— Нам был придан дивизион пушечных бронеавтомобилей "Гарфорд-Путиловец", — напомнил Яценко.
— Свои бронесилы введем в бой лишь в кризисный момент. А до этого будем беречь их как зеницу ока.
— Понял, товарищ командующий, — сказал Яценко, затем осторожно спросив, — не останемся ли мы таким образом без артиллерии?
— Знаю, чем мы рискуем. Но лучше остаться без единого орудия, товарищи, чем драпать! — он намеренно употребил это жаргонное, особо яркое солдатское слово, — чем драпать вплавь через реку без той же артиллерии. Поэтому повторяю: выбивать всеми средствами, уничтожать танки, основную ударную силу врангелевцев! Не дать ни одному танку прорваться к переправам. Прошу всех это усвоить: в уничтожении танков вижу главную задачу на первом этапе боев. Ещё вопросы?
Вопросов не было.
— Все ясно, Петр Александрович, — сказал Веснин, несколько смягчая накал бессоновского объяснения.
— Белые сейчас не те пошли, — пробормотал Яценко, — не прорвутся, товарищ командующий.
— Белые, к сожалению — до сих пор ещё "те", — возразил Бессонов и поморщился, — прошу Вас, начштаба, забыть про революционно-квасное шапкозакидательство.
* * *
...В третьем часу ночи артиллерийский Н-ской полк комбрига Деева завершив многовёрстный марш, вышел в заданный район и, без отдыха — впотьмах стал занимать оборону сразу за окопами своей пехоты и даже среди них — вгрызаясь в пересохшую за летнюю пору землю, твердую, как железо. Теперь все уже знали, с какой целью занимался этот рубеж, представлявшийся в воображении последним барьером перед переправами через протекающую за спиной реку.
Тяжкое погромыхивание отдаленного боя, доносившееся спереди, накалилось в четвертом часу ночи. Небо на востоке посветлело — розовый сегмент, прижатый темнотой к горизонту. И в коротких затишьях в той стороне, откуда приближалось невидимое, неизвестное — слышны были на занимаемом рубеже скрежет лопат в звонком каменном грунте, тупые удары кирок, команды, фырканье лошадей. В охватившем всех возбуждении люди, то и дело матерясь — глядели на зарево, потом на западный берег, на пятна домов по бугру, на деревянный мост вдалеке, по которому шли запоздалые орудия.
...Батарея комбата Дроздова, поставленная на прямую наводку непосредственно позади боевого охранения, зарывалась в землю и, спустя три часа изнурительной работы орудия были вкопаны на полтора лопатных штыка и, отрыты неглубокие ровики для людей и ящиков с огнеприпасов.
Каждый понимал, что бой приближается, неумолимо идет оттуда и, не успев окопаться, без защиты земли, останешься на заснеженном берегу раздетым. А лопаты не брали прожжённую за лето Солнцем степную почву, сильные удары кирок выдалбливали лунки, клевали землю, брызгая крепкими, как кремень, осколками.
Комвзвода Кузнецов, горячий, мокрый от пота, сначала испытывал азартное чувство какой-то одержимой поспешности, как испытывали это и все, слушая заглушенные расстоянием обвальные раскаты в стороне светлого сегмента неба.
— Кузнецов, твою мать, — раздалось из-за спины знакомым басом комбата, — ты куда свои орудия поставил?
Действительно, как только более-менее рассвело, вчерашний красный курсант понял свою оплошность: прямо перед его двумя трёхдюймовыми пушками находился невысокий пригорочек — мешающий вести огонь прямой наводкой.
— Таащ комбат, — попытался он оправдаться, — темно было — не разглядел.
— Так, не самому рыть окоп надо было — для этого у тебя бойцы есть, а совершить обход диспозиции!
— Расчёты не полные, товарищ комбат, — вытирая горячий пот с лица, норовящий попасть в глаза, — да и времени уже не было.
Комбат огляделся по сторонам и:
— Немедленно переустановить орудия ближе к взводу Давлатяна!
— Не успеем окопаться, товарищ комбат.
Со злостью оглядев его с ног до головы:
— После боя под трибунал пойдёшь! А сейчас немедленно перекатить орудие Уханова в расположении комвзвода Давлатяна.
— Слушаюсь, таащ...!
Матерясь, комбат убежал дальше.
Кузнецов подошёл к командиру орудия Уханову — бывалому бойцу из балтийских моряков:
— Слышал?
— Как не слышать, комвзвод.
Уханов артиллерист был опытный, но крайне недисциплинированный. Кузнецов с ним вдоволь намучался: тот совершал все мыслимые и немыслимые дисциплинарные проступки, а отдуваться приходилось ему. Но, что поделаешь — личный знакомый командира полка Деева, начинавший воевать с ним ещё в Германскую. По слухам, тот его уже несколько раз поднимал вплоть до командира батареи и каждый раз Уханов вновь оказывался в "нижних чинах", говоря по-старорежимному.
— Приступить к выполнению приказа командира батареи!
Тот, усевшись на невысокий валик за щитом орудия и, вытащив кисет:
— И не подумаю.
Рука сама потянулась к кобуре с "наганом", но прежде Кузнецов спросил:
— Почему?
Не торопясь сворачивая самокрутку, тот ответил:
— На прямой наводке нас раскатают в блин после первого же выстрела...
— ТРУС!!!
Ярость застила глаза и выхватив револьвер, Кузнецов наставил его на своего подчинённого.
Тот, посмотрев с прищуром, мол — "кишка у тебя тонка", также не спеша прикурив от самодельной зажигалки, с достоинством ответил:
— Никак нет, товарищ... Я не трус.
Подошёл командир второго орудия Чубариков, с которым Кузнецов учился в реальном училище и, с которым же они добровольцами вступили и закончили "Курсы красных командиров". Вообще-то, это ему все прочили должность командира артвзвода — но в штабе, видать про "пророчество" не знали и сделали по-своему.
Странно, но Володька как-то нашёл общий язык с его командиром орудия. Вот и сейчас он буквально двумя словами погасил конфликт:
— Нашли время собачиться! Давай, раз комбату это так надо — я своё орудие откачу к Давлатяну. Оно и как раз поближе к нему будет.
Подумав и несколько остыв, Кузнецов согласно кивнул:
— Действуй! Уханов, не хочешь сам воевать — дай ему своих людей, чтоб побыстрей.
— А кто хочет воевать? Только какой-нибудь...
Впрочем, Уханов не уточнил — какой именно "какой-нибудь".
Когда остались вдвоём, Уханов смотря на удаляющееся орудие — толкаемое матерящимися двумя расчётами, вполголоса сказал:
— Зря ты так.
— Обоснуй?
— Отсюда нам ловчее было бы танки крушить. Он же, танка — СЛЕПОШАРЫЙ!!! Нас не видит, выползает на этот пригорок — вообще пулемёты и пушки вверх. Тут и бей его в брюхо — где броня тоньше. А если обходить будет, борт подставляя — тоже хорошо получится.
Кузнецов был поражён:
— Откуда ты всё это знаешь?
— А ты повоюй с моё, командир — ещё не то узнаешь.
Потушив самокрутку и бережно высыпав остатки табака в кисет, он раздосадовано вздохнул:
— Будь у нас здесь вся батарея, мы бы этих танков накрошили — вагон и маленькую тележку.
Кузнецов хотел было побежать и вернуть орудие Чубарикова, но тут прибежал связист Святов с размотанной катушкой и сунул ему в руку телефонную трубку, из которой знакомым голосом спросили:
— Кузнецов! Ты выполнил мой приказ?
— Так точно, товарищ комбат!
— Тобой уже из штаба дивизии интересовались: мол что за му...
Минут пять выслушивая про себя не самое лицеприятное, молодой командир взвода краснел и бледнел. Наконец, он услышал:
— ...После боя — если жив останешься, сниму тебя со взводных и отправлю в бригаду, в резерв.
"Но, хоть не в трибунал, — с некоторым облегчением подумал Кузнецов, отдав трубку связисту, — и на том спасибо".
* * *
...Не успел вернуться к орудию расчёт Уханова, как там — среди зарева на востоке, что-то засверкало розово и густо, какая-то туча в небе.
Балтиец тут же снял видавшую виды бескозырку с выцветшим названием корабля и убрав её в вещевой мешок, нахлобучил стальной шлем Андриана:
— В сухопутье, да ещё и в окопной войне — первейшее дело, коль собственная голова дорога. Сверху то летят шрапнели да осколки — уже на излёте... Да и камнем или комом земли — подкинутым к верху взрывом, бывает так приложит — мозги в разные стороны!
Судя по отметинам на "Андриане", шлем уже не раз спасал хозяину голову и её содержимое.
"Откуда он всё это знает?".
Как бы прочитав мысли, Уханов ответил:
— Я эту науку ещё в "Ревельском морском батальоне смерти " постиг.
Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.
— Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи — не поможет...
— Да разве не сознаю я..., — сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, — да вот... Само собой лезет... Кабы мог я... Не могу совладать, горло давит...
— А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если будет, то ничего не будет. Даже боли, — сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, — насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.
— Не хочу, — Кузнецов отстранил кисет, — котелок бы воды... Пить хочу.
Тот, понимающе:
— Бывает. Когда страшно всегда так — или пить или...
— ...Облегчиться хочется, — закончил за него Чибисов.
— Ложи-ись!
Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.
И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова... Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:
— Хоть бы не сюда, не сюда, господи!
Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
— Дети мои! Дети ведь... Нету мне права умирать. Нету! Дети мои...!
— Замолчите!
Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом — и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля...
"Сейчас это кончится, — внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время, — еще несколько минут...".
* * *
Артобстрел кончился так внезапно — как будто кто-то выключил его, повернув рубильник. Выбравшись из ровика, Кузнецов первым делом бросился к окопу телефониста:
— Связь есть с энпэ? Не перебило? Дайте трубку, Святов!
Святов, прижав колено к колену, чтобы не дрожали, закивал остреньким, белесым, вспотевшим от страха и начинающейся летней жары деревенским личиком:
— Есть, товарищ лейтенант, есть. Только никто...
— Танки! — крикнул кто-то вдалеке на батарее.
— Танки! Танки! — шептали лиловые губы связиста, — слышали? Команда была...
Кузнецову хотелось крикнуть отвернуться, чтобы не видеть эти его колени, этого необоримого его страха, который вдруг остро вонзился и в него при этом возникшем где-то слове "танки" и, пытаясь не поддаваться и сопротивляясь этому страху, он подумал: "Не может быть! Кто-то ошибся, вообразил... Где танки? Кто это крикнул?".
— Святов! — крикнул Кузнецов и потряс за плечо спрятавшего лицо в колени связиста, — с энпэ свяжитесь! С Дроздовым! Что там? Быстро!
Рука Святова мелкими толчками стряхивала с аппарата разбитые комочки земли, а губы приоткрывались, прерывисто обдавая паром дыхания трубку: "Энпэ... энпэ... Не побило вас?". И вдруг его глаза опять раскосились и замерли.
— Танки-и! — снова пронесся надрывный крик над бруствером пехотинцев.
— Танки..., — задышал в трубку Дроздов, — к бою, Кузнецов! Танки идут!
— Понял, — проговорил Кузнецов.
Странным показалось, но Кузнецов вдруг почувствовал короткое облегчение, точно вырвался на свободу из противоестественного состояния подавленности, бессилия и унижения, что называют на войне ожиданием смерти.
Но в ту же минуту он увидел ракеты — красную и синюю, поднявшиеся впереди над степью и дугами упавшие в близкие пожары.
— К орудию! — крикнул Кузнецов тем голосом отчаянно звенящей команды, который ему самому показался непреклонно страшным, чужим, неумолимым для себя и других, — к бою!
— Расчёт...,— крикнул Уханов, дублируя его команду, — к бою!
Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму из-за пазухи, первым выкарабкался на огневую позицию наводчик орудия Евстигнеев — длинная шея вытянута, выпуклые глаза с опасением оглядывали пригорочек менее чем в трёхстах шагах перед позицией.
Бойцы расчёта, выталкиваемые командой из ровиков, бросились к орудию: механически сорвали чехол с дула и с казенника, раскрывали в нишах ящики со снарядами, спотыкаясь о комья земли — заброшенные на огневую позицию разрывами снарядов, тащили ящики поближе.
Наводчик быстрыми пальцами вставлял в гнездо панораму, торопя взглядом возившийся со снарядами расчет и, старательно-торопливо начал протирать наглазник прицела, хотя в этом сейчас никакой не было надобности.
— Товарищ командир! Шрапнель готовить? — крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, — пригодится? А? Иль, гранаты?
— Быстрей, быстрей! — торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, — отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!
Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:
— Стальных гранат у нас мало... Очень мало! Шрапнелью поставленной "на удар" тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно...
Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про "брюхо", Кузнецов поправился:
— Трубку шрапнельных снарядов ставить "на удар"!
Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:
— Эх... Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк — тоже броненосец, только сухопутный.
Связист Святов, привстав, возник из окопчика — шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:
— Товарищ командир! Комбат вас... Спрашивает: "Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?".
