Темнота сгущалась, уже трудно было понять, что происходит. Вайми крутился, выставив копье, но не мог ничего изменить: для этого ему надлежало заснуть, а заснуть по желанию невозможно. Больше всего он боялся, что начнет изменяться сам: он не представлял, как далеко могут зайти изменения. Тут он не мог умереть — но ни в чем другом уверенности у него не было.
Немного запоздало он подумал, что происходит сейчас с Дайной, Тайаном и другими. Вайми со стыдом осознал, что лишь сейчас вспомнил о них, но это и к лучшему: его терзания никак не могли помочь им, а как отыскать их в этом бесконечном море форм, он не знал. Ему оставалось сражаться только за себя.
Впрочем, "сражаться" звучало слишком громко. Он словно тонул в вязкой, полупрозрачной смоле, сквозь которую просвечивали какие-то образы — очень сложные и явно имеющие смысл, только он его не понимал. В этой массе нечем было дышать. Ещё какое-то время он беспорядочно барахтался, стараясь вырваться, а потом, как-то вдруг, всё погасло.
* * *
Внимание! Собратья йэннимурцы! Многие из вас уже знают о Вайми Энтиайсшу, очень юном (18`), но чрезвычайно талантливом марьют, сыгравшем решающую роль в известных вам событиях на Границе. И вот теперь мы слышим, что он (а также восемнадцать миллионов людей) брошены экипажем "Тайны" в Реальности Найнера — одной из новооткрытых разумных планет.
Известно о найнах пока очень мало, но захват ими всего, что попадает в их зону доступности, внушает нам подозрения. Действия же Наммилайны Сариммай и ряда других симайа (явно не достойных этого звания, см. список в Приложении) откровенно возмутительны. У нас есть серьезные основания не желать им добра. Их бегство, измена в отношении беспомощного ребенка, брошенного на произвол сомнительного происхождения расы, непростительны. Их оправдания в части спасения матрицы несчастного юноши есть просто проявления вызывающей наглости, так как её оригинал в данный момент, возможно, испытывает невообразимые страдания. Мы призываем всех симайа, ещё не забывших о своих детях, выразить трусам свое возмущение. Второе, но более важное: спасите Вайми! Не позволяйте неидентифицированным сущностям посягать на свободу ребенка!
Фронт в поддержку детей и справедливости (массовая рассылка по Йэннимурской Сети по крайней мере из 8 независимых источников).
* * *
Это было, как смерть: Вайми лишился всех ощущений. Чувства у него остались, — но им нечего было воспринимать. Он даже не мог понять — спит он или нет. Не было времени, не было вообще ничего, кроме его собственного сознания. Его просто выбросили из бесконечного круговорота иллюзорных реальностей в какой-то местный аналог Межсущей Тьмы.
Хотя пленившая его сила не говорила с ним, он быстро понял, чем заслужил такое обращение. Создавая свой мир в Найнере, он без зазрения совести поглощал чужие миры и весьма вольно обращался с населяющими их образами — многие из которых были не менее его разумны. Теперь ему дали почувствовать, как всё это выглядит с другой стороны — и Вайми оставалось только грызть локти. Ему был подарен целый мир — и вот, из-за собственной жадности — не из-за чего больше — он потерял всё. Вот только смириться с этим он не мог. Ему отчаянно хотелось вернуть утраченную — уже во второй раз — Лину, и он вспомнил вдруг сонмы придуманных им тварей. Они были необходимы ему, чтобы расширить объем его мира — жизнь, которая проникает в другую жизнь, прорастает сквозь неё, и делает собой, и так снова и снова. Это было мерзко и страшно... но это работало. Он выедал так чужие образы, превращал их в свои. Это получалось на удивление легко — словно он повелевал могучей рекой, размывающей рыхлый берег.
На миг Вайми ощутил испуг перед собственным внутренним пространством. Оно оказалось столь обширным, что в нем, казалось, есть совершенно незнакомые ему уголки, которые развивались независимо со дня его рождения.
Это была опасность, известная ему по рассказам Наммилайны: потеря связности. Любая система распадается, когда реагирует быстрее, чем сигнал успевает пройти её от края до края. И был ещё предел сложности, когда связей между элементами становилось больше, чем они могли координировать. Существовало невообразимое множество решений, но самым простым было распадение на части, каждая из которых обладала независимым сознанием. Но с ним, похоже, всё обстояло иначе: Вайми ощущал в себе нечто чужеродное. Оно походило на расплавленное золото, сияющее и жгучее, и он знал, когда оно проникло в него: во время битвы "Тайны" с Харой, когда та сделала его своей частью. Но эта чужеродность вовсе не была враждебной, напротив: юноша чувствовал, что от неё исходит приятное, сильное тепло. Она была в нем, чтобы защитить его. Она указывала ему пути, когда он становился творящим алмазом во сне, но не выбирала их: они сплавлялись тогда в цельное, нерасторжимое единство.
Вайми понимал, что именно она дала ему возможность управлять этой реальностью. Без неё он сам стал бы одним из подчиненных образов — совсем не обязательно страдающим, но подневольным, изменяясь по чужой воле, а это не очень ему нравилось. Но и способность творить свои реальности теперь не казалась ему прекрасной. Он уже понимал, что его желания оказались слишком незрелыми по сравнению с силой, которой он обладает. Но, может, и эта мысль не была его собственной.
* * *
Вайми вновь вздохнул и помотал головой. Он всегда считал себя единым, неразделимым целым — хотя и понимал, что теперь это не совсем так. Его стало слишком много — и, в то же время, слишком мало, потому что он, отчасти, уже перестал себя понимать.
Он не был склонен к отчаянию, — но что ещё ему оставалось? Целую вечность провести здесь, совершенно одному, не зная, чем заняться...
Вообще-то, провести вечность — даже здесь — было бы совсем неплохо. Это было несравненно лучше обычного для его мира исхода. Вайми нравилось бездельничать — сидеть или валяться где-нибудь, любуясь на облака или пейзаж и предаваясь мечтаниям. То же он мог делать и здесь. Он уже чувствовал, что с каждым придуманным им образом, с каждой новой мыслью он становится больше и более устойчивым. Теоретически, этот медленный рост — если ему не помешает ещё что-нибудь — мог разрушить тюрьму, но Вайми понимал, что займет это миллионы лет. И он очень сомневался, что оставаясь наедине с собой так долго, не сойдет незаметно с ума, просто от скуки и отсутствия новых впечатлений, в которых всё же отчаянно нуждался. Или, даже в случае успеха, не утратит возможность жить во внешнем мире и сам интерес к нему окончательно и безвозвратно.
Это были не те вещи, над которыми ему хотелось думать — однако, думать о них ему приходилось, если он не хотел остаться в этом месте навсегда. Он любил время от времени устраивать набеги на свой внутренний мир, высматривая там всё, что завелось вроде бы само по себе, вне фокуса его сознания. Там встречались иногда поразительные вещи — иногда восхищавшие его, иногда пугавшие. Но теперь Вайми занялся тем, что делал прежде очень редко: он искал в себе новые возможности. Раньше у него не было нужды этим заниматься: возможности своего тела он и так знал от и до, а сила его воображения работала только внутри, и преподносила ему достаточно сюрпризов, чтобы он и не рвался получить больше. Но сейчас его сознание стало почти одним целым с окружающей средой — и Вайми уже понимал, что если оно изменится, изменится и мир вокруг. Сейчас его устроило бы любое более-менее реальное окружение — какое угодно — и он решил, для начала, сосредоточиться на этом.
Ему не привыкать было творить миры силой воображения. Пускай вокруг теперь не осталось ничего, к чему он мог бы подобраться, просторы души были в полном его распоряжении. Но чтобы жить в них, ему пришлось бы буквально вывернуться наизнанку, окружить себя тем, что было у него внутри — и Вайми не знал, как это сделать. Размышляя над чем-то, он не привык прикладывать усилия. Обычно всё получалось у него само собой — и, если он не мог решить задачи наяву, то находил ответ во сне. Это случалось так часто, что казалось совершенно естественным. Он привык жить, подчиняясь своим побуждениям — они никогда не подводили его. Только здесь это не годилось. Именно побуждения могли похоронить его заживо в этой неощутимой тюрьме. То, что он здесь создавал, было имитацией, иллюзией, лишенной плоти. Нужно было добраться до нижнего уровня, до Йалис — а Вайми представления не имел, как к нему подступиться. Его познания в Йалис были ничтожно малыми — но дело, впрочем, оказалось даже не в этом. Его мышление, вся его суть совершенно не были приспособлены действовать на уровне, где лишь математика могла ему помочь. В ней же Вайми разбирался, можно сказать, никак. Он не был как-то особенно глуп, но его образное мышление яростно сопротивлялось всем попыткам загнать его в рамки математической логики.
Он начал, наконец, понимать, какого рода работа ему предстоит. Мало научиться изменять реальность: нужно прежде изменить себя. Он не видел здесь ничего невозможного, но уже понимал, что дело выйдет трудным, продвижение — медленным, и займет всё это много времени. Самым неприятным было то, что Вайми вовсе не хотел меняться: он нравился себе такой, какой есть. Только вот был ли у него выбор?..
* * *
Принявшись, наконец, за дело, Вайми с крайним удивлением обнаружил, что главной проблемой оказалась не тупость, а самая обыкновенная лень. Соображал он очень быстро, но вот заставить себя выкладываться по полной не мог. Свободолюбия явно не хватало на полноценный мотив — в конце концов, он вовсе не страдал здесь — и, поразмыслив, он сосредоточился на более низменных чувствах, а именно, на обиде за незаслуженное заключение в этот мрак. Вообще-то, он попал сюда вполне заслуженно — но образ невинного страдальца доставлял ему наслаждение, он толкал его выдумывать всё новые и новые обиды — а чем сильнее они разгорались, тем сильнее его тянуло вырваться отсюда.
Конструкция получилась очень хлипкой и сложной — но более-менее работала, и Вайми, шаг за шагом, выстраивал сеть понимания вокруг своей математической сути. Она, правда, упорно не давалась ему, и он, в конце концов, додумался заменить мало что говорящие ему уравнения различными животными и отношениями между ними. Известных ему для этой цели не хватило, и пришлось придумывать новые — и зверей, и отношения. Описать всю эту конструкцию словами Вайми бы не смог — но его никто, к счастью, и не спрашивал.
В конце концов он понял, что ему ИНТЕРЕСНО выстраивать эту сеть из перевода смыслов. А когда ему становилось интересно, он мог заниматься этим, пока не тупел от усталости. Вот только тут он не уставал — и спать ему тоже не хотелось.
Однако, энтузиазм тоже не особо помог ему — узнавал он много что, но применить это на практике не получалось. В отчаянных, но напрасных усилиях прошло неопределенно много времени. Сколько именно — Вайми не представлял. Вначале он ощущал обиду на свое бессилие, потом его охватила злость. Она разгоралась всё ярче и ярче — в какой-то миг юноша даже испугался мощи вспыхнувшего в нем огня. Он словно с невероятной быстротой не то падал, не то поднимался к пылающему, мятущемуся свету — а потом это сияние охватило его целиком, и созданный им мир возник вокруг него.
* * *
Едва опомнившись, Вайми понял, что чуда не случилось. Он парил в центре просторной комнаты с неровными, бугристыми стенами, без малейших следов выхода, зато с несколькими тусклыми сине-белыми огнями — очень похожей на ту, в которую его заточили Корхх.
Оставаться в ней не хотелось и Вайми бросил во все стороны поток созданных им образов — но лучше бы он этого не делал. От нетерпения он попытался развернуть свой мир слишком резко — а стены, как оказалось, обладали свойством зеркала. Отразившись от них, поток образов обрушился на юношу, разрывая в клочки его суть. Кое-как отпинавшись от них, Вайми зарекся от таких попыток. Он решил обследовать стены наощупь — но и тут его ждало разочарование. Он был окружен силовым полем, далеко отстоявшим от стен. Он мог смещаться на две своих длины вперед или назад и на одну свою ширину вверх-вниз, вправо и влево — вот и вся доставшаяся ему свобода. Под его отчаянным напором поле немного подавалось, но затем становилось твердым, как скала. Вайми даже приблизительно не мог представить, какова его мощность и можно ли вообще его пробить. Пытаться пробить его силой он не стал — и так ясно, что импульс отразится и попадет в него же, причинив дикую боль. Что ещё он мог тут сделать?
Вайми задумался, но в голову так ничего и не пришло. Звать на помощь? Стены не пропустили бы его импульсы, к тому же, он не знал, как дотянуться до симайа. В любом случае это было бесполезно, так как они ничем не смогли бы ему тут помочь. Заставить свое узилище двигаться он тоже не смог бы — не хватило бы сил, да он и понятия не имел, куда его можно тут двигать. Что ещё? Наделать себе фальшивых собеседников? Такое он умел, причем, неплохо, но это ничем бы ему не помогло. Вытянуть силу из поля не получалось — впрочем, он просто не знал, как это сделать.
На миг у Вайми мелькнула бредовая идея — сбежать в Реальность, совершив не-переход — но он понятия не имел, за что тут ухватиться, да и в любом случае ему не хватило бы сил. Он даже боялся представить, сколько их тут нужно.
Перебрав все возможности, он понял, что ничего не сможет сделать. По-настоящему страшно Вайми пока что не было — во всяком случае, от голода он умереть не мог. Но провести целую вечность в этой норе, буквально подыхая от скуки — такой вариант совсем ему не нравился.
Как-то вдруг он вспомнил первый увиденный в жизни морской пляж: широченная полоса солнечно-желтого песка, незаметно переходящая в ухоженные рощицы с тенью, прихотливо-извилистая — по ней можно брести целый день и пейзаж, изменяясь, оставался тем же самым...
Вайми вздохнул и помотал головой. Воспоминание прошло, но сразу же навалилось другое, куда более свежее — всего несколько дней назад, на Тайат, он вот так же отправился гулять поутру — правда, уже вместе с Дайной. Всё вокруг было темным, зеленовато-серым и гудело от мощного теплого ливня, так что одеваться они не стали и побрели нагишом, в один миг вымокнув до нитки. Буря была довольно-таки сильной. Ливень хлестал по обнаженной коже, босые ноги путались в густой высокой траве, под подошвами то и дело хлюпала вода, холодная земля подавалась под ними глубоко и мягко.
Ошалев от грома, они устроили игру в догонялки — но Вайми почти сразу же растянулся в луже, перемазался до бровей в грязи и стал похож на черта. Гневно отплевываясь, он отправился искать ручей, в котором мог отмыться — но, пока он искал, ливень смыл всю грязь. Потом дождь, наконец, кончился и сквозь разрывы плывущих, казалось, прямо над головой туманных туч начало проглядывать солнце. Они смотрели на него словно со дна узких, глубоких, непрерывно изменявшихся ущелий.
Запутанная тропа вывела их на край огромного, глубокого ущелья с густо заросшими склонами — по его дну с гулом катилась желто-белая бурлящая река. В ней проплывали изрядных размеров стволы и зрелище было довольно внушительное — они даже остановились посмотреть. За ущельем начинался лес, настоящие джунгли — исполинские деревья, перевитые лианами. Зелень их была столь густой, что они походили на обомшелые скалы, и лес казался Вайми настоящей горной страной — с хребтами, пиками, ущельями и темными пещерами.
