— Дело у меня к тебе, Твердяна, а точнее, просьба, — начала она. — Меч мой вещий раскололся. Возможно ли его перековать? Знаю, никогда прежде такого не делалось, но... А вдруг получится его восстановить?
— Хм, — насупила Твердяна чёрные брови, потирая подбородок в угрюмоватом раздумье.
— Почему я обращаюсь именно к тебе? — продолжила Лесияра. — Хоть я и сама ковала этот меч, но для восстановления клинков нужна особая сноровка. Перековывать гораздо труднее, чем ковать в первый раз; я не уверена, что смогу это сделать. Думаю, только ты и способна на это, твоим искусным рукам под силу всё.
С горестной бережностью княгиня извлекла осколки из ножен и разложила их на подушке. Твердяна долго рассматривала их, касаясь острых краёв тёмными, рабочими пальцами, а после спросила:
— Как же это приключилось?
— Была я у моего зятя Искрена, показывала ему, как клинок кровоточит при направлении его на восток, — поведала Лесияра. — И вдруг меч не выдержал... Разнесло его на куски. Все до единого обломки были собраны, все они здесь, перед тобою. Утрата этого меча для меня... — Княгиня запнулась и смолкла, чувствуя невыносимую горечь, подступившую к горлу и отнявшую дар речи.
— Я всё вижу, госпожа моя, и чувствую твоё горе, — смягчая суровую, шероховатую хрипотцу своего голоса, сказала оружейница.
Её тяжелая горячая рука опустилась сочувственно на плечо княгини. Справившись с комом в горле и дрожью губ, Лесияра спросила приглушённо:
— Так что ты скажешь, Твердяна? Возьмёшься ли ты перековать этот меч?
— Хмм... мда, — промычала та, поглаживая отливающий голубизной череп. — Ну и задачку ты мне задала, государыня. Это ж... не просто взять, расплавить всё, снова отлить и выковать! В каждом слое стали — своя волшба. Это всё равно что в разорванном теле все жилки кровеносные заново сшивать-соединять, чтоб кровь по ним опять течь могла...
— Я представляю, как это трудно, — промолвила Лесияра.
— Нет, госпожа моя, не представляешь, — покачала головой Твердяна. — Проще новый меч сделать, чем сломанный перековать.
— Второй такой меч в ближайшее время вряд ли родится, — печально вздохнула княгиня.
— В том-то и дело. — Твердяна снова потрогала осколки. — Попытаться-то, конечно, можно... Но даже ежели я перекую клинок и восстановлю волшбу, неизвестно, останется ли он по-прежнему вещим или утратит это свойство. Да и времени это займёт... не знаю, сколько, государыня. Не могу сказать.
— Сколько бы ни заняло... на тебя вся моя надежда, — тихо проронила Лесияра.
Также они обговорили новый срочный заказ на оружие для светлореченских воинов. Это означало, что Твердяне и её помощницам снова придётся дневать и ночевать на работе, но оружейница спокойно и безропотно восприняла эту новость.
— Что ж, нам не привыкать, — кивнула она. — Надо так надо, от работы мы никогда не отлынивали, не откажемся и сейчас.
— Тебя я освобождаю от всей прочей работы, чтобы ничто тебя не отвлекало от перековки вещего меча, — сказала Лесияра. — А с заказом и без тебя справятся.
— Воля твоя, государыня, — склонила голову Твердяна.
*
Любима хныкала:
— Я хочу гулять только с тобой... А ежели Ждана тоже пойдёт, я уйду! Ноги моей там не будет...
Пока няньки одевали княжну, Лесияра ждала у окна. Ей пришло в голову устроить семейную прогулку с детьми в саду; впрочем, слушая вопли Любимы, теперь она уже пожалела об этой затее. Всё ещё снедаемая ревностью младшая дочка наотрез отказывалась проводить время вместе с Жданой, и приходилось едва ли не силой тащить её на эту прогулку.
— Милая, Ждана — моя избранница, — вздохнула Лесияра. — Она — моя невеста, а впоследствии станет женой, это уже решённое дело. Я люблю вас обеих, поэтому надо вам как-то подружиться. Зря ты так упрямствуешь, доченька... Ждану весьма печалит то, что ты никак не хочешь её принять. Она бы очень хотела стать тебе любящей матушкой.
— Не хочу... Она никогда не заменит матушку, — плакала Любима.
Она знала Златоцвету только со слов Лесияры, но благодаря красочности, сердечному теплу и нежности, которыми княгиня наполняла свои рассказы о супруге, девочка полюбила покойную мать так, будто помнила её сама. Она вырывалась, отказываясь надевать шубку, и няньки уже выбились из сил от возни с такой непослушной подопечной.
— Речь и не идёт о замене, родная, — терпеливо пыталась объяснить княгиня. — Матушка Златоцвета останется в наших сердцах на своём месте, никто и никогда её не забудет. Но найдётся место и для Жданы. Подумай: прежде семья была — только ты да я, а у Светолики, Огнеславы да Лебедяны свои заботы, они уж отделились и редко нас навещают... А теперь нас станет много. Ты, я, Ждана и мальчики — согласись, так ведь намного веселее!
Слёзы брызнули из глаз Любимы ручьями. Она принялась топать ножками, неуправляемо крича:
— Не хочу, не хочу, не хочу-у-у!..
Сердце Лесияры было отнюдь не из камня, слёзы любимой дочки всегда терзали его, как раскалённые щипцы. Как итог — там, где, быть может, следовало бы проявить твёрдость и строгость, Лесияра, тая от жалости и нежности, спешила успокоить Любиму и дать ей требуемое. Понимая, что этим только балует и портит дочь, она, тем не менее, не могла выносить слёз княжны. Вот и сейчас, потрясённая силой рыданий Любимы, она присела и протянула к ней руки, чтобы заключить в объятия.
— Любима... родная моя, ну что ты!
— Не хочу... пусти, пусти! — верещала девочка, противясь рукам родительницы.
Няньки качали головами:
— Ай-ай-ай, княжна, разве так можно себя вести!
Любима не внимала никаким увещеваниям. Охваченная припадком возбуждения, она превзошла саму себя: вырываясь от Лесияры, она стукнула её кулачком, вскользь угодив по скуле. Няньки в ужасе сгрудились в кучку... Ещё никогда княжна Любима не выходила из повиновения настолько, что осмеливалась бы поднять руку на свою родительницу. Это было уже слишком, и за таким поведением могло последовать только суровое наказание.
Удар детской ручки был слабым, но достаточным, чтобы терпение Лесияры лопнуло. Она никогда не наказывала дочь телесно, действуя с ней лаской, и сейчас тоже чувствовала себя не вправе подвергать маленькую княжну порке. «Сама виновата, избаловала — вот и получай теперь, пожинай посеянное», — стукнула в виски горькая мысль, а сердце покрылось ледяной корочкой негодования и на саму себя, и на дочь. Как же так вышло, что она, повелительница женщин-кошек, справлялась с государственными и военными делами, но не могла справиться с одной маленькой девочкой?..
— Хорошо, не хочешь — как хочешь, — сказала княгиня сухо, отступая. — Никто тебя не неволит. Но ты огорчаешь меня, доченька, ты разбиваешь мне сердце. Ты сделала мне очень больно... Гулять мы пойдём без тебя, а ты будешь сидеть в своих покоях под надзором. Никаких кукол, никаких игр. Сказки на ночь тоже не будет, спать ты ляжешь сама, без меня.
Крик уже прекратился, Любима застыла с дрожащими на глазах слезами, по-видимому, осознав, что зашла слишком далеко и сделала нечто страшное и непростительное. Гораздо ужаснее любых телесных наказаний для неё была холодность и отдаление Лесияры, и она засеменила следом за уходящей родительницей, протягивая к ней руки.
— Государыня, прости меня... Не уходи, не покидай меня, умоляю тебя!
Лесияре стоило невероятного усилия над собой не обернуться на этот отчаянный, рвущий сердце вопль, не подхватить Любиму на руки и не прижать к себе. Слыша за спиной уже вполне искренние горестные рыдания, она сама чуть не плакала. Однако белогорская правительница всё-таки закрыла дверь и отдала приказ телохранительнице Ясне проследить за тем, чтобы княжна не покидала своих покоев до дальнейших указаний.
— Не утешать, не развлекать, не играть, — распорядилась княгиня. — Княжна повела себя недопустимо, она наказана.
«Сама виновата, сама виновата», — язвило ей душу эхо неутешительных мыслей. Слишком сильно любила, слишком многое позволяла и прощала — и вот до чего они докатились. Она, великая повелительница Белых гор, княгиня Лесияра, получала тумаки от собственной дочери. Да ещё при няньках в качестве свидетелей... Позор. «Ежели какое дитя поднимет руку на родителя, сечь сего негодного отпрыска плетьми либо розгами нещадно и не даровать немедленное прощение, а дать хлебнуть своего бесчестья досыта», — гласил старый закон, но Лесияра не могла применить его к Любиме, своему избалованному, но обожаемому сокровищу. Бить её, такую маленькую и беззащитную, до алых рубцов на спине, до лопнувшей кожи — Лесияра с содроганием отвергала малейшую возможность этого, а вот дать ей «хлебнуть своего бесчестья досыта», пожалуй, следовало. Если, конечно, было ещё не слишком поздно для этого.
В голубых сумерках зачарованный инеем сад выглядел сказочно и таинственно. Радятко с Малом катали снежную бабу из огромных, почти неподъёмных комьев, а Яр лепил целое семейство маленьких снеговичков.
— А где Любима? — спросила Ждана, когда Лесияра появилась рядом с ними.
— Она не пожелала к нам присоединиться, — сдержанно ответила княгиня.
Ударенная маленькой княжной скула ещё немного ныла, а душа Лесияры сокрушалась. Ждана, с беспокойством заглянув ей в глаза, вздохнула:
— Всё бунтует?
— Не то слово, — хмыкнула Лесияра, невольно потирая щёку. — Целая битва разразилась... Впрочем, это целиком моя вина: я слишком долго позволяла ей вить из меня верёвки. И вот... допозволялась.
Краем глаза она приметила: следы Радятко на снегу точь-в-точь совпадали с теми, которые она видела днём.
— Ничего, потихоньку протопчем тропинку к её сердцу, — молвила Ждана.
А сердце Лесияры отяжелело от печали и разрывалось между Любимой и Жданой. Наверняка маленькая княжна сейчас плакала у себя, и от этого Лесияре всё было не в радость, даже предвкушение полуночной встречи с любимой женщиной не грело. Потихоньку присматриваясь к Радятко, она не могла отделаться от этого неуютного чувства — призрака присутствия хмари, как будто невидимые волчьи глаза враждебно смотрели ей в спину.
Вечером, около того часа, когда Любима обычно укладывалась спать, Лесияра поймала себя на не поддающейся доводам разума тоске. Эта тоска влекла её в покои дочери, чтобы обнять, поцеловать, вытереть полотенцем умытое личико Любимы, а потом рассказывать сказки и мурлыкать, пока девочка не уснёт. Княгиня всегда чувствовала сосущую пустоту под сердцем, когда по какой-либо причине не могла завершить свой день укладыванием дочки спать. Это было святое, некий умиротворяющий обряд, которого она сегодня сама себя лишила и — потеряла покой и радость. Не утерпев, она тихонько подошла к двери и прислушалась. Звука рыданий, которые она так боялась услышать, не было. На пушистых лапах подкрался соблазн открыть дверь, проскользнуть внутрь и полюбоваться хотя бы на спящую дочку, но Лесияра сказала себе: «Нельзя! Или покажешь себя в глазах Любимы бесхребетной тряпкой, неспособной исполнить даже собственные слова». Коль уж она решила быть твёрдой, то не следовало тут же идти на попятную.
И вот — полночь... Заветный, долгожданный час, когда следовало быть во всеоружии, а у Лесияры опускались и руки, и всё остальное. Она не могла быть счастливой, если не видела улыбки дочери и не слышала её смеха, не могла наслаждаться, зная, что Любима чувствует себя обделённой и покинутой. Это убивало всякое желание. Вот сейчас она придёт к Ждане... и что?.. Но уговор есть уговор, и Лесияра перенеслась в покои своей избранницы.
Опочивальню освещал дрожащий огонёк масляной лампы. Пахло душистыми травами, и Лесияра окунулась в тёплое и уютное спокойствие, сразу утолившее существенную долю её смятения и тоски. Ждана сидела в постели с непокрытой головой и расчёсывала волосы, тронутые дыханием зимы... Если Искра вернула здоровье и молодость Лебедяне, то кто вдохнёт омолаживающую силу Лалады в Ждану, прогнав седину из её кос? Только она, Лесияра: больше некому. А Ждана, завидев её, ласково улыбнулась.
— Время бессильно перед твоей красотой, моя лада, — проронила повелительница женщин-кошек, задумчиво пропуская между пальцами длинные пряди волос.
— Время меня не щадит, государыня, — качнула та головой, разделяя гребешком этот шёлковый водопад на отдельные струи.
— Ничего, скоро оно для тебя повернётся вспять. — Лесияра расстегнула кожаный пояс с кинжалом, сняла кафтан, оставшись в рубашке, но далее раздеваться медлила.
Присев на постель, она долго любовалась Жданой и целовала прядки её волос, которые на глазах темнели: иней седины таял под прикосновениями губ княгини.
— Ты выглядишь утомлённой и печальной, государыня... — В тёплом голосе Жданы прозвенела озабоченность. — Вижу, тебе не до меня сегодня. Любима принесла тебе огорчение?
У княгини вырвался вздох, пальцы вновь почесали скулу.
— Она ударила меня, лада... Это позор. Удар в лицо — это тяжкое оскорбление мне и как родительнице, и как княгине. И от кого? От собственной дочери. Правда, она потом сама ужаснулась содеянному, это по её глазам было видно, но... Мне некого винить, кроме себя; следовало держать её в строгости сызмальства — возможно, сейчас был бы толк. Я посадила её под стражу в её покоях и не разговариваю с ней — вот и всё, что я смогла сделать. Наказывать её телесно я не могу, меня бьёт дрожь от одной мысли о причинении ей боли.
— Думаю, наказывая её таким образом, ты только отдалишь её от себя, — промолвила Ждана, нежным скольжением касаясь щеки Лесияры. — Ежели такого наказания прежде никогда не было, а сейчас вдруг начнётся, станет лишь хуже.
— Вот и я так же думаю, лада. — Княгиня поймала пальцы любимой и прильнула к ним губами. — Не поднимется у меня рука... И язык не повернётся отдать такой приказ. Ума не приложу, как поделить себя между вами, чтобы Любима поняла, что моя любовь к ней никуда не делась и ни капли не уменьшилась, да и тебя чтобы не обидеть...
— Терпение, государыня, только терпение, — улыбнулась Ждана. — Ласка и строгость в обращении с ребёнком должны идти рука об руку. На всё требуется время. Мгновенно она меня не полюбит, но постепенно свыкнется. Она девочка не злая, хоть и избалованная чуточку, но сердце у неё светлое.
— А у тебя сердце мудрое, — прошептала Лесияра, вдыхая молочно-медовое тепло кожи Жданы в укромном местечке на шее, за щекотной завесой волос.
Откуда в Ждане были эти чары? Несколько ласковых касаний — и вот уже Лесияра растаяла, отпустив свои тревоги и поверив, что всё наладится; один янтарно-мягкий взгляд — и княгиня ощутила возвращение той мучительно-сладкой напряжённости, которая предшествовала расцвету желания.
