Глаза Искры подёрнулись влажной плёнкой взволнованного блеска. Растерянно заморгав, она смахнула что-то с ресниц:
— Да, государыня, я понимаю... — И спохватилась, неуклюже пытаясь заставить княгиню подняться. — Ох, что я за растяпа! Встань, моя госпожа, молю тебя! Я сама всё подберу.
Она принялась торопливо собирать образцы, а Лесияра высыпала горсть подобранных камней в шкатулку и встала.
— Сказать по правде, я и сама не знаю, как вам с Лебедяной быть, — вздохнула она. — Время сейчас наступает тревожное — не до сердечных дел скоро будет, но и оставлять это просто так нельзя. Сделаем так... Я сейчас отправляюсь к Искрену, нам надобно обсудить кое-какие дела. Тебя я возьму с собою. Оденешься моей дружинницей — авось, в доспехах да шлеме князь тебя не признает. Ежели что, представлю тебя как целительницу. Разговор у нас с князем будет длинный, а ты времени не теряй — потихоньку перенесись в покои к Лебедяне и подпитай её силой Лалады. Заодно и на дочку свою поглядишь. Ну, как?
— Хорошо, государыня, я согласна, — кивнула Искра с готовностью.
По приказу Лесияры для мастерицы принесли воинское облачение: кольчугу, пояс с мечом, наручи, шлем и плащ с наголовьем, какие носили все дружинницы. Всё это отлично подошло Искре, а вот шлем пришлось подбирать большего размера: длинная коса мастерицы золотых дел занимала даже в свёрнутом виде многовато места.
Они перенеслись на княжеский двор. Валил крупными хлопьями снег, ложась под ноги пушисто-скрипучим белым покрывалом и усыпая плечи княгини и её дружинниц. Искрен оказался дома — сам вышел на крыльцо встречать свою тёщу. После троекратного поцелуя он промолвил:
— А я уж тебя поджидаю, государыня Лесияра, потолковать нам надобно о том, как далее быть... Видала колечко-то Вранокрылово?
Лесияра кивнула.
— Да, мне передали кольцо сие. — И спросила: — Как здоровье твоей супруги, а моей дочери Лебедяны?
Тревожно-мрачная тень пробежала по лицу князя, порыв ветра растрепал его волосы, запутал в них снежинки.
— Увы, нездорова княгиня моя, из покоев своих уже третий день не выходит, — отвечал Искрен тихо. — А всё оттого, что дважды она меня от смерти спасала, когда хвор я был. Не пережить бы мне тех хворей, кабы не она. Меня-то исцелила, а вот сама слегла ныне... Не могла бы ты, любезная Лесияра, посетить её да целительским даром своим помочь сей беде?
Лесияра бросила взгляд на Искру, стоявшую в числе дружинниц и внешне ничем не отличавшуюся от них. Шлем скрывал её брови, нос и большую часть щёк, и только глаза женщины-кошки ожили и засверкали при вести о болезни Лебедяны. Однако Искра сдержалась, ничем не выдав своих чувств — даже не шелохнулась.
— А я как раз целительницу свою лучшую с собой привела, — сказала владычица Белых гор. — Одной мне, боюсь, не справиться, ибо беда с Лебедяной приключилась нешуточная.
По её знаку Искра шагнула вперёд, встав у княгини за плечом. Искрен скользнул по ней взглядом и кивнул. Не узнал, поняла Лесияра.
— Ну, идёмте тогда в покои моей супруги, — пригласил князь Светлореченский. — Не успокоюсь, пока ей не полегчает.
Шагал он скоро, размашисто — торопился. Оставив телохранительниц в гриднице [32], Лесияра с не узнанной князем Искрой поспешили следом.
Постучав в дверь, Искрен позвал:
— Лебедяна, это я, муж твой! Со мною родительница твоя, Лесияра. Как ты себя чувствуешь? Можешь ли принять нас?
Из-за двери послышалось:
— Ох, господин мой и ты, государыня матушка... Не одета я, не прибрана, с постели нынче не вставала. Извольте обождать самую чуточку, я хоть накину что-нибудь...
С дрожью в сердце заслышав слабый, тускло-усталый и постаревший голос дочери, Лесияра едва не ворвалась в комнату, но следовало дать Лебедяне время привести себя в порядок.
Дверь открыла девушка-служанка, впуская посетителей. В светлице пахло травами, было душновато и жарко натоплено, но, несмотря на это, Лебедяна куталась почти до подбородка в тёплое шерстяное одеяло. Видневшийся из-под него широкий рукав её домашнего кафтана блестел золотой вышивкой, а волосы Лебедяны покрывал повойник с бисерной бахромой. Она полусидела на пышном ложе из перин и подушек, вышивая на маленьких ручных пяльцах. Отложив рукоделие, она с приветливо-извиняющейся улыбкой сказала:
— Уж простите меня, что лёжа вас принимаю, гости мои дорогие. Хвораю я, подняться тяжело мне...
Голос её выцвел и поблёк, не звенел более сверкающим серебряным ручейком — шуршали в нём теперь осенние листья и скрипуче вздыхал ветер. Выглядела она много хуже, чем прежде — так, словно Лесияра и не омолаживала её совсем недавно. Сеточка морщинок врезалась в восково-бледную кожу, щёки одрябли и впали, а суставы исхудавших, скованных пальцев припухли — какое уж там рукоделие!.. Пяльцы с начатой вышивкой, вероятно, служили лишь для видимости хорошего самочувствия, но зоркий глаз и чуткое родительское сердце Лесияры Лебедяна не сумела обмануть. Княгиня с болью видела, что дочь даже сидеть не могла самостоятельно, а держалась лишь за счёт подушек, которыми была заботливо обложена со всех сторон.
— Дитя моё, — пробормотала Лесияра, присаживаясь на край ложа и сжимая жутковато старческую, иссохшую руку Лебедяны меж своих ладоней.
— Не беспокойся, государыня, это лишь временная слабость, — сказала та с кроткой улыбкой. — Занемоглось мне немного, но я скоро встану, не сомневайся.
Она пыталась говорить бодро, понуждала себя улыбаться, но эта пугающая скорость, с которой ухудшалось её состояние, не оставляла у Лесияры сомнений только в одном: если ничего не предпринять немедленно, встать Лебедяне уже не суждено.
— Встанешь, куда ж ты денешься! — склонился над Лебедяной князь с плохо скрываемой тревогой во взгляде. И добавил, знаком подзывая Искру: — Вот, целительницу мы тебе привели. Она тебе поможет.
Уступая Искре место возле своей жены, он отошёл в сторону и выжидательно уставился на неё. А та, остановившись у ложа, замерла в странном бездействии. Зазвенело неловкое молчание.
— Может, надобно чего-то? — поинтересовался князь. — Только скажи, мигом принесут...
— Ничего не надобно, — тихим, неузнаваемым голосом ответила Искра. — Пусть все выйдут.
Искрен тут же властно захлопал в ладоши, расхаживая по комнате:
— Все вон! Живо, живо! Чтоб ни одной души тут не задержалось!
Все девушки-прислужницы, бесшумно скользя, одна за другой покинули светлицу, а Искрен снова воззрился на «целительницу» в ожидании чудесного лечения.
— И ты, княже, тоже выйди, — сказала Искра учтиво. — И ты, государыня Лесияра.
Княгиня, встав, кивнула и взяла Искрена под локоть.
— Исцеление — это великое таинство, — молвила она, бросив многозначительный взгляд на мастерицу золотых дел. — Целительница и больная должны остаться наедине, и пусть никто их не беспокоит. Идём, княже, нам надо с тобой многое обсудить.
— А... Ну, коли должны — значит, так тому и быть, — пробормотал князь, подчиняясь влекущей руке Лесияры. И добавил громче, обращаясь к служанкам за дверью: — Все слышали? Никому не входить, пока не дозволят! И под дверью не болтаться! Вон, вон отсюда!
Девушки поспешно убежали из покоев княгини Светлореченской — только длинные косы качались вдоль спин.
*
Ветер колыхал золотое море высокой, по пояс, цветущей сурепки. Лебедяна брела по лугу, дыша летним хмелем трав и щурясь от яркого солнца; беззаботное небо раскинуло над её головой бездонный голубой простор — хоть сейчас же раскинь руки и лети под облаками, обгоняя птиц. Сердце тихо, затаённо стучало в ожидании светлой встречи, которая назревала уже давно, год от года, вот только время всё никак не могло разрешиться от этого сладкого бремени.
Заслышав знакомый голос, она обернулась и всмотрелась в жёлтую бескрайнюю даль...
Ой, да не шумите, травы летние,
Не вздыхай ты, ветер исподоблачный,
Дай же голос милой мне услышати,
Что голубкой белой к сердцу ластится
Да цветёт под звёздами небесными...
Как пойду я, побреду по лугу светлому,
Как прильнут к рукам цветы высокие -
Медоносные цветы да духовитые...
Вы прекрасны, цветики привольные,
Да всё ж краше лада ясноокая.
Широко ты, луг-лужок, раскинулся —
С краем неба ласково милуешься,
Окоём безоблачный полуденный
Уместился весь в ладошках ладушки,
Что идёт сквозь песню дня звенящую...
Упадём мы с нею в травы тёплые,
Одеялом неба мы укроемся
И упьёмся мёдом губ мы допьяна.
Не буди ты ладу, птаха ранняя:
Сладок сон любимой на плече моём.
Гулко, как летний гром, катилась песня над лугом, и цветы клонились от неё, будто от ветра. Сердце Лебедяны рванулось навстречу этому голосу, и она еле успела его удержать, прижав к груди ладони, а оно билось и трепыхалось сильной птицей, так что колени княгини Светлореченской подкашивались от сладкой слабости. Волны сурепки раздвигались, пропуская шагавшую к Лебедяне Искру. Её рубашка, опоясанная алым кушаком, белела над жёлтой дымкой луга, а непокрытая голова поблёскивала на солнце. Отливая то золотом, то медью, с темени на плечо женщины-кошки спускалась коса, пушистый кончик которой ласкали цветы. Лебедяна хотела подхватить песню, но вместо голоса полились тёплые слёзы, и она захлебнулась в них, растаяла снежной статуей и осела наземь, на колени.
«Прости, что оттолкнула тебя», — рвалось из её груди, но рыдание мягкой солёной хваткой сдавило ей горло.
Много, очень много слов раскаяния поднималось ростками из земли, но Лебедяна оставалась немой. Стена травы расступилась, и она увидела перед собой стройные голени, до самых коленей оплетённые вперехлёст ремешками кожаных чуней, вышитый подол рубашки, кисточки кушака... Скользя ладонями по ногам Искры вверх, Лебедяна уцепилась за её пояс и зашлась в беззвучном, раздиравшем грудь вое, от которого её голова тяжелела и клонилась назад.
«Если бы ты только могла меня простить», — звенела трава, взяв себе голос немой Лебедяны.
«Нет мне без тебя солнца, нет воды и воздуха, — вторил ветер. — Звёзды не светят, луна прячется в тучах, земля мертва, небо пусто... Только память плетёт сети из нашего прошлого, в которых висит моё сердце, выпитое досуха пауком-болью...»
Вся тяжесть нагретой солнцем земли опустилась ей на плечи — это волшебные руки Искры ласково легли на них. Улыбчивый янтарь любимых глаз сиял с неба, а из-под облаков донёсся голос:
«Не лей слёз, лада, лучше встань и поцелуй меня. Изголодалась я по твоим устам медовым...»
Всё вокруг: земля, солнце, цветущий луг, небо и ветер — подхватило Лебедяну петлёй щекотного восторга, и она очутилась на ногах, почти вровень с дорогими сердцу глазами, а объятия летнего пространства превратились в объятия Искры. Касаясь пальцами её щёк и привычно лаская безупречно гладкий затылок, Лебедяна дышала в тёплой близости губ возлюбленной — в мгновении от поцелуя...
Ветер вдруг дохнул в спину враждебной стужей, из союзника превратившись в недруга-разлучника, и Лебедяна испуганно обернулась. Край неба почернел, словно огромная стая ворон затянула его, жутко надвигаясь и грозя поглотить весь небосвод. А между тем ладони княгини Светлореченской уже чувствовали не тепло тела любимой сквозь льняную ткань рубашки, а непроницаемый, холодный стальной панцирь. Лебедяна повернулась к Искре и увидела её в кольчуге и шлеме, опоясанную мечом, а ветер развевал складки тёмного плотного плаща, ниспадавшего с её плеч.
«Прощай, лада, — шевельнулись губы Искры. — Я должна защищать нашу землю. Не знаю, вернусь ли... Но ты жди меня и думай обо мне. Твоя любовь будет мне и щитом, и оружием».
Объятия разомкнулись, и Искра начала отдаляться, а может быть, это Лебедяну уволакивала прочь невидимая сила. Уже полнеба было чёрным, пелена косого порывистого снегопада отрезала Искру от Лебедяны холодом разлуки, а ветер, налетев тугой волной, вытолкнул княгиню в явь.
Плен немощного тела, серое утро за окном, вечно зябнущие руки и ноги — таково было пробуждение. Наяву она не смогла бы бежать по цветущему лугу: ноги отказывались ей служить, а при малейшем движении сердце начинало колотиться так, что в глазах темнело. Остатки жизни ещё теплились в ней, но стремительно таяли, и каждый день Лебедяна лишалась какой-то очередной способности. Сначала ей стало трудно подниматься по ступенькам из-за одышки, суставы скрипели и щёлкали, плохо гнулись, Лебедяна быстро уставала, и, в конце концов, даже просто выйти из своих покоев и добраться до дворцового сада стало для неё непосильной задачей без помощи кольца. А затем настал день, когда она больше не смогла заниматься рукоделием: если вдаль она ещё неплохо видела, то вблизи всё расплывалось до боли в глазах, а пальцы утратили былую гибкость и подвижность, словно одеревенев. А вслед за умирающим телом и её ещё молодая душа начала впадать в унылую спячку, живя простыми нуждами: встала с постели, дошла сама до кресла возле окна — успех; доковыляла до трапезной и проглотила несколько кусков еды — удачный день; не упала замертво, усаживаясь на ночной горшок — верх ловкости... Движения и телесные усилия приводили её на грань обморока, а в голове в эти мгновения стучала только одна мысль: только бы не упасть, только бы не умереть. Лишь вернувшись в постель и дав сердцу успокоить своё бешеное биение, Лебедяна могла предаться иным размышлениям, которые, впрочем, не приносили ей радости. У выросших сыновей были свои дела, свои молодые заботы, и только маленькая Злата солнечным лучиком озаряла её угасающее существование и вызывала на её иссохших устах грустно-ласковую улыбку. Из души ушёл бунтующий страх смерти, и она с ясным спокойствием и малой толикой печали сожалела, что уже не может ни гулять, ни играть с дочкой-егозой, потому что тело разваливается на части; лишь голос до сих пор повиновался княгине Светлореченской, и всё, чем она могла потешить Злату — это рассказать ей на ночь сказку. Помощь Лесияры принесла лишь временное улучшение, которое быстро иссякло: на короткое время вынырнув из смертельной пучины угасания, Лебедяна вновь погрузилась в неё, причём ещё глубже, чем прежде. Сперва она не могла нарадоваться, снова почувствовав себя полной сил и способной свернуть горы, но светлая полоса оборвалась внезапно три дня назад, когда отказали ноги. Лебедяна просто не смогла утром встать с постели и поняла: конец близок. Страха не было, только грусть по всему тому, что она не успела...
