Два цветка на букет

Беруши не нужны. Допустим, у ворчуна не самый приятный голос, но когда поют колыбельную, пытаясь успокоить ребёнка, важен не голос, а та забота, что кроется за неловким напевом.

Пой, Ка-Нон, пой сколько хочешь, даже если твои песни кажутся немелодичной, скрипучей прозой. Ты единственный в этой комнате, кого я безоговорочно признаю за старшего.

18 дуга, 4 месяц, главное — вовремя понять то, что ничего не понимаешь

— Сплюшка, сплюн! Сплюнтяй!

Я оттянул указательным пальцем нижнее веко и часто заморгал. Размытый мир приобрёл очертания: кто-то отдёрнул моховое покрывало верхней койки, и вместо пушистой благодати пришлось созерцать блики на чёрных штанах, обтягивающих толстые коленки Чада. Ради неба, что надоумило его носить эку непристойность? Голышом и то приличнее.

Лохматый и мятый, я неохотно выполз из 'пещеры' и сразу же проснулся, ибо зрелище, представшее взору, воистину бодрило.

Перед водопадом стояли Ка-Нон и Альф — подбородки задраны, ладони под струями — и запоем втягивали воздух носами. Бахрома на тёмно-синем плетёном облачении волновалась, как от ветра, мешалась с каштановыми и дымными прядями нюхальщиков. Вскоре к таинственному действу подключился и здоровяк Чад; вклинив плотное тело меж худосочных соседей, он едва не спихнул Альфа в сияющий поток. Прошипев: 'Мастер хаоса!', синий глава посторонился, уступая серединное место, и вся троица с прежним рвением ушла в дыхательные упражнения. Как зачарованный, я смотрел на подвижные ноздри соседей — шире-уже, шире-уже... Попробовал повторить — лёгкое головокружение, и ничего.

— С тебя хватит, — вдруг бросил Ка-Нон в сторону Альфа, — не забудь о дежурстве, — и обвинительно воззрился почему-то на меня.

Мальчишка упруго выскочил на середину комнаты, сделал пару танцевальных па, несколькими прыжками добрался до выхода и выскользнул в коридор. Я нерешительно поплёлся к остальным в надежде, что старшие сами объяснят, что делать дальше. Пристроился сбоку от Чада — и волосы тут же растрепал вертикальный поток ветра, овеяв рану на макушке целительной прохладой.

Вот и первый вдох — а здесь и правда другой воздух, чем рядом с кроватью. По носоглотке разлилась сладковато-ореховая свежесть, и я закатил глаза от восторга. Живительная бодрость ударяла в голову и наполняла лёгкие непривычно уютной прохладой, словно бы расправляя в теле каждый сосудик.

Да! Да! Да! Ещё! Ещё!..

— Не лопни там. — Эйфория быстро прервалась: локоть Чада нахально упирался в мои рёбра. — Перегрузишь сердце, а ответ перед Катионом нам держать.

Я сделал два коротких вдоха ртом и разочарованно поморщился: вкус не тот. Похоже, что только носовое глотание даёт возможность утонуть в ласковых потоках. 'Не лопни — сердце перегрузишь' — получается, не такой уж я и инволют, если смог позавтракать вместе с высшими!

— Сам не лопнешь?

— Аааа, я такими кусищами не глотаю! — Здоровяк поучительно погрозил пальцем. — Пью глоточками, растягиваю.

Я с досадой постучал по лбу: нажрался за минуту, ажно не поняв, 'есть ли там косточка'. Насмарку все самоучения, ежедугно повторяемые про себя: животные потребности — и туалет, и обед, и сон — справлять не спеша, чтобы успеть получить телесное удовольствие и зажечь ещё один светлячок радости в мрачном болоте будней домена.

— По правде, я сначала и не думал приступать к еде. — Признание сорвалось с губ, когда мы с Чадом уже покинули хлебное место. — При Катионе питался не так, а материально.

— Материально тебе вредно — вон какие телеса отрастил, и без толку, — здоровяк прищипнул пальцами складку на моём животе.

— Ну-ну. Можно подумать, твои телеса — с толком...

— Аааа, — наставительно потянул собеседник, — узнаю дебёлую точку зрения, что тело — только проводник энергии сфер. Ещё скажи, ходить и летать тебе одинаково легко?

От неожиданности я поперхнулся слюной. 'Дебёлый' — дэ-белый — Белый дом? Альф, что, растрепал мою сказку-страшилку для мыслеловов по всем углам домена? А врач и не спешил оспаривать (когда бы успел?), так что в глазах всей синей комнаты новенький — вовсе не глупая зверушка, а продвинутый 'белый', который от нечего делать припёрся в резервацию под лозунгом 'назад, к природе!'.

— Летать без сфер не получится. — Я разгладил покрывало нижней койки в поисках сюрпризов и, лишь убедившись в отсутствии оных, сел. — Нет подходящих органов.

— Во-от, — красавчик накрутил на палец прядь роскошных чёрных волос, — зато есть такие, чтобы двигаться целиком без применения силы, с помощью мышц. Но их сначала надо из зачаточного состояния развить.

Час от часу не легче. Помнится, Катион учинил целый кукольный театр, чтобы скрыть от Дари мой способ перемещения. Выходит, из пушки по воробьям — для синих-то он давно не новость.

Ну всё, вздумай Чад прочитать сейчас мысли, вся сказка про 'белое' происхождение улетит в трубу. Поглумятся, наверное, всласть, зато развяжусь с глупой легендой.

Но собеседник истрактовал моё замешательство совсем по-другому.

— Да-да, мышцы! Что, не понял? Те самые пучки волокон, что от связки к связке тянутся и жрут много. Думал, на козла тебе их столько, коли жир есть — и жрец, и грец, и телу венец? А не на козла, оказывается! Но тут своя привычка нужна. Они, привереды, неслабо тончают, ежели на сферах тупо ехать: без подкрепления за две недели в квёлого-дебёлого превратишься.

Вот она, философия истой пресыщенности. У него в руках сферы — такое сокровище, — а нет, на древность потянуло. 'Мышцы' — да я бы с готовностью променял непослушные, вечно ноющие отростки на воспарение к ноосфере, но мне почему-то выбора не дали, а те, у кого к тонкому миру полный доступ, с жиру бесятся. Впрочем, Чаду — Чадово. Нравится наращивать мышечную ткань — дело личное, но не умничай хотя бы. Неопределённо промычав здоровяку в ответ: 'Ууу.. Дааа...' — я двинулся искать Катиона (или, если тот пока не пришёл в себя, кого-нибудь ещё), чтобы проводил до сада.

От призматической прихожей в глубь холма уходили два спиральных коридора. Лазарет и синее общежитие лежали на разных витках правого 'винта', почти на единой вертикали, что как будто указывало на сквозной водный поток; но струи в солнечной лагуне сверкали первозданной чистотой, тогда как водопад на входе в больничку рябил тонкими штрихами водорослей — они давали тускло-нефритовую флуоресценцию, что разительно отличала его от остальных подземных потоков, несущих воды вдоль стен общей пещеры. Помню, в первый раз, проходя сквозь зелёный 'душ', я перетрусил и зажмурился. Но во второй переход рискнул и с тех пор нарочно раскрывал глаза пошире — касания воды приятно щекотали слизистые, снимая и пыль, и раздражение.

В лазарете никого не оказалось. Рассеянный взгляд пробежался по серым стенам, пустой койке и вернулся к проёму в коридор.

— Катион приболел, — холодно усмехнулись из-за нефритовой стенки. Я попятился, тщетно высматривая через струи очертания собеседника. — Следуй за мной.

Неприятный голос, высокий и сухой, как резкий запах пыльцы на жарком ветру. Помню похожие ассоциации от жёлтого хрюкающего чуда... 'Непосредственный начальник', так назвал его Катион. И по имени...

— Д... Дари? — я нырнул в проём, и кромка влаги приятно лизнула кожу.

— Оный самый, — стоявший в коридоре снисходительно ухмыльнулся. — Ага, вижу, Ка-Нон уже к рукам прибрал. Хм... Ладно, хоть от грязи отмоешься.

Теперь 'тычинка' вовсе не выглядел ярко-шафранным, его тело лишь слегка тронул жёлтый оттенок. Лицо словно вылито из густого мёда: маленький гладкий нос, тонкие дольки губ, ровные округлые щёки, картинно обрамляемые крупными тёмно-золотыми кудрями, спадающими ниже мочек — всё такое изящное, что позавидует любая женщина. Однако ни по голосу, ни по сложению Дари не выказывал принадлежности к слабой половине человечества. И если в видениях Катиона 'тычинка' щеголял чрезмерными признаками обоих полов, то в жизни смотрелся скорее бесполым ангелом — судя по голосу, увы, отнюдь не святым.

— О да, я знаю о своей красоте, — заметил моё внимание Дари, поправляя маленькими руками высокий ворот блестящего чёрного халата, — но ты не художник, а садовник. Не забыл? Работа стоит, — взмахнув длинным рукавом, 'тычинка' быстро двинулся к прихожей.

Поспевать за ним едва удавалось; грубые шевеления мышц превращали походку в косолапое шатание, так не похожее на гладкий плывущий шаг остальных обитателей домена. На уме крутился навязчивый вопрос, и, помолчав минутку, я не выдержал:

— Позвольте узнать, что случилось с Катионом?

— Пытался оспорить решение Ньяра, — хрюкнул 'тычинка'. — И получил поделом!

— Он... выживет? — Я захлебнулся в словах.

Проводник резко остановился в приступе смеха, унизительно тыча пальцем в мою сторону.

— От рядовой драки?! Да замухрышка не удосужился объяснить подопечному самые основы правил! Хе-хе-хр, умирай мы от любого ожога чернотой — домен бы пустовал! Между прочим, самый правильный способ ставить на место выскочек вроде нашего серенького. В первый такт от дуэли и захочешь — не порыпаешься.

Опять двадцать пять. До сей дуги местные обитатели с завидным постоянством упоминали только три основных цвета ауры. И едва хотя бы с одним что-то начало проясняться, как мир огорошил меня очередным набором загадок.

Я непонимающе уставился на попутчика и уточнил:

— Разве надавать в морду — это не по части красно... ты? — чем вызвал у Дари ещё один приступ хрюканья.

— В морду — да, но для лучшего послушания надо давать не в морду, а по мозгам, — пояснил тот. — Чтобы и мысли трепыхаться не возникало.

В носу засвербило, и я глухо чихнул в ладонь. Рассудок плохо переваривал объяснения Дари. Во-первых, если применение черноты — это захват сознания, то как к ней могут быть применимы эпитеты: 'драка' и 'мордобой' — по смыслу, нечто резкое и причиняющее боль? Во-вторых, раз уж звание чёрного мастера связано с владением нужной сферой, то Катион, с его виртуозными воздействиями на восприятие, однозначно должен его заслуживать. И, в-третьих (и главных), имея такую власть, не проще ли перепрограммировать непокорного, чем в обморок отправлять?

В обморок!.. Чёрные!.. С охотой на цветных!.. Так я же на своей шкуре испытал, что значит пресловутый 'удар по мозгам' — тогда, когда 'труп зарывали' и всё застлало синим!

— В начале... в лесу, там тоже ожгли чернотой?

Лицо Дари посуровело. Глаза, прозрачно жёлтого, как незрелый мёд, цвета, едко заглянули мне в лицо.

— Значит, Катион всё наврал... Не так уж много он и сделал, если ты смог ощутить гипноз — именно! — гипноз Ньяра.

Челюсти сжались, а язык виновато прижался к своду нёба. Наболтал с три короба, кретин; болезнь оказалась совсем пустячной: теперь влетит и мне, и Катиону. Это уже не любопытство, а словесное недержание, называется! Ведь мог же сначала признаться врачу, а не малознакомому начальнику.

— Как там... Изар? — моё имя прозвучало в устах Дари чужим и отвратительным. — Замухрышка рассказал, почему ты потерял память?

'В смысле?' — чуть не слетело с языка, но разве можно так отвечать второму лицу домена? В итоге я опять застыл с открытым ртом, не в силах вымолвить ни самоуверенное 'да', ни малодушное 'нет', ни идиотское, но вернее всего отражающее моё смятение 'не знаю'.

— Ага, — ухмыльнулся желтокожий. — Как всегда, напускает таинственность, — тихо хрюкнув, 'тычинка' заговорил без прежней язвительности: — Ты угодил в лапы растению-хищнику. Сперва оно останавливает сердце, а когда жертва умирает окончательно — закусывает разлагающимися останками. Так вот. По свидетельству Катиона, когда ты к нам попал, твоё сердце уже засорилось настолько, что пришлось вырезать всё до последнего сосуда.

Лёгкий ветер полоскал рукава чёрных одежд, в блестящих складках которых отражались лужицы бледно-зелёного света луны, называемой здесь Хлорой.

— Ты утверждаешь, что, лишившись всего тонкого тела, сохранил здравое сознание, — Дари резко замолчал.

— Нет-нет! — запротестовал я, чувствуя, что близится страшный суд. — Вовсе не здравое сознание! Мне было очень-очень плохо, а потом по голове ударило чем-то тяжёлым, и стало хорошо!

— Мертвецу безразлично, когда на него смотрят гипнозом. — В голосе проскочила брезгливость, будто человек действительно разговаривал с трупом.

Весь оставшийся путь по чёрной тропинке мы проделали в тишине. У изгороди я кое-как приладил лестницу и перебрался по ней в сад. Только ноги ступили на мягкую землю, деревянная стремянка поднялась в воздух, складываясь вдвое, и исчезла за колючками. Хм, Катион обычно оттаскивал её вручную — выходит, не так уж искусен он в красной сфере.

Миновав питомник с 'рассадой' младенцев-крысоловок, я присел на корточки возле самой длинной грядки с бурой викой — на цветах собралось необычно много светляков, но там, где паразитировал вьюн, не горело ни одной яркой точки. Что бы Дари из себя ни строил, не такой уж он и злыдень. Пользуясь болезнью Катиона и положением старшего, мастер мог безбоязненно извести меня на консервы, тем более, что садовник я, мягко скажем, никакой. Даже если учесть гадкую обязанность собирать чёрные споры, спасшую меня от урны. Пусть убивать мусорщика не выгодно, но миндальничать с ним нет никакого смысла, особенно если ты почти глава домена. А он самолично проводил до изгороди, да ещё снизошёл до объяснений! Вздохнув, я запустил руку в тёплую землю, разминая между пальцами жирные комья. В чешуйках глины и крупинках песка штришками белели мёртвые гусенички, крошечные, будто только вылупились из яиц.

Что-то не сходится в истории с хищным растением, и на обычную память оно повлиять не могло, ибо, по словам Дари, поражало исключительно 'сердце', а, как объяснял Катион, 'ум и сердце — разные вещи'. Отсюда возникает сразу два вопроса: почему я смог так легко переключиться на обмен древних и как в историю болезни закралась амнезия?

Пальцы вновь зарылись в почву. По ладони прополз длинный красный земляной червь, и я залюбовался сокращениями колец, толкающих маленькое создание вперёд. Вполне возможно, даже в примитивной нервной системе червя зарождаются чувства и мысли, но, по принятому здесь определению, разума там нет, потому что червь не умеет управлять ноосферой.

'Лечим — калечим', — как-то раз сострил Катион в ответ на мои попытки разузнать про операции. Может, это ему выгодна амнезия? Вещи-то присвоил и бровью не поведя. Хитрая, хитрая бестия — Дари, вон, наврал... Я отвлёкся от обнюхивания прилипшей к пальцам земли, перебирая в мыслях все события за последние дуги... и рассмеялся: настолько очевидной стала причина внезапной потери памяти.

После положенных часов отработки за изгородью мелькнула крупная голова в чёрной шапке кудрей, ярко искрящейся при лунном свете. Ещё с высоты стремянки я узнал Чада: он стоял, раскачивая большое тело влево-вправо, и мял в руках огромный букет душистых белых венчиков, явно с притуалетной клумбы.

— Что, с аллеи? — я выжал из себя приветливую улыбку.

— Хочу подарить своей женщине, — кивнул красногубый, спиралью закручивая листик.