Внезапно, словно что-то выпрямило его, вскочил, кинулся к ходу сообщения:
— Я туда! Во второй взвод! Уханов, остаетесь за меня! Я к Давлатяну! К Чубарикову...
Он бежал по недорытому ходу сообщения к молчавшим орудиям второго взвода, продираясь меж тесных земляных стен, еще не зная — что на позициях Давлатяна сможет и сумеет сделать.
* * *
Ход сообщения был ему по пояс — и перед глазами дрожала огненная сплетенность боя: выстрелы, разрывы, крутые дымы среди скопища танков, пожар в селе. А справа, три танка покачиваясь шли в пробитую брешь, свободно шли в так называемом "мертвом пространстве" — вне зоны действенного огня соседних батарей. Они были в двухстах шагах от позиции Давлатяна, зелёно-желтые, широкие, неуязвимо-опасные. И в отчаянии оттого, что теперь он не может, не имеет права вернуться назад, а бежит навстречу танкам, к своей гибели, Кузнецов, чувствуя мороз в животе, закричал призывно и страшно:
— Давлатя-ан! Чубарик-ков! К орудию!
И, весь потный, черный, в измазанной шинели, выбежал из кончившегося хода сообщения, упал на огневой, хрипя:
— К орудию! К орудию!
То, что сразу увидел он на огневой Второго взвода и что сразу почувствовал, было ужасно. Две глубокие свежие воронки, бугры тел среди стреляных гильз, возле брустверов. Расчет ближнего к нему орудия Чубарикову лежал в неестественных, придавленных позах: меловые лица, чудилось — с наклеенной чернотой щетины уткнуты в землю, растопыренные грязные пальцы, ноги поджаты под животы, плечи съежены — словно так хотели сохранить последнее тепло жизни... От этих скрюченных тел, от этих застывших лиц исходил холодный запах смерти.
Но здесь были, еще и живые — под бруствером орудия копошились двое.
Медленно поднималось от земли окровавленное широкоскулое лицо наводчика Касымова с почти белыми незрячими глазами, одна рука в судороге цеплялась черными ногтями за колесо. По-видимому, Касымов пытался встать, подтянуть к орудию свое тело и не мог. Но, выгибая грудь, он вновь хватался за колесо, приподымаясь, бессвязно выкрикивал:
— Уйди, сестра, уйди! Стрелять надо... Зачем меня хоронишь? Молодой я! Уйди... Живой я ещё... Жить буду! Уйди, мне стрелять надо!
Рядом с Касымовым лежала под бруствером Зоя и, удерживая его, спеша накладывала чистый бинт прямо на гимнастерку, промокшую на животе красными пятнами.
— Зоя! — крикнул Кузнецов батарейной медсестре, — где Чубариков? Давлатян?
Услышав крик Кузнецова, она быстро вскинула глаза, полные зова о помощи, зашевелила потерявшими жизнь губами, но Кузнецов не расслышал ни звука.
Он слышал над головой оглушающе-близкие выхлопы танковых моторов, и там, впереди, перед орудием, распарывал воздух такой пронзительный треск пулеметных очередей, будто стреляли с расстояния пяти метров из-за бруствера. И только он один осознавал, что эти звуки были звуками приближающейся ужасной гибели.
— Зоя, Зоя! Сюда, сюда! Заряжай! Я — к панораме, ты — заряжай! Прошу тебя! Зоя...
Он осмотрел, поспешно ощупал панораму, заранее боясь найти на ней следы повреждения и, то — что она была цела, нигде не задета осколками, заставило его бешено заторопиться. Его руки задрожали от нетерпения:
"Стрелять, стрелять! Я могу стрелять! В эту степь, в этот дым, по этим танкам...", — кружилось в его голове, когда он, как пьяный, встал и шагнул к орудию. Он так вожделенно, так жадно припал к прицелу и так впился пальцами в маховики поворотного и подъемного механизма, что слился с поползшим в хаос дыма стволом орудия, которое по-живому послушно было ему и по-живому послушно и родственно понимало его.
Валики прицела были жирно-скользкими, влажно прилип к надбровью наглазник панорамы, скользили в руках маховики механизмов — на всем была разбрызгана чья-то кровь, но Кузнецов лишь мельком подумал об этом — черные ниточки перекрестия сдвинулись вверх, вниз, вбок. И, в резкой яркости прицела он поймал вращающуюся гусеницу, такую неправдоподобно огромную, с плотно прилипающим и сейчас же отлетающим чернозёмом на ребрах траков, такую отчетливо близкую, такую беспощадно-неуклонную, что, казалось, затемнив все, она наползла уже на самый прицел, задевала, корябала зрачок. Горячий пот застилал глаза — и гусеница стала дрожать в прицеле, как в тумане.
— Зоя, заряжай!
— Я не могу... Я сейчас. Я только... Оттащу...
— Заряжай, я тебе говорю! Снаряд! Снаряд!
И он обернулся от прицела в бессилии: она оттаскивала от колеса орудия напрягшееся тело Касымова, положила его вплотную под бруствер и тогда выпрямилась, как бы еще ничего не понимая, глядя в перекошенное нетерпением лицо Кузнецова.
— Заряжай, я тебе говорю! Слышишь ты? Снаряд, снаряд! Из ящика! Снаряд!
— Да, да, командир!
Она, покачиваясь, шагнула к раскрытому ящику возле станин, цепкими пальцами выдернула снаряд и, когда неловко толкнула его в открытый казенник и закрыла затвор, упала на колени и зажмурилась.
А он не видел всего этого — огромная, вращающаяся чернота гусеницы лезла в прицел, копошилась в самом зрачке, высокий рев танковых моторов, давя, прижимал его к орудию, горячо и душно входил в грудь, чугунно гудела, дрожала земля. Ему чудилось, что это дрожали колени, упершиеся в бугристую землю, может быть, дрожала рука, готовая нажать спуск и дрожали капли пота на глазах, видевших в эту секунду то, что не могла увидеть она, зажмурясь в ожидании выстрела. Она, быть может, не видела и не хотела видеть эти прорвавшиеся танки в пятидесяти метрах от орудия.
А перекрестие прицела уже не могло поймать одну точку — неумолимое, огромное и лязгающее заслоняло весь мир.
— Ог-гонь! — скомандовал он сам себе и нажал спуск.
"Я с ума схожу", — подумал Кузнецов, ощутив эту ненависть к возможной смерти, эту свою слитость с орудием, эту лихорадку бредового бешенства и лишь краем сознания понимая, что он делает.
Его глаза с нетерпением ловили в перекрестии черные разводы дыма, встречные всплески огня, железные бока ползущих танков. Услышав, скорее почувствовав нутром лязг затвора, его вздрагивающие пальцы нервной, спешащей ощупью надавливали на спуск. Влажный от крови и пота наглазник панорамы больно бил в надбровье и, он не успевал увидеть место попадания в движении огненных смерчей и танков. Но он уже не в силах был подумать, рассчитать, остановиться и, стреляя, уверял себя, что хоть один снаряд — да найдет цель. В то же время он готов был засмеяться, как от счастья, когда оглядываясь — видел Зою послушно "кормящую" орудие и видел ящики со снарядами, радуясь тому, что их хватит надолго.
— Сволочи! — кричал он сквозь грохот орудия, — Сволочи! Ненавижу!
Он стрелял по танкам и не замечал ответных танковых выстрелов в упор.
В какой-то промежуток между выстрелами, вскочив от панорамы, он в упор наткнулся на останавливающие его, схватившие его взгляд глаза Зои, широкие, изумленные на незнакомо подсеченном лице:
— Только бы не в живот, не в грудь. Я не боюсь... Если сразу. Только бы не это!
— А ты думай о том, что ничего не будет, — повторил он слова Уханова, — а если будет, то ничего не будет, даже боли. Заряжай, Зоя!
И опять в чудовищно приближенном к глазу калейдоскопе ринулись в перекрестие прицела сгущенные дымы, пылающие костры машин, тупые лбы танков в разодранных разрывами прорехах огня...
* * *
...Со страшной силой Кузнецова ударило грудью обо что-то железное, и с замутненным сознанием, со звоном в голове он почему-то увидел себя под темными ветвями разросшейся около родного крыльца липы, по которой шумел обжигающе горячий дождь, и хотел понять, что так больно ударило его в грудь и что это так знойными волнами опалило ему волосы на затылке. Его тянуло на тошноту, но не выташнивало — и от этого ощущения мутным отблеском прошла в сознании мысль, что он еще жив, и тогда он почувствовал, что рот наполняется соленым и теплым, и увидел, как в пелене, красные пятна на своей измазанной землей кисти, поджатой к самому лицу. "Это кровь? Моя? Я ранен?"
— Товарищ командир! Миленький! Командир!
Выплевывая кровь, он поднял голову, стараясь понять, что с ним.
"Почему шел дождь и я стоял под липой? — подумал он, вспоминая, — какая липа? Почему дождь был такой горячий?".
Первое, что он увидел — Касымов уже лежал лицом вниз, кучки выброшенной разрывом земли чернели на его посечённой осколками спине, ноги подвернуты носками внутрь. Но жила еще одна рука. И Кузнецов видел эти скребущие пальцы.
Сам он лежал грудью на открытом снарядном ящике в двух шагах от щита орудия. Правая сторона щита разорванно торчала, с неимоверной силой исковерканная осколками. Правую часть бруствера начисто смело, углубило воронкой, коряво обуглилось, а за ним в двадцати метрах было объято тихим, но набиравшим силу пожаром то лязгавшее, огромное, железное, что недавно неумолимо катилось на орудие, заслоняя весь мир.
Второй танк стоял вплотную к этому пожару, развернув влево, в сторону моста, опущенный ствол орудия из левого спонсона — мазутный дым длинными, извивающимися щупальцами вытекал из него.
В первом танке с визжащими толчками рвались снаряды сотрясая корпус, гусеницы, скрежеща, подрагивали, и отвратительный, сладковатый запах жареного мяса, смешанный с запахом горевшего масла, распространялся в воздухе.
Значительно дальше первых двух, справа, на самом краю начинающейся балки, вываливал боковой чёрный дым из третьего танка.
"Это я подбил три танка? — тупо подумал Кузнецов, задыхаясь от этого тошнотворного запаха и соображая, как все было, — когда меня ранило? Куда меня ранило? Где Зоя? Она была рядом...".
— Зоя! — позвал он, и его опять затошнило.
— Командир... Миленький!
Она сидела под бруствером, обеими руками рвала окровавленную на животе гимнастёрку, расстегивала пуговицы на груди, видимо, оглушенная, с закрытыми глазами. Аккуратной шапки не было, волосы рассыпались по плечам, по лицу, и она ловила их зубами, прикусывала их, а зубы белели.
— Зоя! — повторил он шепотом и сделал попытку подняться, оторвать непослушное тело от снарядного ящика, от стальных головок гранат, давивших ему в грудь и не мог этого сделать.
Движением головы она откинула волосы, посмотрела на него с преодолением страдания и боли и отвернулась. Сквозь тягучий звон в ушах он не расслышал звук ее голоса, только заметил, что взгляд ее был направлен на тихо скребущую ногтями землю руку Касымова, вытянутую из-за колеса орудия:
— Командир, миленький, помоги!
— Зоя, — шепотом позвал он и, сплюнув кровь, отдышавшись, сполз со снарядного ящика под бруствер, взял ее двумя руками за плечи с надеждой и бессилием, — Зоя! Зоя, слышишь? Ты ранена? Зоя! Где бинт?
— Ты обещал, что не будет больно..., — с укоризной прошептала она между мелким вдохом и выдохом, — так помоги... Вот здесь, в сумке, немецкий "парабеллум". Мне подарили его давно. Ты понимаешь? Если сюда... Не нужно делать перевязку...
— Ясно, — шепотом проговорил Кузнецов, — о чем ты меня просишь? Ты ошиблась: я не похоронная команда!
Достав из её же санитарной сумки остаток бинта, Кузнецов принялся её неумело перевязывать поверх гимнастёрки.
"Почему нас не учли этому, почему? — пульсировала в голове мысль, — этому надо учить всех ещё в школе...".
Она не сопротивлялась под его руками, сопротивлялись ее глаза, ее сомкнутые губы под прядями волос. Она вдруг обратной стороной кисти вытерла ему подбородок и, он различил свежую кровь на её руке.
— Господи, — шепотом сказала она, — как мне жаль вас всех, мальчиков...
— Это ерунда — меня оглушило, ударило о ящик, — крикнул он, — Зоя, что с Давлатяном? Что с Чубариковым?
— Чубариков ранен, а Давлатян... В сам начале.
Плохо скрывая невольную радость, Кузнецов:
— Зоя, как Володя? Где он? С ним можно говорить?
— В землянке пехотного санбата. Сейчас нет. Я хотела тебе сказать... Когда он приходит в сознание, все спрашивает, жив ли ты. Вы из одного класса?
— Из одного... Но есть надежда? Он выживет? Куда его ранило?
— Ему досталось больше всех. Не знаю. В голову и в бедро. Если немедленно не вывезти в госпиталь, с ним кончится плохо.
* * *
Вдруг, два неправдоподобно чистенько и опрятненько выглядевших человека вбегают на огневую позицию и знакомый голос загнанно переводя дух, выговорил:
— Из штаба полка спрашивают — почему молчит батарея, а он тут с медсестрой... Кузнецов, к орудию!
Он узнал обоих. Это были Дроздов с наганом в руке и командир взвода управления Голованов. Не закончив перевязки, Кузнецов встал:
— Комбат! Танковая атака на правом фланге отбита. Уцелевшие танки белых прошли левее той высотки и отсюда мы их не достанем.
— Товарищ командир взвода, — взревел тот, — я Вам приказываю: К ОРУДИЮ!!! Голованов, заряжай!
— Есть!
— Комбат! Правильнее было бы отнести уцелевшие огнеприпасы Уханову...
— Пристрелю! К орудию!
Пришлось подчиниться. Накрыв Зою чьей-то шинелью и напоследок ободряюще подмигнув, прильнув снова к уже опостылевшему прицелу, Кузнецов сделал около десятка выстрелов в дым, пока Дроздов, как бы в растерянности не подал команду "прекратить огонь".
Обернувшись, он с изрядной долей сарказма сказал было:
— Надеюсь, хоть в кого-нибудь да по...
Зоя зажмурясь, лежала на боку, свернувшись калачиком, подтянув ноги, будто ей было холодно, не по-военному изящный "парабеллум" валялся около ее неподвижно круглых поджатых колен и, что-то темно-красное, ужасающее Кузнецова, расплывалось возле ей головы с обезображенным смертью лицом.
И перекошенное, ошеломленное лицо Дроздова, как бы говорящее: "Разве я хотел её смерти?".
"Она не может быть смертельно ранена или убита и, не может так пугающе страшно прижимать руки к животу".
— Зоя... Что ты, Зоя? Зачем?
Затем, осознав что непоправимое всё же произошло, кровь ударила в голову и обернувшись к комбату, с трудом себя сдерживая чтобы не ударить, он:
— Ты! Ты!! ТЫ!!! Там где ты — там всегда кто-то умирает! Давлатян, Касымов, теперь Зоя!
— Думай, что несёшь, Кузнецов, — но за наган не схватился, как по обыкновению, — приказываю прекратить истерику! На войне всегда кого-нибудь убивают. Возьми себя в руки: ты командир Красной Армии — а не забеременевшая институтка!
* * *
— Слышу стреляют — дай думаю загляну, — раздалось вдруг сзади, — глядишь огнеприпасиком разживусь... Мой то, уж давно кончился.
Странно засмеявшись, Уханов с бессмысленной усмешкой опустился на землю около орудия и, так с биноклем на распахнутой гимнастёрке откуда выглядывала тельняшка, уселся отупело уставясь куда-то перед собой.
— Жив? — без особой радости его видеть, спросил Кузнецов, — как там орудие? Расчёт?
— Пуля для меня еще не отлита, — Уханов, приподнявшись на бруствере, на секунду глянул острыми зрачками в глаза Кузнецову, жила на шее, исполосованной струйками пота, набрякла туже, — орудию тоже ничего не сделается — оно железное. А вот расчёт... Остались мы вдвоём с Чибисовым.
Ездовой услышав свою фамилию, на мгновение высунулся из-за внешней стороны бруствер — за которым спрятался видать опасаясь комбата.
