3b. Глубокий сон

Я не солгала рыцарям ни единым словом. Теперь я могла бы смять лежащее подо мной, как глину, замесить в один огромный ком дома и построивших их людей, одним выдохом наслать скоротечную чуму, одним криком свести с ума огромные толпы. Я могла затопить улицы валом голодной тьмы или просто выпить тысячи жизней одним глотком, не прибегая к заклятиям и видимым эффектам. Я могла всё или почти всё, и тьма внутри — та, что живёт во мне с рождения — шептала о бесконечных, как формы самой магии, возможностях. Но рассудочный холод сковывал тёмные желания, подчиняя их непреклонной воле мага.

Что мне в новой силе, доставляемой чужой болью, чужой смертью? Зачем мне всё это? Жестокость — сила слабых, сильным нет в ней нужды. Подлинная власть над реальностью не нуждается в зримых проявлениях и подтверждениях...

Описав над городом ленивый полукруг, я полетела на юг, набирая высоту. Я собиралась умчаться как можно дальше. Пронизать марево сонных видений, лепя из податливого материала то, что мне нужно: высокие, чёрные, островерхие горы в мире, где никогда не было, нет и не будет людей. Там вообще не будет никого, кроме меня. А я буду летать над горами, изменяя их, как только приевшиеся очертания скалистых хребтов начнут вызывать скуку, буду размышлять о природе мира представлений, гоняя вольную мысль по причудливым лабиринтам гипотез, буду выбирать между рациональностью и абсурдом.

Живой дракон должен убивать, чтобы жить. Такова его природа. Но для призрачного дракона это не обязательно. Его существование поддерживает чистая магия. В сотворённом мною мире я стану делать всё, что захочу, но никогда, никогда, никогда не стану даже в шутку задумываться о возвращении к людям.

Пусть коснеют в своём ничтожестве. Их заботы. А я отныне — высшая нежить, могущественная, вечная. Моё тело мертво, мои желания стынут горами нетающего льда, мой разум чист и глубок, словно звёздное небо...

И тут Котище Безымянный проявил себя, доказав, что мне рано задумываться о практическом всемогуществе. Полёт незаметно привёл меня в объятия убаюкивающей темноты, в тихую гавань сонного покоя. Сила, собранная в кулак во время пыток и трансформации, поддалась умелому нажиму извне. Мой призрачный дракон истаял, как дым на ветру, и сама я забылась.

Не по своей, а по чужой воле заснула я, чтобы увидеть новый сон.

Выход

Поутру, после ясной звёздной ночи, озеро дымится седым туманом. В этот сокровенный час он уходит из дому, прихватив с собой снасти и нашего старшего, чтобы посидеть у берега с удочками, встретить восход, поразмыслить в уютной лесной тишине. А я делаю вид, будто не замечаю, как он уходит. Я будто бы спокойно сплю. Он, конечно, знает, что это не так. За эти годы он узнал меня очень хорошо, не хуже, чем я его. При этом нам не было и нет нужды лезть друг другу в душу. Нам хватает обоюдной уверенности, хватает надёжности, не нуждающейся в словесных подтверждениях. Изречённое лжёт, а мы правдивы друг с другом.

И то сказать: когда есть взаимное уважение, не только можно, но даже нужно оставить за другим право на тайну, на малые и (особенно) большие секреты.

Я до сих пор не знаю, откуда у него все эти шрамы, похожие на белые твёрдые нити на загорелой коже. А он не спрашивает, как я заработала сеть рубцов на спине и следы обширных ожогов, по сию пору выглядящие довольно-таки жутковато. Это позволяет нам обоим не вспоминать то, что нам хотелось бы забыть здесь, в лесном краю. То, от чего мы укрылись в нашем доме на берегу озера, в этой уединённой шелестящей тишине.

На рассвете встаю и я. Наша средняя встаёт вместе со мной, если только минувшим днём не набегалась сверх меры. Тогда я позволяю ей немного понежиться в постели. Похлопотать по дому я могу и одна, без помощников. Настоящего хозяйства у нас нет, лишь то, что нужно для прокорма семье из пяти человек, так что обязанности мои не велики и не обременительны. Кроме того, я всё-таки немножко ведьма. Маленькие скромные хитрости: приказать воде вскипеть, указать пыли за порог, отогнать насекомых несколькими словами, повторяемыми в определённой тональности во время троекратного обхода огорода либо дома противосолонь... наговор "от вредителей" приходится возобновлять не реже двух раз в неделю, но это — сущая мелочь.

Поднявшись, я готовлю. Сколько мы здесь живём, я, кажется, ещё ни разу не повторилась, ни разу не поставила на стол что-то в точности такое же, как съеденное раньше. Походы в лес за тем, что годится в пищу — одно из моих излюбленных занятий. А для знающего повара в супе будут кстати и щавель, и крапива, и листья дикой смородины, и многое такое, о чём горожане слыхом не слыхивали. Клёны дают густой сироп для приготовления сластей и варений; десятки видов грибов, от опят до белых, от шампиньонов до сыроежек, от строчков до маслят, гостят на нашем столе в самых разных сочетаниях и под самыми разными соусами. Даёт лес также мелкую дичь, ту, что можно выловить силками. Крупного зверя — оленей, кабанов, лосей — промышляет уже муж. Но не так часто, как мог бы. Нужды нет. Съестного и так предостаточно.

Правда, первое время он шарахался от жареных мухоморов, шашлыков из гадюки и прочих необычных блюд, но потом, принюхавшись и распробовав, начал сметать всё, что я ни подам. Как ведьма, я отлично знаю девять способов сделать из простой крольчатины медленный яд — и ничуть не хуже знаю, как вытянуть вредоносные соки из тех же мухоморов.

Но довольно хвастовства. Оно никому не к лицу, а хозяйке дома — меньше, чем кому бы то ни было. Нахваливать её должны другие: живущие в доме и зашедшие на огонёк гости. Да и не обо мне одной речь.

...когда весь дом уже вкусно благоухает, а с рассвета проходит около часа, на запахи поднимается мой младший. Нельзя сказать, что он мой любимчик, просто четыре года — это возраст, в котором дети требуют особого присмотра. Чуть зазеваешься, глядь, а он уже что-нибудь учудил. К старшему и средней мы с мужем относимся как к маленьким взрослым, пусть даже с лёгким оттенком шутливости. Но младший пока что — просто беззаботный шкодник. Ребёнок. И мы не спешим возводить его в ранг "молодой-но-уже-не-дитя". Когда сам того захочет, когда ему надоест доброжелательная снисходительность старшего и средней, вполне основательно считающих себя самостоятельными, — вот тогда младший повзрослеет сам.

А торопить в таких делах незачем.

— Ма-а-ам! — хватает он меня за колени сзади, "подкрадываясь" так же незаметно, как сказочный зверь топотун. — Я сон видел!

— Ну, раз видел, расскажи.

А младший и рад рассказать. За тем пришёл. Кроме того, ему иногда снятся вещие сны. Магический дар он унаследовал, как все наши дети. Но если старшему досталась больше тёмная сила земли, средней — удивительный талант понимания всего живого, сочувствия и целительства, то младший... порой в его снах проскальзывают видения даже не иных миров, а иных Вселенных, рассказать о которых у него просто не получается: слов не хватает. Может быть, именно поэтому он особенно любит вечерний Час Сказки — тот, что перед самым сном. И просто ужасно любит новые слова: встречаемые в книгах, проскальзывающие в наших разговорах, изобретаемые им самим штук по пять в час. Некоторые он, мне кажется, даже не изобретает, они просто ему снятся.

Старшему — вести за собой, строить и защищать. Средней — лечить, дарить, утешать. Младшему — предвидеть, советовать, понимать.

Но это всё будет не скоро, совсем не скоро. Не меньше десятилетия, а скорее лет пятнадцать пройдёт, прежде чем наши дети, оперившись, покинут уютный дом у лесного озера. И большой просторный мир улыбнётся, встречая их... а до поры, пока не настанет их время, нам с мужем их кормить, учить и опекать.

Дело не в родительском долге. Нет, совсем не в нём. Долг по самому своему определению есть нечто, требующее отдачи. Рано или поздно, так или иначе, но свои долги мы платим всегда. Долг — слишком холодное, формальное, пустое внутри слово. Слишком суровое для наших детей. Понятие долга мы им не прививаем. Мы незаметно учим их следовать велению своих сердец и прислушиваться к тому, куда и по каким причинам устремлены сердца других людей. Ещё — терпению, созерцанию, тихой радости жизни, любви ко всему, что живёт и дышит... а также ко всему, что умирает и задыхается.

Ограничь любовь только живым, только светлым, только радостным — и получишь беспомощное сюсюканье. Нельзя жалеть пойманную и разделываемую рыбу, её надо благодарить за жертвенный дар. И кто никогда не топил котят, не имеет права говорить, что любит всё живое.

Любовь без понимания невозможна.

Это — ещё одна причина, по которой я уделяю младшему столько внимания. Воспитать пророка, будучи его матерью, задачка та ещё. И хотелось бы как-то защитить, оградить, смягчить суровую истину, но умом слишком хорошо сознаёшь, что такая жалость обернётся в конечном итоге жестокой болью. Поэтому я никогда не квохтала над шишками, царапинами и ссадинами своих детей. К добру ли, к несчастью ли, но понимание боли тела помогает переносить боль души. Оно не лечит, но всё же отчасти утешает.

Откуда я это знаю? Не важно. Я знаю это так твёрдо, что мне нет нужды ворошить память, добиваясь у этой молчальницы ответа.

— Можно мне на улицу?

Это снова младший. С утра его переполняет энергия, заставляющая мальчишек влезать на деревья, швыряться камнями, стараясь попасть во-о-н в то дупло, и бегать наперегонки с ветром. Сон уже пересказан во всех подробностях, мамина стряпня опробована и одобрена. Пора проверить, чем там заняты отец и брат. То есть ясно, разумеется, что они всё ещё ловят рыбу; но вот сколько наловили, какой именно и главное — какие разговоры они при этом ведут и о чём молчат над гладью вод, освободившейся от туманных завитков? Вот что самое интересное!

— Можно. Ступай.

— Угу.

На пороге младший замирает, оборачивается и говорит с улыбкой:

— Прощайте.

Миг, и его уже не видать. Я поворачиваю голову и встречаю полный внезапного непокоя взгляд дочери. Вот это — впервые, раньше младший всегда говорил: "До свиданья!" Почему в этот раз он сказал иначе?

Пророк... все они, сплошь, мастера загадок.

— Не бойся, мам. Страхом делу не поможешь.

Это я знаю сама, но всё равно киваю, словно принимая совет. Средняя — умница. Рассудительная, терпеливая и чуткая. Отчасти потому, что старается мне подражать, но отчасти потому, что такова её натура. Мамина дочка. Порой мне даже не верится, что этой юной женщине всего-то неполных десять лет.

И всё же, почему младший попрощался? Что-то такое подсмотрел в своих снах? Или это всё-таки тень тихих крыльев близкого будущего?

Опустив руки, я сосредоточилась. Ничего... ничего... вернее, то же самое озеро, тот же самый лес, те же лужайки, ручьи и холмы. Те же звери, те же птицы, те же букашки... мимоходом коснулась родных рыболовов и спешащего к ним младшего. Нет, никаких близких угроз, даже никаких мелких неприятностей, не говоря уже о подлинных, затрагивающих здоровье и самую жизнь опасностях. Усилием воли я оторвалась от наблюдения за семьёй и отправила спираль поиска дальше. Ничего... ничего... здесь тоже всё, как обычно...

Стоп!

Ощущение такое, словно это не я наткнулась на странность, а кто-то похлопал по плечу, указывая в нужную сторону. Как будто кто-то встряхнул и отбросил ткань, до поры прикрывавшую часть картины. Знакомая лужайка в десяти минутах ходьбы, заросшая по краям чертополохом, а посередине бело-жёлтая от ромашек, растущих так густо, словно их здесь сажали нарочно. И на том краю, что ближе к нашему дому, в ромашковом поле торчат рукоятями вверх три самых нелепых предмета, какие только возможны в этом месте.

Слева — тонкая и гибкая шпага со сложно завитым эфесом и стальным кружевом, прикрывающим пальцы. Острый клинок сверкает вязью строгих рун...

Справа — огромный, в мой рост фламберг: двуручный меч с лезвием, изгибающимся наподобие языков пламени. Длинная рукоять, угловатые выступы мечеломов...

И в центре — бастард, тяжёлый меч "на полторы руки". Почти невзрачный рядом с двумя другими. Простая крестовина, шершавая даже на вид двуручная рукоять, обмотанная кожаными полосами... и лезвие, вызывающее подспудную тревогу. Чёрное настолько, словно его тщательно покрыли толстым слоем копоти, грозно гудящее.

Среди зарослей чертополоха сверкнули глаза с вертикальным зрачком. Сверкнули — угасли.

...открыть глаза. Вздохнуть глубоко, как только можно, сбрасывая напряжение и выравнивая слишком частые удары сердца. Открывшись, глаза сами собой остановились на сундуке с одеждой. Идти туда, к мечам и глазастому невидимке, в домашнем платье с передником? Нет уж.

— Остаёшься за старшую, — сказала я, переодеваясь и не глядя на дочь.

— Ясно. Помощь не примешь?

— Приняла бы. Если бы это было возможно и имело смысл. Но там я должна быть одна, иначе просто никого не встречу.

— Ясно, — повторила моя средняя. И вздохнула так тихо, что даже я расслышала с трудом.

Всё как в видении. Ромашки, чертополох, серые и бурые стволы, как стражи круга чести. Шпага, бастард, фламберг — в один ряд.

Не хватает только взгляда блестящих нечеловеческих глаз. Но за ним дело не станет.

Сделав три шага вперёд, я опустила ладонь на рукоять бастарда.

Два других клинка тотчас исчезли. Вмиг. Вот они были, а вот уже нет ни их, ни даже узких щелей в земле. Словно отменили пару предельно достоверных иллюзий.

"А ты кое-что помнишь", — донеслась чужая мысль.

— Что именно я "помню"?

"Кое-что. Магия, яды и травы... излюбленное оружие..."

— Покажись, Котище!

"О!" — восхитился мысленный голос. "Ты даже данное мне прозвище припомнила! Браво!"

— Покажись, — повторила я, кладя на рукоять вторую ладонь. Под пальцами рокочет пульсация силы, что-то тёмное, пахнущее болью и смертью, странно знакомое...

Котище появляется так, как исчезли шпага и фламберг. И сразу же начинает мягко красться по кругу, словно в завораживающем танце поединка. В руках у него покачивается ленивой змеёй такой же бастард, как у меня.

Почти такой же.

Лезвие его бастарда бело, как свежевыпавший снег, бело, как кучевые облака, и даже белее. Ни единая лишняя примесь не портит совершенства этой белизны.

"Помнишь ты многое, но придётся вспомнить больше".

— А ты не боишься, что я вспомню слишком много?

"Побаиваюсь. Но меня это не остановит. Иначе всё сделанное лишается смысла, а тебе в итоге придётся хуже всех", — заявил он и добавил не совсем понятно:

"En garde!"

Прыжок! Мне так не прыгнуть при всём желании. Клинки сшибаются. Мой, чёрный, низко рычит; белый — высоко и яростно воет. Мой то ли враг, то ли всего лишь противник, Котище со страшной силой наносит новые удары — один за другим, без передышек и пауз. К моему глубокому изумлению, я успеваю либо парировать, либо уклоняться. Хотя каждое столкновение стали со сталью отзывается вспышками боли в кистях, а потом уже чуть ли не во всём теле.

"Вспоминай!" — рычит чёрный клинок. "Вспоминай!" — воет белый. "Вспоминай!" — горит на дне двух щелей, зрачков Котища, строгая решимость.