Лишь когда взошло солнце, усталая пара затихла. Лина уснула почти мгновенно, но Вайми не спал. Он лежал на животе, скрестив босые ноги, подложив руки под голову и вспоминал их "занятия" — эпизод за эпизодом. Он чувствовал себя обновленным, родившимся заново, и это было просто изумительно.
Однако всё это не могло затмить одной простой вещи — он был по-прежнему пленен Найнером и должен был вернуть себе свободу. Решив это, Вайми заснул.
* * *
Он проснулся совершенно спокойным. Ему очень нравилось лежать вот так, в прохладном воздухе, в полумраке, и ни о чем не думать. Лишь когда, по его мнению, прошло уже часа два, он поднял ресницы и осмотрелся.
Он проснулся совсем в другом месте, непохожем на то, в каком заснул, но не удивился. Во сне он вновь стал сияющим алмазом, через который тек радужный смерч образов, и намного дольше, чем в первый раз — может быть потому, что Лина была там, с ним...
Теперь он впервые ощутил сопротивление — не потому, что поток стал беднее или им стало труднее управлять, совсем нет. Просто он создал так много образов, что им стало не хватать места. Вайми смутно помнил, что старался расширить свой мир, и что для этого ему пришлось вести полномасштабную войну, в которой жизнь служила оружием. Это заняло немало времени — много поколений, как ему казалось — но, вроде, завершилось успехом. Очнувшись, он уже знал, что реальность вокруг стала совершенно иной, чем раньше.
Прежде всего, изменился его дом — он превратился в просторное, полутемное помещение из мрамора. Свет падал через проем входа, завешанный легкой, колебавшейся на ветру тканью. В центре пола был мелкий круглый бассейн, заполненный прозрачной, как хрусталь, водой.
Вайми ничуть не удивился, обнаружив, что лежит на поразительно мягком, упругом воздухе, — удобнейшей силовой подушке. Её создавало плоское устройство, состоявшее из фрактальной, искрящейся мозаики — к таким вещам он привык ещё на "Тайне" и они очень ему нравились.
Лина спала, привольно растянувшись в воздухе, и Вайми не стал её будить. Хотя никаких следов их любви не осталось, он был смущен и чуть напуган этим внезапным взрывом чувств. К тому же, он имел хорошую память и мог вспомнить вчерашний вечер так точно, что переживал его почти наяву.
В племени, ещё почти мальчишкой, ошалевший от первой и окончательной любви — любви столь удивительной, что перед ней меркли все его наивные ожидания — он потом часами сидел в прострации, переживая первые встречи с Линой снова и снова. Губа его при этом была сосредоточенно закушена, глаза предусмотрительно закрыты. Вайми немного боялся, что любой, заглянувший в них, увидит там всё, о чем он сейчас думал — столь яркими были проплывающие в нем образы. Перебирая его волосы, Лина начинала шептать, какой он красивый... в каждом месте, и юноша просто тонул в ознобе. Он и не знал, что по всей коже может быть так сладко... в каждом месте, про которое она говорила — даже в пупке...
Вайми помотал головой и упруго, одним рывком, вскочил. Его босые ноги глухо ударились о каменный пол. Ему не нужно было приводить себя в порядок. У одеяния Глаз Неба имелся ряд преимуществ: в нем Вайми мог спать, купаться и заниматься любовью, не испытывая никаких неудобств.
В его доме, как и раньше, было очень мало вещей — зато на стенах он с удивлением обнаружил рисунки. Свои собственные — по крайней мере, он воображал их во сне — но, тем не менее, достаточно неожиданные.
Вайми очень любил (хотя и не очень умел) рисовать. В племени он имел мало возможностей для воплощения придуманных им образов, и это очень его злило. На "Тайне", напротив, возможностей было слишком много — и ещё больше других произведений, настоящих шедевров, на которые он мог только смотреть, восхищенно разинув рот. Растерянность быстро сменилась злостью на то, что всё, о чем он мечтал, создали без него, а она, в свою очередь — яростным желанием доказать, что он всё равно сможет лучше. Довольно наивным — Вайми хорошо понимал это — но кое-что у него начало получаться.
В йэннимурском изобразительном искусстве господствовал своеобразный турбореализм — все вещи и явления должны быть ещё более реальными, чем на самом деле, более выразительными, яркими. Реальность вовсе не служила тут предметом вдохновения, напротив — именно воображаемые образы были тем идеалом, к которому её надлежало подогнать.
Искусство симайа, стало, по сути, основой их инженерии — именно оно создавало образы, которые можно воплотить. На практике, конечно, бытие получала лишь ничтожная их часть, — но всё, что создавалось в Йэннимуре, непременно было плодом чьего-нибудь вдохновения. Никто из соплеменников Вайми не думал, что может быть иначе. Искусство их редко описывало жизнь — куда чаще оно творило и меняло её.
На практике, конечно, это создавало и многочисленные трудности — прежде всего, потому, что главным критерием качества произведения служила тщательность его отделки, внимание к мельчайшим деталям, которые должны находиться в безупречной гармонии. Их должно быть даже больше, чем может сразу охватить взгляд: для полного восприятия работы её надлежало рассматривать часами. Более того — в различных настроениях она воспринималась совершенно по-иному, так как каждый раз взгляд, подчиняясь эмоциям, выхватывал соответствующие им детали. Считалось, что иначе произведение не сможет постоянно привлекать внимание, жить.
Вайми, собственно, не имел ничего против такой манеры, но она требовала громадного труда. Создание одной картины, не говоря о вещах более сложных, отнимало много часов, месяцев и даже лет. Небрежность, торопливость в Йэннимуре никогда не считались достоинствами.
Вайми вовсе не был ленив: если какое-то дело увлекало его, он мог работать до тех пор, пока не упадет от усталости. Однако терпения ему и в самом деле не хватало: когда образ вчерне был готов, он без промедления переходил к следующему. Тратить время на мелочи казалось ему преступлением, и стиль его работ был необычен — длинные, уверенные линии, образы, которые существовали больше в воображении, чем в реальности. Йэннимурские работы тоже ему нравились, хотя он, по скудости познаний, и не всегда понимал, что же там нарисовано: гораздо чаще ему оставалось просто наслаждаться цветовой гаммой. Они будили воображение, походя на конструктор — каждый раз ему представлялось что-нибудь другое.
Но сейчас его задача была несравненно проще: всего на миг представить желаемый образ во всех подробностях, после чего тот застывал неизменным, уже совершенно независимый от него. На воображение он никогда не жаловался: иногда он уходил в него так глубоко, что реальность казалась ему потом какой-то обесцвеченной.
Собственно, в этот раз у него не вышло ничего особенного — просто зарисовки из жизни Глаз Неба — но его внимательные глаза не находили ни одной ошибки. Сочетания цветов безупречны, изящные и мускулистые тела его братьев (и по большей части сестер) по племени словно светились. Всё было таким же, как в его памяти — намного лучше, чем на самом деле.
* * *
Вайми не знал, сколько времени провел созерцая то, что всегда было внутри него. Потом, словно очнувшись, он откинул полог и вышел, встав на узкой террасе — она шла вдоль отвесной стены большой скалы, облицованной, почему-то, гладкой палевой плиткой.
Этот мир был странным сочетанием его воспоминаний, фантазий и тех образов, что нравились ему уже на "Тайне". Внизу, на глубине двух десятков его ростов, неровными волнами вздымались пышные, дикие заросли. Из них торчали другие утесы и скалы, обтесанные и облицованные снаружи и выдолбленные изнутри. Их соединяла сложная сеть сплетенных из травы мостиков и узких лестниц, протянувшихся над деревьями в несколько ярусов.
Небо было безупречно ясным, но без солнца. Казалось, что в зените его заслонила серебристая дымка, и на землю падал чистый, рассеянный, не дающий теней свет, заполнявший весь воздух и очень удобный для глаз: смотреть здесь оказалось очень приятно. Воздух был холодный, но Вайми хотел этого: в нем он мог двигаться быстро, оставаясь прохладным. В его родном лесу самым безопасным было не оставлять запаха — даже важнее, чем оставаться незаметным.
В общем, здесь ему очень нравилось, однако он помнил, что это не та реальность, не настоящая, и выйти из неё, как из сна, не получится. Какую-то часть этого мира он должен сделать совершенно автономной и унести с собой — если ему позволят оторваться от Найнера и уйти отсюда. Самым главным было убедится, что он обрел свободу на деле, а не в иллюзии. Он мог властвовать здесь почти безраздельно — но лишь над образами, а вовсе не над тем, что их формирует. Если он не сможет это изменить, то останется пленником своих фантазий — навеки.
Вайми усмехнулся этой мысли и помотал головой. По крайней мере сейчас он не хотел бежать отсюда. Он чувствовал себя гораздо более сильным и уверенным, чем вчера. Больше всего он боялся потерять эту уверенность. Сознавая себя, он не мог менять здешний мир. Во сне же он не мог контролировать свои желания.
На "Тайне" он узнал достаточно, чтобы осознать свои тайные побуждения и понять: наяву он вовсе не такой, как во сне. Сон вмещал целые Вселенные образов, о которых, проснувшись, он и не вспоминал. Они развивались, жили своей независимой жизнью — и часто вовсе не такой, которой он бы желал наяву.
Вайми вовсе не считал себя плохим юношей: он никогда не брал чужих вещей и не лгал товарищам. Но ему много раз приходилось убивать — чтобы спасти свой внутренний мир, которой порой казался ему чем-то отдельным и намного более важным, чем его сознание. Ни разу он не убивал ради удовольствия — но это вовсе не значило, что всаживая стрелу в живот врага, он не чувствовал порой живейшего удовлетворения. Он ни разу не совершал бесчестных поступков по отношению к любимой — но иногда делал с ней вещи, одно воспоминание о которых заставляло его жарко краснеть. Гораздо важнее, впрочем, было не то, что он делал, а то, что он представлял.
Его фантазии часто были безжалостными и дикими, и он даже под пыткой не стал бы рассказывать о них — но и это не значило, что он их стыдился. Они были его неотъемлемой частью, такой же естественной и необходимой, как и все прочие. Более того — чем более жуткие и мерзкие вещи ему представлялись, тем более светлые и прекрасные образы возникали в нем им в ответ. Не всегда случалось так прямолинейно, но Вайми уже начал понимать, что творящее воображение не должно отступать ни перед чем. Чтобы делать выбор, надо иметь, из чего выбирать.
Однако, очень многое в нем было относительным, подвижным, и то, что казалось ему страшным, становилось вполне восхитительным с другой точки зрения. Ничего нельзя было отбрасывать: лишь соединяясь вместе, все полюса создавали полотно его мира, порой более реальное, чем сама жизнь.
* * *
Среди его фантазий немалое место занимали разнообразные пытки, более или менее чувственные. Их с Линой любовь была удивительной, но Вайми испытывал порой необъяснимую обиду, подозревая, что есть множество иных, неведомых ему ощущений — не вкусных, не мучительных, а совершенно, непредставимо ДРУГИХ.
Боль от сознания незаслуженной обиды тоже была наслаждением — но реальных страданий он не любил и избегал, если мог. В племени ему часто причиняли боль — но Вайми всегда имел возможность отплатить тем же, и никогда не пренебрегал ей.
У Глаз Неба стойкость по отношению к боли считалась едва ли не главным достоинством юноши, и каждый из них старался доказать её. Единственное, что сдерживало эти дикие состязания — естественное нежелание портить свою шкуру, одну на всю жизнь. Считалось более почетным иметь меньше шрамов — это доказывало ловкость и ум их обладателя. Вайми попытался обойти это ограничение — и, когда они с Найте и Маонеем заспорили, кто из них самый выносливый, собственное воображение обернулось против него. Он додумался развести большой костер, завалить его сырыми ветками — а потом спорщики вместе легли поверх них. Дышать было совершенно нечем, снизу ужасно пекло — но Вайми умел отвлекаться от реальности и выдержал больше, чем друзья. В результате, им пришлось приводить его, совершенно ошалевшего от дыма, в чувство. К тому же, обожженый живот болел ещё долго — хотя шрамов и в самом деле не осталось...
Упершись пальцами босой ноги в поперечину ограждения, Вайми усмехнулся, внимательно осматриваясь. Вокруг никого не было — но, казалось, множество следящих за ним глаз скрывалось на мгновение раньше, чем он успевал их заметить. Ветер трепал его волосы и пёструю бахрому на бедрах, и чуткие уши юноши слышали только шум листвы, налетавший и замиравший волнами...
Незаметной тенью его коснулась скука: стоять на одном месте надоело. Уходившая за угол терраса манила его. Вайми бездумно пошел по ней и повернул, увидев прежде скрытую за скалой часть мира. Там, далеко за деревьями, громадным полым восьмигранником поднималась ажурная башня. Её трубчатые угловые колонны соединяли ломаные кольца галерей, косая вязь стальных балок казалась тонкой паутиной. Снаружи к её остову крепилось множество каких-то плоских белых коробок.
Только облако, скрывшее верхушки колонн, дало юноше представление о колоссальных размерах конструкции. Он совершенно точно не придумывал ничего подобного и подумал, что мир вокруг не только его собственный. В этом не было ничего необычного. Он смутно помнил, как во сне старался захватить объемы чужих образов — и часть их содержимого могла остаться здесь. Имелась и вторая, намного более интересная возможность: какое-то из его созданий стало столь самостоятельным, что само научилось изменять реальность. А может, и своего создателя.
Вайми недовольно помотал головой. Он не видел никакого смысла пугаться вещей, которые ему просто представились. К тому же, если он и наделил какую-то из своих фантазий способностью творить, она не могла проявлять её в ЕГО мире: лишь в своем собственном.
Ажурная громада башни казалась возбуждающе таинственной — хорошая цель для первого путешествия здесь. Заглянув в комнату, он прихватил тяжелое, но короткое — по плечо — копье и быстро пошел по прилегавшему к стене узкому выступу. Он ступал совершенно беззвучно, сначала касаясь шершавой скалы чуткими пальцами босых ног, а уж потом опираясь на всю ступню — так, как привык ходить в родных лесах, легко и бесшумно.
Впереди от скалы отходил мост длиной в сотню шагов — три толстых, в его голову, каната из травы, соединенных растяжками. Идти по нему, впрочем, оказалось нетрудно, — если следить за ногами внимательно. Правда, на сильном ветру мост качался, — чем дальше, тем сильнее, — и к тому же, сильно провисал, едва не касаясь верхушек деревьев в середине. Здесь он качался особенно сильно — несколько шагов в одну сторону, потом в другую — и юноша остановился, наслаждаясь этим подобием полета.
Вдруг что-то вокруг изменилось. Хотя небо оставалось чистым, стало темнеть, по всему окружающему пошла рябь. Вайми замер, тревожно осматриваясь. Всё вокруг плыло: сначала ему показалось, что в глазах, но это вовсе не была галлюцинация. Кто-то извне поглощал созданный им мир. Там, во сне, он полагал, что надежно стянул и закрепил эту сложную систему образов — но теперь осознал, что его уверенность, в сущности, ни на что не опиралась. Он знал слишком мало по сравнению с создателями этого места.
