Заблудшие

По привычке, ища отрицательные стороны в своем плане, Игорь провел не мало времени, разбираясь в архиве своих воспоминаний. До малейшего движения и слова он воспроизводил события того дня, когда поступил вызов из парка Покровское-Стрешнево, и они, бригада и водитель, выехали на место. Он много думал о мрачной девушке на ядовито — зеленой скамье, с которой, пораженный страшной трагедией, вступил в разговор. Ведь не просто так тогда из массы народа он выбрал именно ее. Чем-то потрясла его эта одинокая, печальная, словно обреченная фигура, не многим отличающаяся от восковой. Что-то исходило от нее, изливалось наружу, не видимое, не объяснимое, что не прочувствовалось никем, кроме Игоря, уже тогда задумавшегося о безобразии и уродстве окружающего мира.

Девушка притягивала смерть, в этом не было сомнения. Она предсказала ее ребенку — Игорь видел его труп, и горечь в словах Алины не позволяли ему усомниться в их правоте. Она указала на Сашку, и тем же вечером он разбился на машине. Два совпадения подряд — нет. Алина, узнающим ее, дарила смерть.

Теперь Игорь собирался влиться в число этих счастливцев, и все остальное его не волновало. Игорь ослеп под блеском желаний, оглох из-за грохота подкатившей надежды.

Эти три дня были прожиты Игорем под лозунгом: "Я и только я". Думать о чем бы то ни было другом, кроме собственного благополучия, он просто не мог. Мысль, что скоро все печали исчезнут, падут под всесильной косой кончины, пустила крепкие, цепкие корни, удобно устроилась в мозгу и силой своей мозжила все иные проблески сознания. " Мне будет хорошо, только мне. Я хотел этого, ждал, надеялся, мечтал. И вот оно — спасение, пришло. Так неожиданно, внезапно, как снег в июле. Я избавлюсь, уйду, а до всех остальных мне просто нет дела", — так он решил, когда вышел из Колькиного подъезда, так считал и теперь.

И к чему ему было переживать и тревожиться за кого-то, зачем задумываться, как переживут его смерть мать или друзья? Зачем вообще засорять свою голову подобным хламом? При жизни много ли они ему подарили, часто ли откликались, когда в минуты тяжести он звал их на помощь. Радовали ли, обнадеживали? Нет. Всегда и везде они оставались лишь жалкими марионетками, трусливо гнущимися под суровыми законами жизни. Они — ничто, но их много и козыри все у них на руках. А Игорь сидит с шестерками, остается в дураках, а на кону жизнь. Вот ее то он и проиграл этим бездуховным тварям, которые на поминках-то больше пить и жрать будут, чем вспоминать о его бездарно прожитой жизни. Никого нет, и жалеть некого. А жизнь его — такая мелкая ставка, что проиграть не жалко. Без нее и проще даже.

Утром позвонил Колька и, торопясь, объявил, что операция "Алина" назначена на сегодня и чтобы ближе к вечеру Игорь ждал его у себя. Все это время Игорь не мог найти себе места, усидеть более двадцати минут стало непосильной задачей, телевизор несколько раз включился, но после быстрой, без пауз пробежки по каналам, снова потухал, мужчина челноком расхаживал по комнате и все ждал, что вот-вот раздастся звонок в дверь. Терпение давно лопнуло, как тонкий мыльный пузырь, волнение пеной било через край, а ожидание обернулось древней пыткой. Безумно влюбленный юноша, ожидающий на первом свидании свою возлюбленную и готовый предложить ей руку и сердце, так не переживал, как Игорь в те минуты. Даже его мать, временами просовывающая оплывшую, красно-синюю физиономию в щель между косяком и дверью, снедаемая желанием устроить сыну очередную разборку, озадаченная его странным, до тех пор не известным ей поведением, не роняя ни слова, снова пряталась на кухне в компании с бутылкой и сигаретой.

Колька звонил в одиннадцать, заявился лишь около девяти вечера, когда уже стояла глухая ночь, и на ее синеватом от городских огней полотне сверкнули золотистыми глазками самые сильные звезды, а приподнятые на грязных, задрызганных грязью столбах над землей, уличные фонари тоскливо замигали, глядя на небесных собратьев.

Колька даже не вошел, а бессильно ввалился в квартиру, упал в руки застывшего в ожидании, лохматого, с перекошенным от нетерпения лицом, Игоря, но тут же собрался, покачиваясь, но выпрямился, по деловому одернул покривившийся лацкан пальто и, гордо, довольно вздернул острый, крепкий подбородок, дыхнул крепким алкоголем:

— А вот и я.

— Вижу, — досадно вздохнул Игорь, — ты, где так надрался? С Алиной что ли?

Колька уперся в дверь обеими руками, обернувшись к Игорю согнутой в дугу спиной, уронил, повесил голову и принялся усердно стаскивать ботинки, долбя пяткой об пол.

— Надрался, — обиженно, почти невнятно, бормотал он между ударами, — я там... за него... а он? Надрался. Сам бы проп... попробовал, а то туда ж.

— Ладно, не обижайся, — Игорь отставил в сторону с трудом, но все же сброшенные ботинки и помог Кольке снять пальто, — иди в комнату, там поговорим. Иди, иди, а то мать сейчас орать начнет, ей только повод дай.

Колька послушно заковылял, сшибая углы, в нужную комнату, Игорь, приладив его пальто на вешалку, потянул носом, уловил дуновение сладких женских духов и, неодобряюще покачал головой. Впрочем, ему ли было судить.

Кольке надо было отдать должное. Не смотря на неподъемные оковы усталости, повисших на ногах, руках и висках, на жгучее желание организма, наконец, отдохнуть и в покое переработать все влитое в него, Колька держался, не позволяя себе уснуть до того, как расскажет Игорю все результаты его сегодняшних гуляний. Он втиснулся в угол дивана, удерживаемый с одной стороны подлокотником, с другой — спинкой, терпеливо ждал, когда напротив усядется Игорь.

— Слушай, — громогласно начал он, дождавшись, — Алину твою я не видел. И, наверное, не увижу.

— Почему, — Игорь почувствовал, как ужас грубыми кусачками рвет жилу радости у сердца, как немеет корень языка, и слюна стеклом встает в горле, — она что — умерла?

— Умерла? А с чего ты решил? — Колька, издеваясь, растянул улыбку и даже хрюкнул от выдавленного смешка. — Что сразу умерла-то? Уехала. К черту на кулички. И возвращаться не собирается. Надежный источник рассказал.

— А по подробнее? Если можно, конечно.

— Можно, нельзя. Вечные вопросы, как ты находишь, Игорек?

— Колян, не отдаляйся.

— Хорошо, хорошо. Так, значит по порядку. Я встречался с Петькой. Ну, сам понимаешь, через кого еще узнавать то. Брат все-таки.

— И?

— Не перебивай, я говорю. Ну, не станешь же сразу, в лоб, расспрашивать. Ну, поболтали там, девчонок нашли, расслабились. Ну, ты понимаешь. Вот тут-то я смотрю — Петька поплыл и подкатил. " Как там сестричка? — спрашиваю. — Все такая же?". " А я почем знаю, — он мне отвечает, — уж полгода как свалила, слава Богу". Я не отстал, обещал же тебе. "Куда это?". А он мне, прикинь, так все и выложил, начисто. Пьяный, понятно все. В общем, держи.

Колька вдруг вытянулся, несколько сполз с дивана и, забравшись в узкий карман тесных джинс широкой ладонью, извлек помятый листок.

— Вот он, адресок, — пробурчал он, уже не в силах бороться со сном, — ну что — молодец я?

— Молодец, еще какой, — задумчиво отвечал Игорь, вглядываясь в и без того корявый, а теперь еще и исковерканный неловкой пьяной рукой, почерк Кольки, — сам-то ты как?

Ответа не было, шея Кольки утратила крепость, размякла, голова завалилась назад и через щелочку между губами, потянулся сонный сап. Выполнив свою миссию, он, блаженствуя, сдался и уснул.

Игорь еще сидел напротив, длинная бумажная лента с адресом висела над полом, зажатая между большим и указательным пальцем. Он думал то о ней, то о Кольке. О том, что тот выполнил слово, не струсил, не спрятался, не крутил у виска, не играл дружбой. Просто взял и помог, ничего не требуя в замен. Не вникая, зачем, может и не понимая, но, не противореча, не судя. Настоящий друг. Вот он будет переживать, когда Игоря не станет, один. Человек, у которого сердце — не мышечный насос, прогоняющий кровь, а место, где таиться любящая душа.

— Прости, Колян, — прошептал Игорь, вымещая набежавшую тоску, — ты переживешь, я знаю. Ты, давай, радуйся, мир тебя не убьет, ты ему не по зубам. А я — конченный. Так что не таи зла и не плачь много. Я сам того хочу. Устал.

Расслышал ли Колька шелестящие слова или нет, так и осталось не понятно, но смысл их точно не добрался до его затуманенного рассудка. Он что-то пробурчал, не просыпаясь, заерзал, завертелся, пытаясь найти себе положение по — удобнее, но, так и не добившись своего, продолжил спать, как придется, скрюченный, едва ли не завязанный в узел.

Игорь снова удрученно вздохнул, поднялся и заботливо уложил друга на диване, подложил под голову гобеленовую подушку, укрыл теплым одеялом. На какой-то миг Колька открыл глаза, но, затянутая плотной пленкой дурмана, ясность в них не блеснула. Он так и не проснулся.

В эту ночь Игорь не ложился. Недвижимый, еле вменяемый он сидел в кресле, обернувшись лицом к окну, и глядел вдаль — в темное пространство, изрешеченное городскими огнями. Он не думал — как в водовороте все песчинки, травинки, букашки вращались вокруг эпицентра, так и его мысли не могли оторваться от нескольких слов: "Тульская область. Арсеньевский район. Деревня Протасово". Теперь жизнь его сосредоточилась в этом адресе. Не было ни прошлого, ни настоящего, их поглотила заоконная мгла — разинула пасть, лязгнула зубами, сглотнула, и осталось только шесть слов, три фразы. Тонкая тропинка к мечте, дорожка к желаниям. Она светилась во мраке, звенела и завлекала, осталось только встать: собраться, упереться руками, оттолкнуться, разогнуться — и шагнуть к белой ленте рассекшей ночь. Первый шаг — самый сложный, но, сделав его, больше не будешь мучиться и трудиться — пойдешь по инерции и не успеешь опомниться, как окунешься в наслаждение сбывшихся надежд. И вот оно — вечное блаженство.

И, уже за час до рассвета, Игорь встал и сделал этот шаг. Не в ночь за окном, не во мрак и пустоту — а к компьютеру. Искать, как добраться до этой "Тульская область. Арсеньевский район. Деревня Протасово".

ПРОЗРЕВШИЙ

I

Что такое иномарка, блистающая чистыми, отполированными боками, на пыльной, с вкраплениями непросыхающих луж, кривой дороге глухой деревеньки. То же самое, что и корова, бредущая в самом центре столицы. Это — целое зрелище, если и известное, то уж точно никак не ожидаемое. Жители Протасово, привыкшие лишь к пропахшим бензином, "львовским" автобусам или к потертым, дребезжащим Жигулям ранних моделей, увидев черное BMW, с опаской преодолевающее дорожные ухабы, вскакивали с мест, высовывались из окон, выходили к обочине и, выпячивая глаза, роняя челюсти от изумления, козырьком прикладывая ладони ко лбу, не скромно разглядывали прекрасную машину. Как чудо света, вдруг посетившее их места. Едва она пропадала из поля зрения, среди зрителей волной катились обсуждения, поднимался гам, рождались споры, в результате которых вылуплялись мохнатые версии о тех, кто сидел за тонированными стеклами. Были и "проклятые олигархи, добравшиеся и сюда", и бандиты, жаждущие наживы на землях отобранных у честных, коренных жителей, и богатые детки, вдруг вспомнившие об оставленных родителях, доживающих свой век в Тульской глуши. К правде ни одна из них отношения не имела.

Машина остановилась возле заброшенного, но еще пригодного для жилья домика без крыльца, с глубоко-посаженными окнами и белыми от извести стенами, из нее вышли двое неизвестных — парень и девушка, прятавшая лицо, разгрузили багажник, после чего парень сел за руль, дал газу и больше ни его, ни иномарки в деревне не видели.

Но осталась Алина. Так, по крайней мере, назвала девушку ее соседка баба Валя, пожилая женщина, страдающая сахарным диабетом, и, как следствие, лишним весом. До этого признания многие люди, и старые и молодые, уставшие от скуки, пытались выяснить, что это за девушка прячется от посторонних глаз в старом доме. Они и в гости, без предупреждения, наведывались, и в горящие по ночам окна заглядывали, и издали подсматривали, шпионили, но ни одна из попыток не завершилась триумфом. Девушка решительно отказывалась от любых контактов: запирала наглухо двери перед носами гостей, бесшумно сидела в глубине дома, занавешивала окна, так, чтобы ни один проблеск не мог пробраться на темную улицу, а, выходя вон, тщательно пряталась в темный капюшон, под которым ничего не было видно, кроме бездонной эллипсовидной дыры. Протасовцы изводились догадками, стонали под грузом неопределенности, грызли как орехи тайны, версии рождались одна головокружительнее другой, дробили и уничтожали друг друга. И проститутка, прятавшаяся от сутенеров, и убийца, заметавшая след, и дочка, убегающая от родительского гнева после сделанного аборта, и, даже, служительница какого-то дьявольского культа, задумавшая переделать старый дом в храм сатаны. Не известно, как далеко бы пошла дальше разноперая фантазия деревенских жителей, какой бы виток совершила длинная спираль неуемного воображении, если бы баба Валя, попав в самый разгар обсуждений, не обнажила бы истину. Девушку звали Алина, никакого отношения к преступному миру она не имела, а, всего лишь, измотанная городом, сбежала сюда, в дом своей бабушки, в надежде, наконец, успокоиться и забыться. А людей избегает потому, что в Москве ее очень сильно обидели, и с тех пор, она решила никому не доверять и, дабы избежать соблазна, даже не общаться. Вот и все.

Поверили жители рассказу бабы Вали или нет, но с тех пор слежка за Алиной прекратилась, и девушка, наконец, вздохнула с облегчением.

Постоянное, беспрерывное внимание ее угнетало и надоедало, хуже стаи мушек, кружащих в жару, над свежей раной. Собираясь к отъезду, в своем плане она жирно обвела красным: "Никаких встреч — ни случайных, ни запланированных! Общаться только с одним — избранным и только в деловом отношении". Никаких отступлений от правил не допускалось.

Став объектом неотступной слежки, Алина, как воин в бою, вынуждена была всегда быть наготове, ни на миг не расслабляться, стать сторожевой собакой — все видеть, все слышать, ловить запах чужака. С трудом, на пределе возможностей, она справлялась и, в конец, не выдержав, рассказала часть своей истории бабе Вале, приступив еще одно выведенное правило: "Не доверяй!" Рассказала лишь с одной целью — чтобы баба Валя проболталась жителям деревни, чаша их любопытства наполнилась, остудилась и развалилась на мелкие кусочки. Все так и вышло, за исключением одного порожка сущности бабы Вали, о которой Алина и споткнулась. Баба Валя умела хранить чужие тайны и, пока не услышала просьбы девушки о намеренном разглашении, по мертвому молчала.

Алине, иссушившей нежные чувства до состояния пустыни, оставалось только вздрогнуть от неожиданности и снова задуматься о своих жизненных уставах.

Кем была эта баба Валя? Что это за человек такой, заставивший Алину очнуться, проснуться, распахнуть до того прикрытые веки, коснуться ресницами бровей и, снова глядя в небо, отметить, что оно все-таки радостно-голубое, а не устало — серое.

Никем особенным. Женщина шестидесяти лет, успевшая за свою жизнь и распробовать мармеладку счастья, и пожевать полынь горя. Ее муж уже десять лет спал под земляным одеялом на местном кладбище — перепил зимой и, пытаясь перебраться через заледеневшую реку, провалился под лед.