно и видно, — вздыхает Захар. — Вон, какие худющие, насквозь просвечивают. Уговор один только: не дурить. Мы хоть люди мирные, но на место и навь поставить сможем.

— Они поставят, — серьезно подтверждает Бун.

И не понятно — то ли шутит, то ли действительно есть у людей какой-то секрет, отчего им и монстры не страшны.

А мне остается только принять решение. И я его принимаю.

* * *

Дом у Буна большой. Не такой большой, как у Захара (тот оказывается старостой и живет в двухэтажном особняке), но после преторианской кельи кажется настоящим дворцом.

Мне выделяют комнату и чистую постель, на которую я валюсь бревном и — выключаюсь.

Именно это слово прекрасно характеризует мое состояние. Да и не только мое — всех васпов. И тех, кого расселили по домам (в основном, командный состав), и тех, кто встал вокруг деревни лагерем. Мы выключаемся, как отработанные механизмы: быстро и почти одновременно. Нас можно брать голыми руками. И если бы люди захотели перерезать нам глотки — мы бы не оказали сопротивления.

Когда я просыпаюсь, Бун стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, и крутит мой стек. Я рывком поднимаюсь с постели, и слежу, как Бун выполняет кистевое вращение — неуклюже, будто вспоминает давно позабытые приемы.

— Смерть... где твое жало? — мрачно говорит он.

Описывает над головой дугу, перебрасывает стек из одной руки в другую — хват у него неправильный, непривычный и мне кажется это странным. Но Бун уже убирает лезвие и протягивает стек рукоятью вперед. Констатирует с грустью:

— Отвык. Старею. Убирай теперь. От греха подальше.

Я тянусь к оружию слишком поспешно, чем вызываю у него ухмылку, но успокаиваюсь только тогда, когда прорезиненная рукоять ложится в ладонь. И вздыхаю с облегчением. Стек — он как маршальский жезл. Как погоны преторианца и поцелуй Королевы. Его нельзя получить просто так — только пролив чужую и собственную кровь, только впустив в себя смерть и тьму. И, наряду с преторианской формой, это — единственная личная вещь, которую мне позволено иметь.

Формы, кстати, тоже нет. Я откидываю одеяло и понимаю, что лежу в постели совершенно голый.

— Где? — только и могу хрипло спросить я.

А Бун не успевает ответить: в комнату впархивает миниатюрная девчушка лет пятнадцати и громким шепотом сообщает с порога:

— Тятенька, баня истопилась...

И видит меня. Глаза становятся круглыми, как чайные блюдца. На щеках расцветает румянец.

— Эх, Василинка! — досадливо прикрикивает на нее Бун. — Не видишь, гость проснулся? Ну-ка, брысь отсюда!

Она ойкает, прикрывает рот ладошкой и вылетает из комнаты. А Бун кричит вслед:

— Матери скажи! Пусть форму выгладит, если высохла!

Потом перехватывает мой взгляд.

— Даже не думай, — говорит он и в голосе появляются металлические нотки.

Я нервно облизываю губы. Перед глазами еще маячит ладная девичья фигура — совсем тоненькая, но уже округлая в нужных местах. Ноздри щекочет волнующий молочный запах.

— Кто... она? — спрашиваю.

Бун сутулит плечи, пальцами прореживает рыжеватую шевелюру — пальцы у него цепкие, длинные, узловатые. И есть в них что-то необычное, ненормальное. Я тогда еще не понимаю, что...

— Иди мыться, — устало говорит Бун. — Потом ждем на обед.

Я не перечу. Оборачиваюсь одеялом и иду на двор, но чувствую, как на плечо ложится тяжелая ладонь.

— Хоть ногтем тронешь... голову оторву, — жестко говорит Бун, и в его глазах загорается холодный огонь. — Дочка это моя, — понизив голос, продолжает он. — Старшая. И другим передай... берите, что хотите. Ешьте, сколько хотите. Но хоть одну бабу обидите... пожалеете. Это понятно?

Он еще какое-то время держит меня, буравит тяжелым взглядом, будто хочет проникнуть в сокровенные мысли.

— Не волнуйся, — спокойно отвечаю ему. — Васпы умеют благодарить за добро. Не так ли?

— Так, — глухо говорит он и убирает руку, тычет согнутым пальцем в сторону бани. — Иди.

И захлопывает за мной дверь парилки. Только тогда я понимаю, что неправильно с его руками: на левой не хватает двух пальцев, на правой — одного.

* * *

Эта девочка не выходит у меня из головы. Она похожа на моих русалок, хотя и не блондинка. Но я вспоминаю, как вились рыжие завитки над розовым ухом, как облегала юбка ее крепкие бедра. Знаю, какими острыми будут ее груди, если с них сдернуть сорочку. Как сладко она будет извиваться, когда россыпь веснушек перечеркнет лезвие моего стека и на молочно-белой коже проступят контрастные багряные капли...

Тогда я поддаюсь искушению и удовлетворяю себя — столь же быстро, как и смываю следы своего греха. Но когда я выхожу, облаченный в выстиранный и выглаженный, с иголочки, мундир, Бун смотрит на меня исподлобья, с нескрываемым презрением. Пусть. Это лучшее, что я могу сделать для бедной девочки: не важно, сколько тьмы и грязи будет в моей голове. Важно, что я не нарушу данное Буну слово.

Стол накрывает женщина, назвавшаяся Евдокией. Она слегка полновата, но еще молода и посматривает на меня с волнением.

— Вот рассольник, вот котлетки, а вот пироги сладкие, только из печи, — говорит она, и ее белые руки порхают над скатертью, выставляя блюда. — Отведайте, пан, что Бог послал.

Бун ловит ее под локоть трехпалой рукой:

— Не суетись, Дона. Отдохни. Мы уж сами.

Женщина улыбается, приглаживает волосы ладонью.

— Да что ж, разве мне для хороших людей жалко? Не каждый день сослуживца встречаешь, — гладит Буна по плечу. — Не волнуйся, мешать я вам не буду. Только на бражку не налегайте.

Бун смеется, а женщина наклоняется и целует его в лоб, после чего уходит.

— Жена это моя, — отвечает Бун на мой невысказанный вопрос. — Девятый год живем душа в душу.

— А дочь? — спрашиваю.

— Василина? — он недобро щурится, разглядывает меня — видно, понимает, что зацепила девчонка. Но не пойман — не вор, поэтому продолжает: — Неродная она. Падчерица.

И все встает на свои места. Не могут васпы иметь детей. Мы мертвы, а значит стерильны.

— Трое их у меня, — поясняет Бун. — Старшей, Василине, пятнадцать. Средней, Анфисе, двенадцать. А младшей, Вареньке, девять. Взял я Евдокию вдовой. Вернее, она за меня пошла. Спасение она мое, — он ставит на стол стеклянный графин, разливает по стаканам мутноватую жидкость. — Давай за встречу.

Сам пьет неторопливо, морщится. Я пью следом — махом. Горло обкладывает горечью, зато внутри разливается приятное тепло.

— Эх! Не то, что в Улье, — говорит Бун. — Ты ешь.

Едим. После долгих голодных дней кажется, что ничего вкуснее я не пробовал за всю свою жизнь. В гостиной пахнет уютом, ровно барабанит по карнизу дождь. И воспоминания мутью поднимаются со дна — не о жизни в Улье. О другой, почти забытой. Где осталась женщина с ласковыми руками. Где навсегда трехлетней застыла у ручья девочка с косичками. Где за удушливым дымом пропал отец...

Накатывает тоска — нелогичное и крайне неприятное чувство. Я отвожу взгляд, ерошу ладонью волосы и замечаю: повязки на мне нет. Немудрено, что женщина смотрела с опаской.

— Не думал, что свидимся, — тем временем, говорит Бун. — Да и не узнал тебя. В последний раз еще с двумя глазами был.

Я напрягаюсь. Пальцы небрежно цепляют рукоять стека, а Бун смеется.

— Ну-ну! — говорит он примирительно. — И не таких бабы любят. На вот. Обнови гардероб, — он копошится в кармане, протягивает черный кожаный кругляш на новеньком ремешке. — Командир должен блистать!

Я неспешно натягиваю повязку, отвечаю спокойно:

— Совет хорош. Только сам ему не следуешь.

Бун щурится недобро, откидывается на спинку стула.

— А дерзишь по-прежнему, — насмешливо произносит он. — В остальном, как был дохляк, так и остался. Одно радует: сержантом не стал. Неофитов учить — последнее дело. Грязное. Вижу, не доломал тебя Харт?

— Я его доломал, — отвечаю, старательно игнорируя слово "дохляк", и недвусмысленно провожу ногтем по горлу.

— И безрассудный, — довольно комментирует Бун. — Оно и видно. Мало кто из наших к людям суется. Особенно, когда по всему Дару облава.

— Ты сунулся.

Бун хмыкает, разливает снова и наблюдает, как прозрачная жидкость плещется в стакане.

— И я бы не сунулся. Если б не ты...

Вздохнув, залпом опрокидывает стакан. Колючий взгляд становится мягче, замасливается.

— Удивлен? — широко улыбается Бун. — Я тоже. Сколько солдат через меня проходило. Одинаковые. Пустые. Изломанные. И тебя разглядел не сразу. Не заметил, если б не Харт. А он любил ломать непокорных, — замолкает, будто задумавшись о чем-то, потом толкает мне стакан. — Ты пей!

Я машинально пью, но на этот раз горечи не чувствую. Имя наставника эхом звучит в ушах, и вслед за ощущением уюта и тепла приходит холод. Будто не капли стучат по железному карнизу, а лязгают подвешенные к потолку цепи.

— Когда Харт назвал тебя своим преемником, — продолжает Бун, — это рассмешило всю преторию. Ты доставал Харту до плеча. В мясницкий фартук мог завернуться дважды. И выглядел под стать прочим. Изломанным и пустым. А потом офицер Рихт сказал: "Плохая шутка, сержант. Убрать этого заморыша. На замену срок — неделя". Тогда ты нарушил Устав и поднял глаза. И я первым перестал смеяться. В твоем взгляде не было пустоты или обреченности. Ты глянул так, будто решил запомнить обидчика. И при случае — убить.

В этом Бун прав: я действительно убил Рихта три года назад, в сражении под Выгжелом. Он прав еще и в том, что из тренажерного зала я вышел изломанным, но не пустым.

Все потому, что из рядовых васпов воспитывали идеальных солдат, покорных чужой воле. Они исполняли приказы четко, а убивали быстро. И не испытывали ни эмоций, ни чувств. Другое дело — сержанты.

Не знаю, почему Харт выбрал меня. Возможно, потому, что я сам кинулся к васпам, спасая младшую сестру. Потому, что оказал сопротивление при вербовке. Сержанты обладают хорошим чутьем. И Харт сразу увидел во мне потенциал наставника и убийцы.

"Чтобы хорошо делать свою работу, надо любить свою работу", — всегда повторял он. И оставил мне единственное, что позволено Уставом — наслаждаться насилием.

Когда я прошел экзамен на зрелость и совершил первое убийство, Харт приступил к подготовке будущего сержанта. Свой день я начинал на дыбе: Харт методично и планомерно истязал мое тело, настраивая его, как механизм. Он демонстрировал наиболее восприимчивые к боли точки и никогда не уставал. Я помню, как возбужденно сверкали его выцветшие льдистые глаза. Помню хриплый голос, заботливо подсказывающий, какая кость будет сломана и какая жила разрезана следующей. А я не двигался и терпел. Слушал, молчал и запоминал. А если терял сознание — Харт приводил меня в чувство, обливая водой, и все повторялось сначала. Потом мне давалось три часа на восстановление, еду и сон — вполне щадящий режим, учитывая, что во время начального обучения не позволялось и этого. Раны сшивались, на сломанные кости накладывались лангетки: я должен был всегда оставаться в форме. После чего переодевался в кожаный фартук и превращался в палача. Тренировался на шудрах — непереродившихся васпах, не обладающих разумом и еще более уродливых, чем мы сами. Я делал с ними то, чему учил меня Харт. И если не получалось с первого раза — вечером меня ждал повторный урок, и я оставался на дыбе до утра. А если получалось — Харт хвалил меня, приносил ужин и сладости, и разрешал отдыхать. Я спал тут же, на топчане, застелив его дерюгой. И не всегда хватало сил убрать мертвые тела и отмыть пыточную. Но к тому времени я уже привык к запаху крови и смерти и научился любить его так же, как любил Харт.

Вот только с людьми оказалось сложнее: своего первого неофита я убил через месяц после начала обучения. Легкая смерть — милость.

— Я понес заслуженное наказание, — говорю вслух, и стираю со лба пот, а из памяти — прошлое.

— Харт тоже, — скалится Бун. — Он поступил наперекор претории. И ошибся. А я получил в свое командование недоученного тренера. Тебя.

Бун смотрит на меня со значением, а я не знаю, что ему ответить. Сержантов действительно не жаловали ни солдаты, ни офицеры. Слишком часто у тренеров слетали тормоза. А мысль о том, что кто-то добровольно из года в год занимался истязанием детей, выглядела грязной даже по меркам васпов. Перейдя в преторию, я не избавился от косых взглядов и насмешек за спиной, и ко мне надолго приклеились прозвища "недоучка" и "выкормыш Харта".