Зверь лютый. Книга 3. Пейзанизм

— Не верьте ему, он был там всего два раза — когда родился и когда женился.

* * *

Такое ощущение, что все "пауки" — сплошь английские лорды. Прямо из палаты. Где-то даже "Номер шесть". Никогда в англиканской церкви не бывали. Что, наверное, правда. Это — об англиканской церкви. Смотрят — как в первый раз видят. У ворот, тем временем, Яков уже двоих положил мордами в землю. Продолжаем.

— Что ж это народ честной стоит, не подходит? Может кому видно плохо? Так подойди-потрогай. Мы тут люди честные, слову своему верные, дела ведём без обману. Ежели кто сомневается — и попробовать дадим.

Вот последнее — уже перебор. Кудря снова взгромоздил свою поленницу над головой. Но тут уж Хохряк остановил:

— Лады. Вижу. (Кудре) Забирай свою... красавицу. (Снова Акиму) Сию вину — прощаем. Взыску не будет. Другая вина есть.

Кудря несколько мгновений моргал. Мои-то сразу девку отпустили, а вот Пригода как-то несколько... задержалась. С приведением своих коленных чашечек в более плотное соприкосновение. Чей-то молодой и задорный голос из толпы выразительно прокомментировал эту, отмеченную широкими народными массами, неспешность. Кудря ухватил девку за рубаху и злобно толкнул в толпу. Крепко ухватил — Пригода взвыла. Сестричку приняли в полете ранее упомянутые ею братья. И, судя по повторному взвыванию, обеспечили надёжный захват. Хохряк обернулся на звук, подумал, снова развернулся к крыльцу. И нарвался на радостную ухмылку Акима Яновича:

— Какая такая "другая вина"? Что детишки подрались? Так мой-то сынок из ваших — никого кулаком не тронул. А если "паучата" твои с раками речными справиться не могут, так то твоя вина — худо детишек учишь. Да и не дело честным мужам по детячьим сварам разборки устраивать.

Настроение толпы после демонстрации Пригодиных прелестей изменилось. За исключением первых двух рядов старых и матёрых "пауков", все остальные собрались вокруг Кудриной семейки и оттачивали своё остроумие. Или что у них там взамен. Даже раскрашенный раками "альфа" возле Хохряка, весь вывернулся назад, пытаясь через головы стоящих разглядеть подробности.

Хохряк внимательно оглядел этого своего... соседа.

— Ну, положим. А раки с нашей реки взятые?

Я постоянно пытался контролировать общую обстановку на дворе и поэтому увидел, как из-за угла терема показалась физиономия давешнего мужика — затычки дверного проёма. Это был чистый автоматизм:

— А наши мужики битые?

Все посмотрели в ту же сторону. Тут я вспомнил Домана:

— А стадо наше?

— А чего стадо? Цело ваше стадо. Наши присматривают — ваш-то пастух второй сразу лёг как ему по уху...

— Николай, какая вира за мордобой?

Николай возвёл очи в гору, точнее: в крышу над крыльцом, и погнал наизусть по "Русской Правде" начиная со статьи 19. Потом перешёл к покраже скота в поле. Суммы с трёх гривен снизились до 60 кун, но настроения селянам это не подняло — здесь нет поглощения меньшего наказанием большим. Всё суммируется. А по скотинке взыск идёт не от краденых голов, а от дурных — с каждого татя.

Почему — понятно. Правосудие здесь — функция княжеской власти. Штрафы идут в княжескую казну. Чем больше пойманных злоумышленников, тем эффективнее власть и полнее бюджет. Сдельно-прогрессивное правосудие. Шесть десятков злоумышленников укравших хором хотя бы одну овцу или козу... "Паучью весь" можно будет закрывать на переучёт.

Настроение собрания снова переменилось — закон законом, но бьют-то не по "Правде", а по морде. По нашей. Потом селянам будет... стыдно. Но это уже потом. Снова вступил Аким:

— Вот что Хохряк, мне эти ваши свары глупые слушать не интересно. Болею я, устал. Верни стадо, мужиков моих. Мы тут посмотрим — всё ли на месте? Честь ли по чести? Девку вам вернули целой. А об остальном — давай после поговорим. Приходи со стариками — потолкуем спокойно. А твоим, поди, и свои дела делать надо. Солнце-то вон уже где.

Хохряк обернулся к народу, народ издал... разнонаправленное согласие. После чего толпа, медленно выворачиваясь наизнанку, двинулась к воротам. Отмобилизованные Яковом рябиновские — встречали уходящих у ворот и освобождали от несвойственной им клади усадебного происхождения. Свита ясновельможного боярина Акима Яновича тоже двинулась следом. А меня Аким поймал за подол рубахи. Стёр с лица важное самоуверенное выражение, схватился за бок и скомандовал:

— Отведи в дом.

До двери мы старательно изображали любящего, но утомлённого трудами и годами батюшку и почтительно помогающего ему сыночка. Сразу за порогом Аким ухватил меня за ухо, и старательно выворачивая его своими тощими, но очень крепкими пальцами, зашипел мне в лицо:

— Ты, ублюдок безродный! Решил всех нас в сырую землю положить?! С соседями смертно поссорить?! Я тебя, гада ползучего, прежде сам закопаю!

Последние слова его были проглочены вместе с задушенным воем. Или — задушевным? Взвыл-то он очень искренне, всей душой.

От подагры не умирают. Но, в сочетании с правильно направленным дрючком берёзовым, получают массу впечатлений.

Некоторое время мы оба приводили свои синапсы в рабочее состояние. Наконец, Аким сформулировал. Слил все свои недо-боярские отеческие чувства в одно короткое слово:

— Гнида.

— А ты — вша. Или кто тут у вас гнидским папашкой считается.

— Ты зачем на их берег попёрся? Ты что — не знал...

— Не знал. Ты обещал учить. А сам только бражку дуешь да отлёживаешься.

— На отца родного...

— "Ублюдок безродный" — твои слова. Так что насчёт "родного"... Ты уж или так, или эдак.

Аким тяжело, демонстративно кряхтя и стеная, поднялся, держась вдоль стенки. Инстинкт, вбиваемое повсеместно, вплоть до табличек в метро, уважение к старости, просто обыкновенная вежливость — требовали помочь. Но ухо горело очень выразительно.

Нет уж, старый хрыч. Или — помощь, или — ухи крутить.

"А смешивать два этих ремесла есть тьма искусников. Я не из числа".

Дед тяжко уселся на лавку возле центрального стола в гриднице и умирающим голосом произнёс последнюю предсмертную просьбу:

— Ты там Яшеньку позови. Он один-единственный меня любит.

Что общего между "старпёром" и "старосратом"? Кроме пенсионного удостоверения единого образца? — Сходная гаденькая жалостливо-хамская манера общения.

Плеваться на пол я не стал. Просто обошёл по большому кругу и вышел на крыльцо.

Пауки уже убрались со двора. Удивительно, сколько интересных вещей могут найти посторонние люди на нашей усадьбе. И не посторонние тоже. Потан нашёл дочку. Теперь он транспортировал находку к дому. С мощным акустическим сопровождением. Поскольку держал Любаву за ухо. При виде потенциального заступничка в моем лице, ребёнок рванулся, извернулся, метнулся и... спрятался. Естественно, у меня за спиной.

Увлёкшийся педагогическим процессом ещё один родитель шагнул ко мне. Оценил вероятный ход... педсовета. Сплюнул и удалился. А я пошёл раздавать... благодарности.

Никогда не следует пропускать возможность сказать людям "спасибо". Мне не тяжело, а им приятно. Тем более, сегодня они спасли мою жизнь. Свои — тоже. Но пусть думают, что мою. Всеобщая защита меня — мощная связующая нить. Укрепляющая наш разносторонний, вплоть до разношёрстности, коллектив.

Пожалуй, первый раз в этом мире я чётко понял и ощутил: один в поле не воин.

Не так. Не — в поле, а хоть где. И один — весьма воин. Но... Если война на уничтожение — то да. Убивать здесь я уже могу. Уже есть немало покойников за моей спиной. Ну и что с этими мертвяками делать? Я же даже и закопать их... — сил не хватит.

А уж остановить... Особенно группу, толпу, ватагу... Нужен воспринимаемый туземцами аргумент. И очень хорошо, что такой аргумент у меня появился. В виде моей разношёрстной команды.

"Ворогов господин и сам побьёт. А войско ему надобно только мертвяков обдирать".

Присказка сия многие годы за мною ходила. Таково было хвастовство людей моих, коим они страх свой смертный перед битвами побеждали. Неправда это. Выдумка. Но смысл в сём речении есть. Убить, истребить, уничтожить — и один может. А вот победить, победу, плоды её, взять да применить — только купно, сообща. Нету победителя без верных друзей, помощников, слуг. Только убийца, разоритель. Потому и думал я всегда о людях своих. И ныне думаю. Не в славах честь моя, но в людях моих.

Ужин Аким велел накрыть не в поварне, а в гриднице. Торжественный ужин по поводу победы... Над кем? Над толпой плохо вооружённых селян? Над своим страхом перед их многочисленностью?

Я несколько припозднился — доделали с Ивашкой турник в малом дворе между теремом и тыном. Потом увлеклись опробованием. Фигово однако — больше восьми раз не могу подтянуться. У Ивашки и того меньше — брюхо наел. Ладно, с завтрашнего дня начнём отрабатывать армейские нормативы. Ещё бы и вспомнить — какие они.

За стол собралось почти все население усадьбы. Кое-кого я до сих пор и не видал, многих по именам не знаю. Главное блюдо на столе — раки варёные. Вся моя компания малолетних раколовов допущена за стол. Хоть и дети, а вот... Виновники торжества. Во главе стола — владетель, Аким Янович, под правой рукой — Ольбег. В парадной одежде, совершенно счастливый, глаза блестят. Ещё бы: как большого посадили, не с матерью.

О, и Марьяша за столом. Первый выход в свет. В роли вдовы. На одной ноге после мужниной "ласки". Бледновато выглядит.

А мне там места не видать. Ну и не надо, мы и тут, на нижнем конце стола сядем. Со слугами и пастухами.

Едва мы с Ивашкой приземлились возле овчаров, как шум за столом стал стихать. Я всё расспрашивал битых пастухов о случившимся. Они начали сперва взахлёб и, видно, не по первому разу, пересказывать свои сегодняшние несчастья. Но через пять минут за столом стало совсем тихо. Овчар испуганно огляделся и замолк посреди фразы. В тишине чётко прозвучало сказанное Ольбегом:

— Так нечестно, деда.

Ни дед, ни внук не ожидали, что их дискуссия станет достоянием общественности. Аким по привычке взвился:

— Ты, сопля, меня чести учить будешь?! Вон пошёл!

Ольбег всхлипнул, задрал нос и пошёл. Ко мне. Я усадил его рядом, дал из общей миски рака и изобразил свой бросок на нос пауковской альфе. Ольбег вспомнил и развеселился. Овчары быстренько свалили, на их место пересели Чарджи и Ноготок. Я, естественно, подколол Чарджи на тему того, что с его манерой колоть стрелами полены можно и лесорубом подрабатывать. Мои заржали необидно. Охрим переспросил о чем речь, потом и возле Якова пошёл смех.

У Акима не хватило ума оставить всё как есть. Он снова наехал на внука:

— Ольбег! Я те сказал — вон из-за стола! Спать пошёл!

Отправить ребёнка спать — прямое его оскорбление. Мальчишка скис, слезы на глазах выступили. Марьяша за сына вступаться не будет — это понятно. Остальным — невместно. Дело-то семейное.

А я тут кто?! Факеншит ублюдочный или ублюдок факеншитовый?! Да хоть как — я здесь член! Этого семейства! Пусть привыкают!

Придавил мальчишку за плечо, чтоб тот сел на место. И в голос:

— Ты, Аким Янович, сказал чтоб он шёл вон. Он и ушёл. Из-за твоего стола. За мой.

— Твоего тута ничего нет! И ты пошёл вон отсюдова! Выкиньте барахло его в хлев! Пусть там с овцами обретается.

Как-то никто с места не рванулся выполнять волю господскую. Только в наступившей за столом тишине тяжко вздохнула Домна.

— Моего ничего нет? А что ты в руке держишь? Этого рака мы с Ольбегом вытащили. А ты внуку и поесть не дал, из-за стола выгнал. Боишься, что объест? Или жадность замучила? Или впрок наесться хочешь? Так ты не боись, хоть ты внуку куска не даёшь, из-за стола гонишь, но он-то тебя в старости да в немощи не бросит. Корочку-то тебе за печку кинет.

* * *

Упрёк куском хлеба для моих современников — фигура литературной речи. А здесь — реальность. И очень обидная. Но и упрёк в упрёке — обвинение в жадности. Тоже весьма... Для "вятшего" щедрость — обязательный элемент существования. Не будешь щедрым к слугам и родственникам своим — сдохнешь. Потому что просто бросят, не будут защищать.

Скупость, экономность, бережливость, скромность в расходах — для боярина — оскорбление. А уж намёк на старость и немощь... в условиях полного отсутствия соц.защиты. По больному и неизбежному. Отчего — ещё больнее.

* * *

Аким надувался долго. Никак не мог найти слов, чтобы мне ответить. Апоплексический удар ему не грозит: лучники — не копейщики, толстыми не бывают. Если спереди что висит — тетиву не натянешь. У Геродота амазонки-лучницы вообще себе одну грудь выжигали.

При астеническом телосложении, деда ждёт свой собственный букет заболеваний. Не сердечно-сосудистый, а желудочно-кишечного или опорно-двигательного...

— Да ладно, не пыжься. Моё — не моё... Ты лучше скажи: почему ты твою землю, тебе данную княжеской волей, сам же и не берёшь?

Дед снова загрузился, подавившись словами и слюнями. Народ безмолвствовал. Из чувства самосохранения. Указанное чувство, равно как и чувство приличия, напрочь отсутствовало у Любавы. Она и озвучила столь необходимый мне для продолжения монолога риторический вопрос:

— Ой, а как это?

Не дело сопливице вообще за общим столом рот открывать. А уж когда такая малявка проявляет интерес в части особенностей местного землевладения...

Примем за аксиому, что устами младенца глаголет истина. В перерывах между всем остальным, этими же устами глаголемым. И ответим на заданный фундаментальный детский вопрос данного исторического периода:

— Аким Янович надельную грамоту от князя получил. А прочитать — не сумел. Плохо быть бестолковым, Аким Янович.

— Ты...! Мы...! Я...!

— Это я понял. Я вот чего не понял. В грамоте сказано: "брать землю". Чем землю меряют?

— От дурень малой. (Это Доман — мне) Вёрстами или поприщами.