7.
Панели громадной двери раздвинулись. Олько, Нэйит и остальные вошли в просторную комнату с гладкими базальтовыми стенами. Когда вход закрылся, юноша с облегчением перевел дух: они — он, по крайней мере — не имели никаких прав здесь находиться, и он боялся даже представить, чего Нэйит стоило добыть им билеты в Макалан.
— Вам лучше не касаться стен, — предупредил стюард, открыв стальную крышку возле двери и щелкнув выключателем.
Послышался приглушенный гул работающей гидравлики. Двери и потолок неожиданно поползли вверх, а пол, напротив, вниз, опускаясь в просторную шахту. Олько с удивлением понял, что комната оказалась ни чем иным, как огромным лифтом.
Они спустились на три этажа. Потом стальные двери на дне шахты открылись; из большого помещения холла они вышли в длинный коридор. Совершенно пустой, он упирался в громадные глухие ворота со странным символом — стрелой, пронзившей два диска. Как только пассажиры подошли к ним, ворота сами медленно разошлись в стороны, словно створы шлюза, выводя в просторную галерею перрона. Раздвинулись ещё одни двери и — на сей раз в белом свете — открылась внутренность большого вагона, к удивлению Олько, просторная, светлая, почти пустая и застеленная светлым, пушистым ковром. Вдоль стен стояли сплошные диваны, обитые роскошной красной кожей. Сами стены и потолок были из черного стекла и ярко-белые прямоугольники ламп в нем смотрелись тревожно.
Поезд не имел колес: он парил на подушке силового поля, и, входя в него, Олько нагнулся, погладив этот синеватый туман. Теплая, упругая масса, совершенно неосязаемая, как воздух, прогибалась, но под этой упругостью таилась несокрушимая, гранитная твердость. У юноши закружилась голова. Одно дело читать о феномене силового поля, совсем другое — касаться его.
Кроме них здесь сидело всего восемь человек, молчаливых и сосредоточенных. Никто не сказал им ни слова, даже толком не взглянул на них, и Олько вздохнул с облегчением, плюхнувшись на удобнейший диван. Нэйит села рядом с ним. Они не говорили, посматривая в проем открытой двери, в коридор. Оттуда доносились голоса и лязг металла. Олько чувствовал странное, неопределенное волнение — он знал, что сейчас покинет родной мир, однако не верил в это.
Без малейшего предупреждения массивные стальные панели с шипением сошлись и уже через несколько секунд юноша ощутил, что они движутся — скользят по наклонной плоскости вниз. У него закружилась голова, но ничего больше он не чувствовал.
Путешествие оказалось весьма долгим. Слабый равномерный гул и странные мягкие покачивания, характерные для поездов на силовой подушке, навевали сон.
Место, в котором они сейчас находились, не принадлежало, собственно, ни одному из миров, — это было их отражение, их тень, но не одного из них, а всех вместе — кольцевой туннель Хансена, вообще-то вполне обычный, только снабженный силовыми кольцами и экранированный гигантскими блоками идемита. Взаимодействуя с вариатором вероятности, они создавали в нем состояние неопределенности; в результате кружащийся здесь состав мог оказаться в другом таком туннеле, на планете отдаленной звезды. Но, раз процесс носил вероятностный характер, как распад радиоактивных ядер, его ход не удавалось предсказать: только период полуперехода, дающий пятьдесят процентов шансов попасть в иной мир. Для Макалана он составлял всего пару часов, — но иногда проходили и сутки. Попасть в более отдаленные миры было ещё сложнее: здесь требовались годы и даже десятки лет ожидания, так что куда быстрее было путешествовать, последовательно переходя из одного мира в другой. Вообще-то это система была, пожалуй, слишком сложной, — но она, как знал теперь Олько, имела одно несомненное достоинство: те призрачные сущности, которые выходили из зеркала и вселялись в людей, даже в их телах не могли пережить подобного перехода.
Пассажиры оживленно беседовали и смеялись вокруг — стюард уже разнес напитки и закуски — но юноша не шевелился. Он сидел, подперев кулаками подбородок и глубоко задумавшись. Воспоминания вернулись против воли — чудовищно жаркое, влажное утро, низко стоящее солнце, утонувшее в мутной розоватой мгле — ниже к горизонту она темнела и становилась синевато-коричневой. Предыдущий день был отмечен одной из наиболее яростных солнечных вспышек — Олько помнил белый, ослепительно режущий солнечный свет, стремительно растущие, словно столбы невероятных взрывов, облака и разразившуюся за этим чудовищную грозу — с неба обрушился целый океан горячей воды и адская жара не только не спала, а стала совершенно невыносимой. Ночь плавала в раскаленном пару, словно не в меру протопленная баня — спал он в ту ночь очень плохо и вовсе не из-за одной жары...
Он вспомнил, как, уже из окна автобуса, смотрел на необозримо огромный фасад шестнадцатиэтажного дома Нэйит, облицованного белыми плитами — на них лежал влажный розоватый отблеск, — на казавшийся очень маленьким — и очень высоким — балкон, на котором стоял нагишом всего пару часов назад, окончательно ошалевший от жары, глядя на затянувшую горизонт мглу — с того мгновения она не изменилась ни на йоту. Он вспомнил, как автобус остановился, как он с Нэйит, одетой, как и он, лишь в сандалии и парео, таща на плече сумки с их вещами, миновал охраняемые автоматчиками ворота в высоченной решетчатой ограде. Они ждали у них минут пятнадцать, дрожа от страха, что их раскусят, ведь выданные им разрешения нуждались в подтверждении многих людей. Потом они шли по ухоженной дороге, петлявшей между соснами, смеясь от громадного, просто неземного облегчения... и, как оказалось, едва не опоздали, — пассажиров уже пригласили на посадку, и они, подхватив вещи, бросились вслед за ними, спеша, пока ворота не закрыли...
Случившееся там, в башне, не шло у него из головы. Он никому не рассказывал об этом — кроме, разумеется, Нэйит — и то лишь потому, что нуждался в её помощи.
Дело было даже не в том, что творилось там, у зеркала, — это он хоть как-то, но мог объяснить. Но он не мог понять случившегося с ним потом — он бросился в воду с пятидесятиметровой высоты, помнил жгучий, оглушающий удар... и далее в его памяти зиял провал: он даже не помнил, как вернулся домой.
Следующее его воспоминание — он мирно лежит в своей постели, за темным окном идет дождь, а стрелки на часах приближаются к трем часам ночи. Он был нагой, грязный, весь исцарапанный, его босые ноги оказались ободраны до крови. Вся его одежда бесследно исчезла и утром он так и не смог найти её. Каждый его мускул ныл от тупой боли, — а подошвы и плечо болели гораздо сильнее.
Тогда он слишком устал, чтобы чему-то удивляться, — он уснул, а наутро почувствовал себя совершенно разбитым и слабым, и весь следующий день почти не поднимался с постели. Так его придуманная болезнь стала вдруг реальной... и, собственно, это было всё.
Случившееся не оставило никаких следов на его теле — царапины, синяки и ссадины в счет, разумеется, не шли. Что же касается души...
Олько знал, что всё, привидевшееся ему в башне, просто не могло происходить в реальности — по крайней мере, не здесь и не с ним; но на сон это тоже было совершенно не похоже. Хотя его видения и были обрывочны, как сны, но все ощущения в них были ничуть не слабее настоящих. Напротив, если судить по их силе, то Олько не сказал бы, что вокруг — настоящая реальность. Тут было очень много странного. Например, как он оказался дома?
Он почти не помнил обратной дороги; утром он обнаружил, что замок на двери сломан и ему пришлось менять его, так как ключи пропали навсегда. Кажется, он долго пробирался по совершенно пустым городским улицам, нагой, весь мокрый под ровно шумящим дождем, шлепая босиком по лужам и обходя тусклые синие фонари, — но что случилось перед этим? Кажется, он очень долго пробирался по дну какого-то оврага, по которому бежал бурный поток... но что же загнало его туда?..
Он очень боялся, что люди, которые хотели его убить, ему вовсе не приснились, — а если так, то он сам убил по крайней мере троих — двоих утопил, устроив засаду на лестнице башни, а с третьим, вооруженным ножом, дрался где-то уже в другом месте и тоже убил.
Эти воспоминания наполняли его страхом и в то же время непонятной гордостью — шестеро вооруженных мужчин преследовали его, одного, безоружного, — и он не только уцелел, но и уничтожил половину нападавших, а от остальных смог удрать. Но каждое убийство становилось только началом схватки: в каждом теле таилось такое же полупрозрачное облачко — и оно старалось овладеть его телом.
Олько спас свет, который жил в нем, — а может, лишь помощь невидимого друга. Он выл, корчился от наслаждения и боли, — но каждый раз очередной сгусток тьмы исчезал во вспышке бледного пламени. Потом он долго играл в прятки с остальными одержимыми, переплывая от развалины к развалине (сколько же времени он пробыл в холодной воде? И почему потом даже не чихнул?), прежде чем, уже в ночном мраке, добрался до берега озера. Это хотя бы отчасти объясняло его царапины и полное изнеможение, — но вот как насчет остального?..
Держать всё это в себе было невыносимо — едва сумев встать, он приперся к Нэйит и рассказал ей всё, что мог вспомнить, не скрывая и не стесняясь ничего. Иначе он бы просто сошел с ума — но реакция девушки очень сильно его удивила. Она не сказала, что он спятил, и не спустила его с лестницы; она даже не посмеялась над ним. Олько, правда, не знал, поверила ли она хоть чему-то — но к тому, что какие-то люди пытались его убить, она отнеслась со смертельной серьезностью. Она сразу начала кому-то звонить — а потом и вовсе уехала из дому.
Олько провел невыносимую ночь, забившись в ванну и не смея погасить свет; он не представлял, сколько чуждых сущностей проникло в его мир, но он знал, что их МНОГО. Разрушив ворота в их мир он превратился в их смертельного врага и месть, как только его найдут, была неизбежна. Всё это могло испортить настроение даже вполне взрослому человеку, — а Олько от истерики спасло лишь то, что он не мог во всё это толком поверить.
А утром появилась Нэйит. С двумя билетами в Макалан — это при том, что одно только разрешение на их покупку оформлялось два месяца. И, как ни в чем ни бывало, сообщила о том, что они едут к её дяде, о котором Олько ничего толком не знал — кроме, разве что, того, что он является ОЧЕНЬ богатым человеком. Тогда он начал понимать, ЧТО собственно представляет собой любовь, и что она на самом деле может. Поначалу это вызвало у него стыд — он и представить не мог, чем заслужил такие жертвы со стороны девушки... а потом понял.
Тем, что он сделал в башне.
Самым невероятным было то, что Нэйит сразу поверила ему — может быть, потому, что он всё же не смог бы так разукрасить себя, не имея на то очень серьезной причины. Или тем, что говорил вещи, до которых не смог бы додуматься. Или же она просто знала о всем этом до него. Так или иначе...
Неожиданно он ощутил переход: мир вокруг него взорвался, рассыпаясь, словно разбитый калейдоскоп. Он вдруг стал множеством различных Олько, с удивлением смотревших друг на друга, — но продлилось это всего миг; очнувшись, он понял, что судорожно цепляется за руку Нэйит. От испуга у него похолодело в животе, — но всё уже кончилось. Юноша ощутил, что они поднимаются; потом поезд начал тормозить. Вскоре раздался скрежет невидимых буферов и он остановился.
Когда двери раздвинулись, воздух зашипел и у Олько резко заложило уши: первый признак того, что они все теперь в другом мире.
Собрав немногочисленные вещи, они вышли на перрон, затерявшись в толпе пассажиров. Открылись ещё одни двери, за ними был эскалатор. Он вынес их к небольшой восьмигранной площадке, окруженной деревьями и погруженной в туманный полумрак — густая зелень, пронизанная желтыми солнечными прожилками. И лишь тогда Олько расплакался, словно испуганный ребенок.
8.
Вечером того же дня он, сытый и счастливый, валялся нагишом на крыше дома дяди Нэйит, плоском куске сланцевого плитняка, восемь на пятнадцать шагов, ничем не огороженном. Подняться сюда можно было лишь с балкона отведенной им комнаты. Она занимала верхний из двух этажей дощатой башни, поднимавшейся над покатой сланцевой крышей собственно дома — тоже двухэтажной каркасной громадины, опоясанной галереей и обшитой, как и башня, белыми и темно-зелеными гладкими досками. Вечер и тут был на удивление жаркий, так что Нэйит затащила толстый матрац на эту крышу и устроилась вместе с ним на углу — так, чтобы без труда видеть всё вокруг. Она лежала на животе, положив голову на скрещенные руки, так что двигались лишь её глаза. Внизу лежал просторный пустой двор, затопленный темнотой сумерек и расчерченный квадратами льющегося из окон золотистого света. Двор окаймляла высокая стена, сложенная из серого камня, за ней темнели невысокие деревья с плотной листвой. Над головой было лишь безграничное небо, усыпанное невероятно яркими синими, охристо-красными и золотыми звездами — они протягивались нитями, сгущались облаками на фоне причудливо вырезанных, голубовато-серебристых и розовато-палевых туманностей — и даже ещё не погасшая заря, тлевшая на западе, не могла умерить их блеска.
Откинувшись на спину, так, чтобы небо заняло весь обзор его глаз, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое счастье — раскинув руки, чувствуя теплый влажный ветер, мягко обтекавший его нагое тело и такое же мягкое давление матраца на лопатки он представлял, что летит в эту звездную бездну, всё быстрее, — и его сердце сладко замирало от этого. А повернув голову, он видел далекие — очень далекие — увалы на юге и на севере. Несмотря на расстояние, они казались очень четкими, лишь чуть выше линии горизонта, — на уровне его глаз. Эта крыша была самым высоким местом на несколько десятков, наверное, миль вокруг — и, валяясь на ней с подругой, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое, хотя и безосновательное, чувство собственной исключительности. Под ним раздавались мирные домашние шумы, а откуда-то из-за его пяток доносился невнятный гул города.
Перебравшись на другой угол крыши он увидел роскошную россыпь огней, сбегавших по склону исполинского холма к окруженной бледным ореолом ксеноновых солнц гавани, полной крохотных отсюда кораблей, застывшую на востоке огромную волну поднимавшейся ночи, — и паривший в ней, низко над горизонтом, огромный, оранжево-красный диск полной восходящей луны. К нему тянулась зыбкая, смутная дорожка. Потом он вернулся туда, где за окаймлявшей двор полосой деревьев склон холма круто падал вниз и только где-то бесконечно далеко, между отрогами холмов, тоже блестело смутное море — уже другой океан, попасть в который из этого можно было лишь проплыв десятки тысяч миль — и то, что он был сейчас, наверное, единственным парнем, видевшим их одновременно, тоже стало неотъемлемой частью его радости.
Дядя Нэйит — в прошлом капитан крейсера, а ныне владелец крупной судоходной компании, — произвел на него очень глубокое впечатление. Он на него, возможно, тоже — во всяком случае, ожидаемые слова о беспутных племянницах, подбирающих всякую гадость, произнесены так и не были. Более того, капитан (так его все тут называли) спокойно выслушал сбивчивую историю явно спятившего молодого человека, — после чего Найко без особого удивления узнал, что с одержимыми сталкивался не только он один, и что ему, возможно, повезло больше, чем всем остальным. Затем ему было предложено завтра же явиться к начальнику службы безопасности, который подберет ему подходящего наставника, — а тот, в свою очередь, поможет молодому человеку приобрести подходящую к его способностям работу. Олько не слишком это нравилось — в конце концов, он не хотел расставаться с родителями — но у него хватило ума не спорить. Это было всё равно бесполезно — да и просто глупо. Так или иначе, он должен начать жизнь заново — потому, что изменился сам.
