— Да разбойничков. Нас в лощине за Ракитным ватажка перестрела. Я одного кулаком тюк промеж глаз — он и сомлел. Потом тюк другого, тюк третьего — так всех десятерых и положил. По одному подходили, не толпились.

— Вот это да-а-а! — восхищенно протянул Держан. — Экие ты труды на себя принял! Да надо было им засапожник бросить — они бы сами и зарезались!

Кирилл сокрушенно вздохнул и развел руками:

— Кабы загодя-то знал. А все потому — не местный я...

Они прищурились друг на дружку. Кирилл хмыкнул, несильно толкнул княжича в плечо. Тот тут же толкнул его в ответ:

— Подойду к игумену Варнаве под благословение — отец с братьями уже вон...

На ходу он обернулся. Бросил, подмигнув:

— А славно, что ты приехал, княже.

Кирилл охлопал себя от дорожной пыли, расчесал пятерней свалявшиеся на ветру волосы и направился вслед за Держаном.

Князь Стерх в окружении семьи и домашних поджидал его у красного крыльца. Стараясь делать это так же ладно и ловко, как когда-то отец в подобных случаях, Кирилл с достоинством положил особый 'княжий' поклон:

— Здравия и долголетия тебе и дому твоему, княже!

Светлые глаза взглянули на Кирилла из-под седых бровей, длинные усы раздвинулись в улыбке:

— Мира и блага! Так вот ты каков, князь Ягдар... Добро пожаловать в мой дом! А это жена моя, княгиня Радимила, сыны — Боривит, Венд и Держан, и дочери — Светава и Славинка, — добавил он, поведя рукой.

Маленькая, по плечо мужу своему, княгиня Радимила ступила вперед; легко наклонив по-девичьи тонкий стан, протянула черненого серебра поднос с чарою вина на нем.

Кирилл смешался. Отец Варнава поймал его взгляд, кивнул поощрительно. Князь Стерх улыбнулся одними глазами, проговорив негромко:

— Привыкай к чину — князь ты.

Кирилл, склонив голову, непослушными пальцами взялся за короткую серебряную ножку и коснулся вина губами:

— Спасибо за честь, княгиня.

Он поставил чарку, едва не опрокинув ее, обратно на поднос. Коротко поклонился в сторону княжичей и княжен. Младшенькая поднялась на цыпочки и оживленно зашептала что-то на ухо старшей, прикрывшись ладошкой. Та дернула ее за край платья, опустила лицо. Исподлобья метнула взор на гостя.

'Как Видана...' — промелькнуло в голове у Кирилла.

— Вот и ладно, — подытожил князь Стерх. — Ну, а теперь, гости дорогие, банька вас ждет — в самый раз с дороги-то. А там и за стол прошу.

Он позвал поверх головы Кирилла:

— Егорий!

— С полудня все готово, княже, — тут же откликнулся краснощекий банщик в белой рубахе с закатанными рукавами. — Каменица — докрасна, квасы на леднике — и хлебный, и брусничный...

— Вот и ладно! — повторил князь Стерх.

* * *

— Глянулась утица? — княгиня улыбнулась, придвигая блюдо ближе к Кириллу.

— Матушка моя точь-в-точь так же начиняла — лапшою с яйцами да потрошками рублеными. Сколько себя помню, я первым делом до начинки утиной добирался да всю и выедал. Митяй тоже ее любил — как маленькими были, чуть не дрались за столом, кому больше достанется. А доставалось поровну — от отца-то...

Он смутился, опустив глаза.

Княгиня Радимила неслышно вздохнула. Князь Стерх, кашлянув укоризненно, обратился к отцу Варнаве:

— К разговору старому вернуться хочу. Младший мой, Держан, давно уж мечтает в обучение к вам попасть. Вел я речи о том с прежним настоятелем обители. Отказал мне тогда игумен — мал еще, мол, пусть подрастет. А потом и умер отец Николай-то.

— Погиб.

— Вот как... Да хранят покой его Обереги со Христом, достойный был человек. Как же так-то?

— Все мы воины, княже, и каждому место его определено. Младший-то твой кем себя видит?

Отец Варнава перевел взгляд на Держана, который во все глаза глядел на него, прислушиваясь к разговору.

— Я, отче... — тут же заговорил тот и воодушевленно взмахнул позабытой в руке утиной ножкой.

Ладонь князя Стерха ударила по столу. Кирилл поперхнулся.

— Рано я начал разговор этот — расти и расти тебе еще, чадо!

Держан побагровел:

— Прости, отец...

— Меня вини, княже! — вступился за него отец Варнава. — Я взор ко княжичу обратил — он и понял его, как дозволение говорить.

Княгиня долила вина из узкогорлого кувшина восточной работы в кубок мужа, ненароком коснувшись его руки.

— Ладно, ладно... — вполголоса проговорил князь Стерх. — И я хорош. Мир да любовь. Говори, сыне.

Держан облегченно вздохнул. Быстро скользнул глазами по лицам отца и настоятеля:

— Науки люблю. А паче всего те, что говорят о том, как да из чего мир наш соделан. Еще устроения всякие да диковины хитрые, что наши умельцы да иноземные механикусы выделывают.

— Ровно не княжич, а ремесленник, — с легкой укоризной добавил князь. — В наставниках да друзьях задушевных — одни мастера из кузнецов да краснодревцев.

Держан смешался. Отец Варнава внимательно посмотрел на него и откинулся на высокую спинку стула:

— В академиях наших иные из ученых наставников от самого Дора род свой ведут. В духовных чадах у меня — князь Боровицкий Константин, зодчий преизрядный, да боярин Василий, большой знаток древностей, которые в земле самолично искапывает. Или возьмем отца Паисия из обители нашей...

— Как же, как же — отменно знаю его. Не просто лекарь — целитель. А уж сколь осведомлен в науках разных!

— А ведомо ли тебе, княже, что некогда герцогом Элеи был возведен он в рыцарское достоинство?

— Однако... Не упоминал о том отец Паисий.

— А он никогда не упоминает. Из придумок своих чем похвалиться можешь, княжиче?

Держан смутился:

— Да по мелочам изрядно набежало — не упомнишь всего враз-то.

— Стесняется он, отче, заслугам своим счет пред вами вести.

— Похвально. Скромность — она в добродетели определена. Тогда ты поведай, княже.

— В новограде скоро перестанут колодези глубокие в скале бить. Уж второе хранилище водное закладывают, куда вода из Змеяны нашей идет: тут тебе и трубы, и колеса разные, и иное, чему и названия не знаю. Все то — Держана задумка. Ручницы у дружины моей, устроения доселе не виданного — тоже. А уж замков разных да забавок для детворы просто не перечесть... Вижу, теперь сам порываешься сказать что-то? Добро, говори уж.

— Отец Варнава, да не я един все то сотворил — там и мастер Байко, и мастер Веденя, и дядя Никанор, и Мишата... А в ином я и вовсе только помощником был.

Игумен добродушно кивнул:

— И опять помяну добродетель скромности. А нынче над чем трудишься, княжиче?

— Дом призрения есть у нас. Ратники одинокие да увечные, иные калеки... Мастер Веденя да я как-то для них запоры дверные особливые делали, а потом еще ухищрения разные для нужника теплого...

Он опять смутился.

Отец Варнава склонил голову:

— Доброе дело. И непостыдное.

— Ага... У кого руки нет, у кого ноги, а то и двух.... Я тогда только понял, сколь же тяжелы им в жизни обычные дела. И подумал: вот бы каждому увечному новые руки-ноги сотворить! Чтобы не на деревяшках да с клюками, как допрежь. Мы с отцом прошлым летом в Сурожске были — зуб у меня там вдруг страсть как разболелся. Отец кинулся доброго лекаря искать, ему присоветовали спросить в иноземной слободе герра Корнелиуса. Помню, вышел он к нам, расспрашивает меня участливо, а я все на его ноги смотрю и думаю: а отчего это он в сабатонах? Это, отче, ножные доспехи такие. А уж после того, как он мне питья какого-то дал да зуб вырвал, отец разговорился с ним и оказалось, что у герра Корнелиуса ниже колена ног нет. И то не латы были, а ноги железные, мастерами германскими изготовленные.

Кирилл вдруг почувствовал, как сердце заколотилось в его груди и правый висок откликнулся болью.

— Лязгающие Сапоги, — прошептал он еле слышно. — Лязгающие Сапоги...

— Ага, — кивнул ему Держан, — они и вправду лязгали при ходьбе. А мне тогда на ум пришло: ведь можно и руки такие же сделать, ну хоть для простейших действий — дверь открыть, взять что-то. Над этим и думаем сейчас, отче, с мастером Веденею. Правду сказать, не получается пока ничего. Руку-то саму для первой пробы сотворили, да проку от нее никакого — не знаем, как заставить ее пальцы сжимать.

Кирилл поднял голову, встретившись с внимательным взглядом отца Варнавы.

Глава 8

Келейник перегнулся из окошка и осмотрелся по сторонам. В быстро темнеющем небе носились летучие мыши. Воздух посвежел, звуки со двора стали по-вечернему отчетливы.

— И прикрывай уж окошко, брат Илия, — негромко попросил отец Варнава. — К ночи идет.

Пламя свечей скользнуло по цветным веницейским стеклышкам — игумен прищурился:

— Витязь наш где сейчас?

— Княжич Держан его в кузницу повлек. Иов с ними.

Он набросил на створки крючок и повернулся к настоятелю:

— Вот и еще одна ниточка сыскалась, отче.

— Да. Спасибо отцу Паисию — его мысль была, чтобы князю все на бумаге излагать неупустительно.

Келейник вздохнул:

— Где-то сейчас наш отец Паисий?

— Далеко, брат Илия, очень далеко. Так... К делу вернемся. В Сурожске кто у нас есть?

Он вскинул голову, припоминая:

— Подворье Сретенской обители, настоятель... запамятовал имя его, из новых он...

— Игумен Вассиан.

— Да. Достань-ка, брате, мой дорожный ларчик письменный. Сейчас отпишу ему — пусть братия надзор непрестанный учинят за этим герром Корнелиусом. Заутра же князя Стерха попрошу, дабы гонца отрядил.

— Подворье невелико — может статься, помощники им надобны будут, отче.

— Пока своими людьми обойдутся, а там поглядим.

Он задумался и тихонько побарабанил пальцами по краешку стола:

— Кто же ты таков, герр Корнелиус-Лязгающие Сапоги? Кто ты?..

* * *

Просторный княжий двор бормотал, перешептывался и вздыхал на сотни голосов. Неровное полукружье свободного пространства оставалось только возле входа в палаты.

На верхней площадке крыльца стояли три резных кресла мореного дуба. Княжий писарь ссыпал на стоящий подле них высокий поставец шуршащий ворох грамот и грамоток, перебрал их торопливо, прижал краешком плоского ларца с письменными принадлежностями. Подал знак в сторону распахнутых дверей. Оттуда с большим достоинством выступил сотник в легком доспехе поверх алой праздничной рубахи. Прищурясь, окинул взором из-под руки враз притихший люд, осмотрелся по сторонам. В крыльях крытой галерейки по обе стороны крыльца чинно томились княжичи да старшие дворовые. С внешней стороны ее покачивались и поблескивали две цепочки шеломов. Сотник удовлетворенно кивнул и, приосанившись, занял свое место за спинкой одного из кресел. Рядом с ним быстро и тихо появились Илия с Иовом. За третьим креслом, сложив руки на груди, встал русый юнак в двойной долгополой рубахе.

— А мне где быть? — шепотом спросил Кирилл в спину келейника.

— Воля твоя, только держись поближе, — ответил тот, не оборачиваясь. — Там у стены столец — можешь и присесть потом.

Князь Стерх, отец Варнава и посланец от белокриницких Старейшин вышли вместе, вместе же поклонились поясно и сели. Толпа всколыхнулась, ответила невнятным гулом.

Сотник вскинул руку — кольчужные кольца отозвались звенящим шелестом — и прокричал:

— Княжий суд!

— Княжий суд! — повторил зычно и протяжно писарь. — А коли в нем правды кто не сыщет, тот волен искать ее в суде Государя Московского! А выше есть лишь Суд Божий!

Он вытащил из-под ларца верхнюю грамотку и обернулся в сторону князя Стерха. Тот кивнул.

— Жалоба от крестьян деревень Каменка и Медоборы на воеводу великокняжеского Креслава, — громко и распевно возгласил писарь, косясь в свиток. — А в вину ему вменяется, что оный воевода, посланный Государем для надзора за устроением Его, Государевой дороги, урон немалый землям общинным наносит, хлебопашцев же вольных вводит в разорение беззаконное...

Князь Стерх протянул руку, в которую писарь тут же вложил грамотку.

— Выборные челобитчики и ответчик здесь ли? — спросил князь, щурясь на кривые строки.

Из первого ряда шагнул вперед рыжеволосый бородач в наброшенной на плечи негнущейся ферязи из темно-вишневой тафты с шитыми золотом дивными птицами. Писарь уронил перо и распахнул на них глаза в немом восхищении.

— Великого Князя Московского воевода Креслав! — ответчик, прижав руку к груди, поклонился; длинные праздные рукава обмахнули куньей опушкой обшлагов каменные плиты двора.

Чуть поодаль протиснулись сквозь толпу двое крестьян в беленых рубахах и портах, скованно, не в лад согнулись в поясе и переглянулись:

— Выборные мы от схода. Я, стало быть, староста медоборский Твердин.

— Своята-бортник.

Князь Стерх приподнял руку, ободряюще кивнул:

— И слушаем вас, добрые люди!

Челобитчики опять переглянулись:

— Так это... князюшко... В грамотке-то все доподлинно прописано да сходом одобрено. Нам нипочем и не повторить-то так складно.

— А складно и не надобно — не былинники вы. Бумага бумагой, а обвинения да оправдания изустными должны быть. Впервые на суде-то?

Выборные закивали.

— Вот и ладно, — он опять побежал глазами по наползающим друг на дружку строчкам жалобы. — Да вы сказывайте, сказывайте несмутительно.

— Так это... Дорога-то, стало быть, — староста покосился на воеводу — и по выпасам общинным прошла, и по наделам, огороды опять же... Почитай, десятка полтора семейств в обиде. К тому ж, в работники к себе воевода...

— Стой, старосто, не всё враз. Государев воевода Креслав! — тот встрепенулся — Помнится, предоставлял ты мне на бумаге начертание хода дороги сей. А были под нею оговоренные пустоши да неудобия, на что я согласие дал с приложением печати своей и поставлением имени. При тебе ли бумага та?

— Не со мною, княже. Велишь доставить?

— Зачем? Все одно не по ней ведешь, а по произволу своему.

Воевода выпрямился, изменяясь в лице:

— То не мой произвол, княже, и не искание выгоды себе. Спрямил я путь, обрезавши петли да повороты ненужные — на целых шесть стрел короче вышло в местах тех супротив замысла начального. Ведь я не гостинец купеческий строю, а дорогу государеву. О деле радею, о деле да благе державном! И о казне! Или желаешь сказать, что разницу в деньгах я в свою мошну кладу?

— Об этом никто, кроме тебя, речей не начинал. Остынь, воеводо, пока границ не заступил ненароком, — сказал князь Стерх прежним ровным голосом. — Мыслю, о переменах своих самочинных меня осведомить ты лишь после сделанного собирался — вроде как подарок-неждан готовил. Потешить князя. По завершении трудов твоих в отписном листе Государю о том упомянуто мною будет.

Креслав потемнел лицом, однако смолчал и еле заметно склонил голову.

— Вот и ладно. Далее что там, старосто?

— Так это... В работники-то себе воевода теперь из крестьян людишек брать повадился.

— Силою?

— Да нет, князюшко, Обереги хранят. Больше немилостью да гневом Государевым стращает.

— А люди те возмездно ли трудятся для воеводы?

— Не обижает. Одначе, ты сам рассуди, князюшко: у каждого ведь и нива, и скот на пажитях, и хозяйство. Наш-то крестьянский труд урочный, день упустишь — год по нему плакать будешь.