Это мало походило на миры — скорее, на сюрреалистические круглые фонари, покрытые красновато-желтыми узорами, — так могли бы выглядеть настоящие планеты в инфракрасном свете. Вода казалась совершенно темной; множество разнокалиберных сфер тлело в ней, словно облака ярких лун или солнц, видимых сквозь темное стекло.
Впрочем, Лэйми некогда было смотреть на них, — он напрягал все силы, стараясь не отстать от харранцев. Они плыли как-то странно, по-дельфиньи изгибая тела, но при том — очень быстро. Он старался подражать им, и это мало-помалу удавалось всё лучше.
Мэтлай вел отряд. Харранцы почти вертикально уходили вниз, пробиваясь сквозь теплые потоки, поднимавшиеся из бездны под ними, — не особенно сильные, они всё же досаждали Лэйми, мешая сохранять ориентацию.
Им пришлось погрузиться на глубину почти мили; это заняло ещё один час. Лэйми совершенно потерял ощущение реальности; ему казалось, что всё это происходит во сне, и он реагировал на всё чисто механически. Он устал, все мускулы ныли, но тело подчинялось ему по-прежнему.
Вдруг Мэтлай повернул в сторону. Сфера, к которой он плыл, была немного меньше остальных, но светилась более ярким зеленовато-желтым. Это могло означать угрожаемое положение. А могло и ничего не означать.
Мэтлай же первым проник внутрь: просто коснулся рукой сферы и исчез, не оставив ничего, кроме мгновенной вспышки. За ним последовали остальные. У Лэйми зарябило в глазах, но он плыл так же быстро.
Вблизи сфера утратила всякое сходство с планетой — жидкий шар света с удивительно тонкими, текучими зелеными и желтыми прожилками. Будь у него время, Лэйми непременно полюбовался бы им, но времени не было — уже почти все оказались внутри. Здесь осталась лишь Симала, с видимым нетерпением наблюдавшая за ним.
Лэйми ещё пару раз толкнулся ногами, и, протянув руку, коснулся сферы. Вспышка...
4.
Олько очнулся и пару секунд удивленно смотрел в потолок. Ему приснился странный сон — о месте, где люди парят в воздухе, пронизанном бесконечной решеткой из стальных прутьев, но деталей он не мог вспомнить. Такое случалось уже не в первый раз; подобная история приснилась ему однажды, давно, но лишь сейчас ему пришло в голову вспомнить её.
Всё это было очень странно. Юноша помотал головой, потом упруго вскочил, отбросив одеяло. Его родители уехали, а сам он заболел — короче, должен был провести несколько дней дома, совершенно один. Впрочем, его болезнь называлась на деле воспалением хитрости: её вызвало знакомство с очень симпатичной девчонкой, которая сейчас потягивалась, насмешливо глядя на него — точнее, их давнее желание провести в уединении хотя бы пару дней.
Теперь, на второй день этого уединения, Олько с самого утра почувствовал, что им нужно отдохнуть друг от друга: быть вместе, конечно, замечательно — но сколько раз можно повторять одно и то же? Да и узнали они друг о друге так много, что ему невыносимо захотелось погулять и разложить всё по полочкам. Он очень любил, рассуждая, бродить в одиночестве по улицам города, забираясь порой на удивление далеко.
Зевая, Олько подошел к окну — и от этого зрелища у него буквально перехватило дух. Вид в окне дома подруги был похож на вид из окна самолета и юноша, словно зачарованный, прошел босиком по ковру, по прохладному цементу террасы — и замер у самых перил.
Перед ним до самого горизонта простиралось ослепительное, сверкающее поле облаков. Из него вдали, словно невероятный остров, выступал ещё более ослепительный, белый от снегов, рассевшийся конус горы Разрушения. Лишь теперь Олько смог оценить её размеры: даже с расстояния в двадцать миль она напоминала грозовое облако. Белый шлейф пара над её провалившейся вершиной резко склонялся к западу — должно быть, на высоте дул очень сильный ветер. Картина была невыносимо красивая — из тех, что за одно мгновение врезаются в память навсегда — и юноша, вздохнув, отвернулся.
Он вспомнил, как смотрел на неё вчера — после их второго, очень обстоятельного слияния, плавая в томной, счастливой усталости. Тогда он видел то же бесконечное, слегка всхолмленное поле облаков, залитое холодным свинцово-серебристым светом летней белой ночи. Посреди него возвышался заснеженный массив горы Разрушения — и над её вершиной вздымался такой же серовато-серебристый дымный столб. Зрелище было совершенно невероятное — и только легкий звон в ушах и слишком частое дыхание убеждали его, что это вовсе не сон и он в самом деле стоит почти в двух километрах над уровнем моря — это, да ещё горевшие на непривычно темном для таких светлых сумерек небе звезды...
Он не сразу заметил, что Нэйит стоит рядом с ним, положив ладони на перила и слабо улыбаясь. Она была красивой девчонкой с высокими скулами и насмешливым блеском длинных зеленых глаз. Очень светлую кожу за эти дни покрыл густой загар, тяжелая грива черных блестящих волос пришла в симпатичный естественный беспорядок и сильный ветер трепал эту её единственную, в данный момент, одежду. Олько покосился на неё, потом, смутившись, перевел взгляд, — и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз.
Прямо под ними, на глубине десяти этажей, был чахлый скверик — а дальше, за кромкой обрыва, вниз косо убегал могучий зеленый склон, густо усыпанный крохотными отсюда кристалликами одноэтажных домишек. Параллелельно ему протянулся второй склон, пониже — и в распадке между ними было видно, где земля смыкается с облаками. Олько на минуту подумалось, каково жить там, где половину года ползут тучи, — но эта мысль недолго занимала его. Пахнущий солнцем жаркий ветер овеял его, окутал запахом травы, вызвав странное, необъяснимое чувство, иногда возникавшее у него в предчувствии одиноких прогулок, — и юноша с неожиданной остротой почувствовал своё сильное, мускулистое, нагое сейчас тело...
Потянувшись, он зашел в ванную, бездумно взглянул в глубину зеркала... и вздрогнул, увидев своё хмурое, темное от загара лицо, — на миг ему померещился совершенно незнакомый парень и он смотрел в зеркало, пока не закружилась голова. Олько показалось вдруг очень важным не отводить глаз, хотя его тело задрожало от напряжения. Ему почему-то представлялось совершенно другое лицо, — с золотистой от природы кожей и с волосами чернее самой ночи.
Олько усмехнулся и помотал тяжелой гривой темно-золотых волос, небрежно падавших на плечи, — рослый, гибкий юноша всего лет семнадцати, со скуластым лицом и длинными, темно-зелеными глазами. На его левом запястье болтался браслет из нескольких ниток блестящих разноцветных галек, собранных на морском берегу.
Всласть поплюхавшись в воде, юноша оделся — это заняло совсем немного времени — и простился с подругой, зная, что уже через неделю их двухдневное безумие повторится вновь.
5.
Всего пятью минутами позже Олько быстро и упруго шел вниз по широкой, совершенно пустой улице. Ресницы его были наполовину опущены, на обнаженных плечах тяжелым плащом лежал солнечный полуденный жар. Он словно бы плыл в струящемся густом мареве, пропитанном ароматами травяных соков. Оглушительно трещали кузнечики, но он не слышал больше никаких звуков.
Несмотря на дикую жару, Олько не потел: на нем был лишь кусок синего шелка, небрежно повязанный вокруг бедер, и легкие сандалии — наряд одновременно крайне скромный и в то же время не вполне приличный. Как благонамеренный юноша, он хотел одеться более консервативно — но всего одна небольшая вспышка превратила чудесную осеннюю прохладу в июльский солнцепек. Разумеется, на пике солнечного цикла вспышек всегда больше, чем обычно и даже сейчас Олько с опаской посматривал вверх — на сегодня солнце, вроде бы, выдохлось, но если в такую жару оно вдруг станет ярче мало не вдвое...
Он добрался до автобусной остановки — и ещё через час, спустившись на милю, под слой тяжелых туч, подошел к своему любимому месту, к Разлому. Двадцать два года назад, во время страшного землетрясения, земля здесь раскололась. Громадный кусок города опустился почти на тридцать метров и был затоплен озером Тайлин; тогда погибло множество людей. Сейчас перед ним была простиравшаяся до смутного горизонта вода, из которой поднимались полуразрушенные и почти целые остовы многоэтажных зданий, верхушки уличных фонарей и ветки погибших деревьев — странное, зловещее, неодолимо привлекательное зрелище. Но дул резкий ветер и свинцовый простор озера выглядел сегодня страшновато; ему не понравилось, как прежде, тут стоять. Впрочем, время, когда он просто стоял и смотрел на Разлом, давно прошло; сейчас у него появились другие развлечения.
Под ним был поросший бурьяном откос, круто сбегавший к воде. Слабый плеск волн и простор озера под сумрачными серыми небесами дышали покоем. Остовы зданий походили на причудливые скалы. Среди них выделялось одно, превосходившее все прочие размерами — железобетонная башня, квадратная, со скругленными углами. Она заметно сужалась снизу вверх, и, хотя её основание скрывалось в воде, была высотой, самое малое, в шестьдесят метров. В отличие от большинства других строений, она стояла совершенно прямо; её гладкие серые стены прорезали узкие, похожие на амбразуры окна. Над её плоской крышей поднималось несколько высоченных антенн, порыжевших от ржавчины.
Взгляд Олько был устремлен к одному из её окон, расположенному метров на восемь ниже крыши; однажды ночью он увидел в нем таинственный синеватый свет. Уже само по себе это удивляло, но он увидел этот свет и через два месяца, и через полгода, и через год. Свет был слабым — собственно, едва заметным, — но ему нестерпимо хотелось раскрыть его тайну. До башни было метров пятьсот — слишком много, чтобы преодолеть их вплавь, ведь вода озера Тайлин, очень глубокого, всегда была холодной; но на сей счет Олько имел свои соображения.
Ловко балансируя на пятках, он скатился к берегу. Здесь, в устье промоины, под мусором был спрятан плот — всего несколько бревен, связанных ржавой проволокой. Олько соорудил его ещё летом и тогда же убедился, что плот выдерживает его вес; конечно, он был неустойчив, и, чтобы устоять на нем, требовалась известная ловкость — но ловкости ему не занимать.
Несколько минут он медлил, тщательно осматриваясь: шарится в развалинах запрещалось законом, — а ему вовсе не хотелось в участок. Убедившись, что вокруг царит тишина и безлюдье, Олько сбросил обувку; прикосновение босых ног к холодному, влажному песку оказалось неожиданно приятным. Он несколько раз ковырнул его ступней и вытащил грубое самодельное весло. Потом спрятал сандалеты в яме, похожей на собачью нору, и стащил тяжеленный плот в озеро.
После первых же шагов холодная вода дошла до бедер и Олько торопливо взобрался на плот, сев на пятки. Тот ушел в воду почти полностью — юноша вырос и стал тяжелее, чем в прошлый раз. Плот опасно колебался, весло, которым он толкался, глубоко вязло в мягком дне. Олько била крупная дрожь — больше от страха, чем от холода. Ему хотелось вернуться назад — до берега было всего шагов семь, — но он, сжав зубы, начал грести. Плот плыл медленно, словно в кошмарном сне, и слушался плохо. Олько боялся, что вот-вот с него упадет. Вообще-то он хорошо плавал — но там, где вода всё же теплее.
Олько очень боялся, что его могут увидеть: бывать в затопленных районах запрещалось, и нарушителя ждал, самое малое, штраф за хулиганство. Если же при нем была хотя бы одна вещь из разрушенного дома, даже неценная — не миновать исправительных работ. Впрочем, теперь, через двадцать два года, мародеры почти перевелись: всё сколько-нибудь стоящее уже давно растащили. Тем не менее, про эти места ходило множество жутких историй.
Первые сто метров были самыми трудными: здесь из воды торчали ветки мертвых деревьев, в которых запуталось множество всякого плавучего хлама. Здесь ему пришлось лавировать, а пару раз даже расчищать себе путь.
Проплыв между двух полуразрушенных домов, он оказался в затопленном дворе — уже далеко не в первый раз. Здания здесь были каркасно-панельные: они осели, перекосившись самым причудливым образом. Внутренность их превратилась в лабиринты из завалов и разошедшихся стен, лезть в них было смертельно опасно: любое неосторожное движение могло вызвать обвал. Может быть поэтому Олько выползал их сверху донизу. Даже мародеры избегали этих мест, но он был готов на всё, чтобы найти книги: в одном месте ему посчастливилось разыскать несколько книг времен Коммуны, прочтя которые он стал совсем другим человеком. Обладание ими вполне могло стоить ему головы и он держал их в укромном месте, на чердаке своего дома.
Миновав ещё несколько дворов, он оказался перед квадратным железобетонным островом с глухими стенами — двадцатипятиэтажным зданием Особого Управления, рухнувшим плашмя во время землетрясения и наполовину погруженным в воду. Через двери на крыше он мог попасть внутрь, но передвигаться в лабиринте колодцев, в которые превратились его комнаты, было черезвычайно трудно.
Здесь, вдали от берега, Олько досаждали волны: они заливали его ноги ледяной водой и раскачивали плот, угрожая его опрокинуть, так что до башни он добрался лишь минут через двадцать, замерзший и дрожащий. Сама она оказалась не очень широкой — всего метров пятнадцать — но вокруг неё из воды вздымались груды балок и плит, — всё, что осталось от рухнувшего Центра связи. Когда он миновал их, попав в лагуну затопленного внутреннего двора, серо-зеленые, осклизлые стены башни уже, казалось, нависали над ним.
Олько проплыл вокруг неё, потом задумался. До самого нижнего окна было метра четыре, не меньше, однако он зашел уже слишком далеко, чтобы отступать. Отплыв к ближайшей груде бетонных обломков, он вытащил на неё плот и бросился в воду. Добравшись до стены башни, Олько нырнул, набрав побольше воздуха.
Как он и надеялся, не очень глубоко под водой тоже скрывался ряд окон. Миновав одно из них, похожее на узкий туннель, он оказался в почти темном помещении. Прямо перед ним была тяжелая стальная дверь, приоткрытая — к счастью. Она так проржавела, что даже не шевельнулась, когда он толкнул её.
С трудом протиснувшись в узкую щель, он попал уже в непроглядную тьму; лишь слева от него, за едва различимым проемом, брезжил падавший откуда-то сверху свет. Олько спешно поплыл к нему, но вода тормозила его и он двигался медленно, словно в кошмаре. Грудь начало жечь от недостатка воздуха; мучительно хотелось вдохнуть, но лишь через несколько бесконечных секунд, миновав дверь в толстой стене, он увидел над собой зыбкие блики. Всплыв к ним, Олько судорожно перевел дыхание и осмотрелся.
Он попал в лестничную шахту, почти темную: лишь из вертикального ряда узких окон в неё падал дневной свет. Жутко отблескивая на беззвучно колебавшейся воде, он исчезал без остатка в совершенно черных провалах распахнутых стальных дверей с остатками зеленой краски; другие двери были наглухо закрыты.
Подплыв к лестнице, Олько спешно поднялся по ней, чувствуя, как мягко, беззвучно подаются съеденные ржавчиной стальные ступеньки под его босыми ногами. На первой площадке было темновато и он не стал здесь задерживаться. У выходившего на озеро окна он сел на корточки, дрожа и обхватив руками голые плечи. После холодной воды сырой воздух казался ему теплым одеялом.
