При виде Отрепьева, табуну очистили проход, указали местонахождение хозяина. Вельможные братья пировали в шатре, полог которого был поднят и закреплён. В центре большого стола, целиком выструганного из дубового монолита, и установленного в тени, восседал человек лет двадцати пяти, ширококостый и статный на зависть. Темно-русые волосы его, остриженные в "кружок" закрывали уши и оставляли открытым большой гладкий лоб, оканчивающийся дугообразными густыми бровями. Синие глаза смотрели со снисходительным благодушием, временами искрились весёлым задором. Сквозь расстегнутый ворот полотняной рубахи, расшитой красным и зелёным бисером, виднелись волосатая грудь и драгоценный нательный крест, рассыпающий радужные переливы.

По правую руку сидел гибкий белоголовый верзила, румяное лицо которого густо обросло мелкими колечками рыжеватой бородки. Длинный нос с заметной горбинкой хищно навис надо ртом типичного расейского губошлёпа. Этот и вовсе одет был в нательную сорочку, лишь кое-где прошитою красною нитью. Долгие волосы откинуты на затылок, перевязаны узким девичьим пояском — шалун, должно быть.

Ещё дальше — юный парнишка, тонкий, как тулово боевого лука. Пепельные кудри, зелёные глаза, золотистый пушок по тяжёлому подбородку. На длинных пальцах с узловатыми вспухшими суставами — золотые перстни, горящие листвяным и лиловым огнём. Синяя рубаха рытого бархата распахнута мало не до пупка. В глазах детское озорство и жадное любопытство.

У края стола — пожилой дворянин в зелёной шёлковой рубахе, украшенной жемчужными застёжками; озирается с неловкостью деревенского попа, угодившего на приём к патриарху, хотя и пьян преизрядно.

У противоположного конца стола расположился черноволосый здоровяк со смоляной бородищей и белоснежными зубами, очень похожий на большущего коршуна, встрёпанного удачной охотой, чему немало способствовали жёлто-карие на выкате очи, горящие грозным весельем, и пурпурный кафтан. Мощная шея туго охвачена высоким воротником, в волосатой лапище золотой кубок литровой ёмкости.

Рядом — молодой парень с царской осанкой. Русая грива до самых плеч, стянутая золотым обручем с бирюзой и рубинами; взор пытлив, но немного рассеян; в зубах длинная трубка, разукрашенная восточным узором; рубаха из тонкого литовского льна; руки тёмные, будто уголь жёг, либо в кузне работал.

Между ним и главой застолья — седьмой. Могуч и плотен, как молодой лев. Короткие рыжие волосы ершом топорщатся, усы — кабаньей щетиной, глаза, точно кремень, подбородком валуны можно дробить. На массивных плечах — атласный кафтан на голое тело, на шее золотая цепь до пуза, на цепи полупудовый крест с резной фигурою Спаса. Поперёк груди наискось белый рубец, на левой скуле тонкая ниточка шрама.

Вся столешница густо уставлена золотой и серебряной посудой, шустрые слуги то и дело что-то несут, что-то уносят — только пятки мелькают. Перед главным столом два гостевые на полтысячи мест. И если вблизи шатра от парчи и многоцветного бархата в глазах рябит, то у дальних концов всё больше сукно с бумазеей, а временами, и крашенное рядно. Гости — не хозяева, разные есть. У иного на шапке золотой рубль нашит, а сам — в рямках.

За левым от головного — вся орава Бартеневых. Пьют, горланят, с соседями переругиваются. А соседи такие, что упаси Господь: Тютчевы, Кикины, Ляпуновы, князья Щепины — настоящие башибузуки, Лодыгины, Воротынские и даже двое Даниловых! Будь их вотчинные владения малость поближе, за каждое слово Бартеневым пришлось бы ответ держать. Но сегодня можно. Сегодня Романовы во главе, в обиду не дадут.

Оробел Данилка, завидев такую картину. Ноги сами-собою вдруг мягкими стали. Шутка ли — всю жизнь перед Бартеневыми спину гнул, а тут его хозяев плетьми грозятся отделать. Каково же тогда Данилке придётся, ежели чем-то кому-то не угодит!

Спешившийся Замятня юркнул в шатёр, растолкал стольников, наклонился к уху молодого курильщика... . Повинуясь рассеянному кивку, заспешил назад.

— Айда за мной, сиволапые! — бросил властно.

Данилка кое-как сполз на земь, поплёлся за удивительно спокойным Хортом.

— Эти, что-ли? — протянул Александр Никитич, в упор разглядывая худородных людишек, низко склонившихся перед собранием вельмож.

— Они самые, боярин, — подтвердил Замятня, и Данилка почуял как со всех сторон потянулись к нему сотни пьяных любопытствующих взоров, острых, точно шилья, и тупых, как удар колуном.

— Эй, кто тут у нас Фёдор Ушатый-Бартенев? — гаркнул рыжий детина, обернувшись к гостевому столу.

— Я, князь Александр! — отозвался крепкий на хмельное хозяин Кутымок.

— Твои, что ли?

— А то нет?! Мальчонку слабо припоминаю, а второй Хорт, жилец мой. Здорово, Хорт!

— Здравствуй, Фёдор Иваныч, — поклонился в ответ старый пластун.

— Не крутись, пёс, когда с тобой князь Репнин разговаривает, — бросил юнейший из вельможной семёрки.

Хорт перевёл на мальчишку тяжёлый, безбоязненный взгляд.

— Оскорбить хотел? — спросил, не скрывая усмешки. — Да чем ты задеть можешь старого волкодава?

Дамский угодник перехватил вспыльчивого юнца, усадил на место.

— Не забывайся, мужик, — сказал строго, — и заслуженного волкодава, бывает, плетьми потчуют, если на хозяина тявкать начнёт.

— Странный разговор у нас завёлся, светлый князь, — попенял Хорт, вздыхая. — Мы с учеником боярину Фёдору Никитичу табун крымских лошадок пригнали. Надеялись на привет и ласку, а нас бранью да стращаньем встретили, будто беглых холопов. Очень интересно! Мы с Данилкой, может, и не муромцы, но и князь Шестунов — не Красное Солнышко.

Два Александра — Репнин и Романов — весело загоготали. Улыбнулся и главный застольщик.

— Слышь, Володя, — обратился он к юному князю, помилостивей бы надо, помилостивей! Имя обязывает! Откуда кони-то волкодав?

На Вороне нашли, Фёдор Никитич.

— А хозяева куда подевались?

— Частью домой пошли, частью с ковылём приобнялись.

— Почём продаёшь?

— Тебе, боярин, по рублю уступлю. Времени на полный торг нет, дела у нас.

Данилка осторожненько перевёл дух. Похоже, обошлось. Ну, Хорт! Ну, собака! Старший из Романовых ему понравился, слухи явно не врали. Изо всей оравы был он наиболее трезв и наименее задирист. Дерзость смердов совершенно не задевала достоинства царского брата. И надо львом, бывает, гнус жужжит...

— Сколько всего с меня причитается? — спросил он, откидываясь на спинку походного кресла.

— Девяносто восемь ефимков.

— Сколько-о?

— Девяносто восемь, — с поклоном подтвердил Хорт.

Собрание одобрительно загудело. Здесь хорошо знали, что за зверь — крымский набежчик.

— Добро! — воскликнул боярин. — Выпьешь? Кравчий, стопу водки!

— Благодарю, боярин, — ответил Хорт. — Но, если можно, что-нибудь из рейнских.

— Налей рейнского!

Сухощавый мужчина в белом атласе с головы до пят поднёс пластуну золотой кубок на серебряном восточном подносе. Хорт, не кочевряжась, принял приношение, поклонился братьям Романовым...

— За здоровье государя Фёдора Ивановича! — сказал громко и выдул посудину до самого донышка, перевернул на ладонь, слизнул остатки.

— За государя! — взревел Борис Канбулатович, поднимаясь с места. — До дна!

В суете и шуме про Дванилку забыли напрочь, стоял, как оплёванный, никому не нужный...

— А этот, почему за царское здравие не пьёт? — спохватился развеселившийся Фёдор Никитич. — Кто таков?

— Клычов Данилка, смерд его милости дворянина Фёдора Ушатого, великий боярин, — вытолкнул Данилка из пересохшего горла.

— Сколько лет мальцу?

— Семнадцать, — сказал Хорт.

— Чего умеет?

— Да много чего. В засаде сидеть, из лука стрелять, ножом резаться. За месяц пятерых крымчаков к Сатане спровадил.

— Что пить будешь, орёл? — спросил Данилку знаменитый боярин с ласковой, ободряющей усмешкой.

— Медку б выпил немного, — ответил Клычов, улыбаясь в ответ.

Тот же дворянин поднёс ему серебряную стопу золотистой крыжовной медовухи. Подражая учителю, поклонился Данилка московским княжатам, возгласил здравицу государю и опорожнил посуду. Тонное тепло мячиком прокатилось вниз, на сердце полегчало.

— Отведи им палатку, Замятня! — велел Фёдор Никитич. — Прикажи покормить. Завтра с утра представишь. Да передай Шелепуге, чтоб задирать не смели!

Шелепуга оказался высоким и длинноволосым мужиком, крепко похожим на широкую плоскую доску, слегка изогнутую на верхнем конце. Лет ему было чуток за тридцать, но в чёрной шевелюре уже вовсю пробивалось лунное серебро. В отвисшем ухе — золотая серьга с зеленоватым камешком, над вислою сливой носа — жёлтые совиные буркалы, седые кончики смоляных усов — мало не до груди. Подбородок старательно выскоблен, через всё лицо наискось бледная полоса старого шрама. Общий вид нежданно разбогатевшего лиходея.

— Принимай гостей, Шелепуга, — сказал Замятня, не слезая с коня. — Велено холить и ублажать, так что, сам понимаешь...

— Ладно, — отозвался Шелепуга, даже не шевельнувшись.

Он сидел на охапке сена, прислонившись спиной к плотному шёлку палатки, в компании пяти или шести молодых щёголей, вооружённых литовскими кончарами и тяжёлыми камчами конского волоса с вплетёнными в конец медными гирьками. Одного удара этакой плетью было достаточно, чтоб искалечить коня. Ну, а про человека-то и говорить не приходится...

— Так смотри, приятель, я предупредил, — добавил Замятня с нажимом и унёсся в сторону поля, сопровождаемый холопами.

Пластуны, ведя коней в поводу, подошли к палатке. Никто даже с места не двинулся, сидели, разглядывали с головы до пят, и Данилка всем своим деревенским нутром почуял, что без свары не обойтись.

— Ну, — ласково пропел Хорт, выдвигаясь вперёд, — чего зёнками лупаете, дармоеды?

— А ты, добытчик, стало быть? — лениво поинтересовался предводитель "собрания".

— Неужто по морде не видно? — Хорт бросил поводья ученику и уселся на груду лапника, спихнув с неё самого здорового из холопов, тот вопросительно взглянул на Шелепугу. — Пошли кого-нибудь за жратвой; есть охота до невозможности.

Холоп встал за спиной нахала, поудобнее перехватив рукоятку смертоносной камчи.

— Остерегись, — предупредил его добросердечный Данилка. — Серый голову напрочь откусит.

Кони подтверждающе всхрапнули, затанцевали, придвигаясь поближе.

— Фёдор Никитич нам сто рублей должен, — сказал Хорт, располагаясь поудобней и извлекая трубку. — И ему вряд ли понравится... Данилка, расседлай лошадок, да напоить отведи.

Неоплаченный долг — стыдоба неизбывная, никто такой роскоши себе позволить не может, и уж тем более царёва родня. Данилка безбоязненно повернулся к холопам спиной, стал снимать сбрую с весёлых коней. Невдалеке виднелась долблёная колода, доверху наполненная водой. Кони побрели за парнем, будто верные псы, а когда воротились, Хорт уже вовсю балагурил в окружении целой толпы изнывающей от безделья романовской челяди. Данилка протиснулся в центр. Один из холопов тут же сдвинулся, освободив пришельцу часть подстилки, другой протянул котелок с кашей, щедро сдобренной жирной свининой, и полкаравая белого пшеничного хлеба.

— На вот, пивка хлебни, — предложил раздобрившийся Шелепуга, кивая на корчагу, стоящую у ног пластуна.

Угощать саморучно ему не позволяло высокое звание боярского жильца. У царя Фёдора Иоанновича двести жильцов, у братана его — Фёдора Никитича — всего восемь. Только на боярском дворе жилец — всё равно что на царском боярин. Любого возьми, разгляди, расспроси — ахнешь!

Например, Шелепуга. Иначе говоря, Фрол Рябинников. Сын дворянский, четвёртый по счёту. С восемнадцати лет на государевой службе. Воевал с литвой и ляхами. На двадцать четвёртом году под пьяную руку побился об заклад с Михалком Бабарыкиным. Хвалился принести образок с Афона. И принёс... через три года, пройдя по степям, горам и морю, но того больше — по вражеским головам. Дважды его убивали; второй раз — почти до смерти. Кого и сколько убил он сам, к концу путешествия не помнил и сам Шелепуга. К сожалению, за время его отсутствия поместье Михалка было отписано на государево имя, а сам он со всею ближней роднёй пал жертвой Иоанного гнева. Хорошо, нашлись добрые люди, не оставили богомольца в скудости — взяли на двор, дали под начало полусотню военных холопов.

Сейчас Фрол — Шелепуга, как сыр в масле катается — есть досыта, пьёт допьяна, шёлковые рубахи меняет трижды в неделю. Конь у Фрола быстрее ветра, шуба на рысьем меху, шапка бобровая, оружие, правда, своё. И если какая-то сволочь перед хозяином в поясе не переломится, Шелепуга ей зубами глотку порвёт. Ему такое дело куда проще, чем штаны развязать. Когда встретятся два жильца от разных хозяев, кивнут и разъедутся, оба знают — стоит парой слов перекинуться — добром не разойтись. А на какого нарвёшься — одному Господу ведомо.

Данилка с жильцами пока не сталкивался, но каким-то шестым, а может, двенадцатым чувством унюхал звериную сущность принимавшего их человека. Нет, испуга не было — в последний месяц ему редко встречались другие, просто, на всякий случай, отметил для себя, кто может напасть первым. И мысленно признал, что пока не готов потягаться на равных.

Хорт протянул ему ковш с пивом и подмигнул — не робей!

— Благодарю, — сказал Данилка и добавил, чуть приподняв посудину. — За Никитичей.

Шелепуга одобрительно кивнул. Он видел людей насквозь, мальчишка ему понравился — в драке такому можно спину доверить, не продаст, не сбежит. Не лизоблюд — служака.

Пиво оказалось душистым, но слабоватым. Оно и понятно — на страже стоят, перепиваться нельзя. Есть у Романовых враги и кроме татар, можно сказать — и пострашнее татар. Крымских издалека ли, или вблизи, но заметят, донесут. А своих попробуй, распознай.

Хорт с Шелепугой дымили трубками, вспоминали знакомых по далёкой от Цны запорожской станице литовских черкас. Судя по всему, Хорт на Сечи не был давно, имена, произносимые романовским жильцом, ему ни о чём не говорили.

— Не знавал, не знавал, — повторял он раз за разом. — Но, вот, помнится, был у меня добрый приятель по прозвищу Евангелик. Здорово, шельмец, по Писанию шпарил!

— Ну, брат, высоко ж ты загнул! — усмехнулся жилец. — Герасим Евангелик нынче один из куренных атаманов! Слава о его парнях по всей Украйне гуляет. Ему с таким, как я, тогдашний, и говорить-то не об чем.

Осоловевший от еды и питья Данилка слушал с пятого на десятое. В дрёму клонило безудержно. Сосед по подстилке, видя мучения парня, кивнул на палатку и посоветовался выспаться, покуда ничего не случится. Понадобишься — разбудят.

Смеркалось. Шум за столами всё возрастал, хотя половина гостей лежала уже вповалку. Дворянские холопы по приглашению вестовых разбирали своих хозяев и транспортировали по месту воинского обитания. Романовский жилец Крутень, со своими ребятами стоявшими на охране порядка, сбился с ног, предотвращая вспыхивающие тут и там потасовки.

— Сколько водки с мёдами извели! — осуждающе молвил Иван Сицкий, глядя на пьяную кутерьму. — И всё понапрасну. Какой толк с этой сволочи?! Покуда государь на престоле, и так в землю кланяться будут. А случись чего — никто про нынешнее и не вспомнит.